Души

Свечи горели до поздней ночи, пока она занималась различными делами. Ни к чему придаваться осенней хворе, так явно присущей практически всем обитателям этого дворца. На робкие заботливые замечания Хаджи-аги по поводу позднего времени, она отвечала резко. Дела не думали заканчиваться, но пусть лучше так. Сна ей все равно не будет, так отчего же она обязана ворочаться в постели, не находя успокоения в ночной тишине?  Девушки, так или иначе, ещё подготавливали верхнюю комнату её опочивальни. Спешить было некуда, но глаза как назло невыносимо слипались, будто бы теперь основной её заботой должен быть не вакф, а недосыпание. Излюбленное в подобной ночной работе кофе не помогало, и в голове наконец уложилось, что лучший вариант успокоить голову, усмирить ворох беспокойных мыслей и переживаний — пойти отдыхать, хотя бы постараться. Кёсем окинула скучающим взглядом свои покои, пытаясь найти что-нибудь, что было бы интересно её взору. Орнамент прекрасным рисунком ложился на стены, тёмный шёлк её ночного платья приятно прилегал к изнеженной коже, спасая от легкого ветерка. Тишина, присущая подобным ночам, убаюкивающая и заботливая, заставила легонько улыбнуться. Отложив документы с приказом, Кёсем поднялась из-за стола, направившись наверх. Постукивая каблучком по лестнице, отпустила охраняющих её евнухов к себе, да и Хаджи-ага откланялся. Мелике, которая в этот раз осталась с ней до утра, ещё раз предложила молоко с мёдом, и мигом помчалась на кухню под одобрительный кивок своей госпожи. Хатун ушли, блеща подолами своих пестрых платьев, заставив Кёсем-султан невольно вздохнуть. Давно не по возрасту ей носить подобное, а любимейшее золото придаёт величия даже здесь, в ночи — этого достаточно. Молоко было ещё тёплое и сладкое — оно помогает уснуть.  Уже лежа в постели и прикрыв глаза, она услышала пару голосов — женский и мужской. Первый принадлежал, бесспорно, Мелике — дрожащий и вечно беспокойный. А вот второй голос, настолько тихий и уверенный…  Тут же они замолкли и послышались шаги на лестнице — уж совсем не торопливые, как у верной Мелике. Кёсем напряглась и прикрыла глаза, делая вид, будто давно уснула, оставляя одну руку на животе.  В ночной тиши роскошных покоев скрипнули расписные дверцы. Вошедший аккуратно прикрыл их и замер, не издавая больше звуков. Шаги невероятно легко заглушались дорогими персидскими коврами, застилавшими все покои валиде-султан, дабы придать больше комфорта и тепла. Женские губы невольно дрожали, отчаянно заставляя напрячь их, но гость этого не заметил. Следя за мерным дыханием и грацией, которую даже в спящем состоянии она не теряла, он невольно улыбнулся. Восхищение подобным заставляло не первый раз так бесстыдно являться. И всё же, он не жалел. Кёсем не видела этого, всё гадая, что он сделает, будто бы и в самом деле не зная, кто это. Присев рядом совсем тихо, искренне стараясь не помешать, он нежно огладил ладонь, что покоилась на животе, заботливо поправив задравшийся рукав алого халата. Падишах не мог не заметить, как она дрожит от его прикосновения, но лицо валиде оставалось такой же нечитаемой статуей, потому своё смущение так же быстро одернул.  Кёсем-султан не понимала, как подобная игра вошла в её жизнь, когда сын-повелитель стал считать подобное поведение нормальным, но и вопросов султанша не задавала. Её скрываемое ожидание длилось каждый день, и почти каждый вечер он приходил. В самом начале она грозилась и приказывала слугам, дежурившим у её покоев в ночное время не пускать никого без её на то позволения, но кто же посмеет перечить самому господину падишаху? А он всё по-детски сидел здесь, взявшись за её руку, или бессовестно ложась на местечко рядом. Когда её будили, сына уже не было, потому сначала подумала, что это Аллах подобные сны ей посылает, но это стало повторяться так ужасающе часто, что реальность происходящего была неоспорима. Она скучала за ним, за их такой далекой близостью и теплотой отношений, что готова стерпеть подобное поведение.  Она — мать, и молитвы, с которыми она обращалась к Всевышнему, обратились для неё подобным образом. Но его она не винила, признавая, что именно из-за её занятости государством и благотворительностью он невыносимо быстро отдалялся, забываясь в застольях или же в новой страсти. Теперь же Мурад, пусть и так скрытно, пусть так нагло и непозволительно был рядом, что всевозможные возмущения застревали в горле, превращаясь в очередную пропасть и необходимость. Её льву, должно быть, важна эта… забава, близость, что вновь зарождается, пусть и подобным образом. Кёсем было легче вытерпеть его слишком тесное нахождение с ней, чем пугающий холод расставания, сравнимый с потерей опиума. Мурад прилёг на бок, чувствуя как сердце стучит так громко, что заглушает собственные мысли, наполненные таким бесстыдством, что повергало в шок и его самого. Он коснулся точёных скул, проведя по ним с нескрываемой нежностью и трепетом — матушка начала тяжело и беспокойно дышать, что он задался лукавым вопросом «не отец ли ей снится»? И это заставило покраснеть султана. Беспокойно вздохнув, и наконец решившись, легонько приподнял её острый подбородок. Темные женские брови едва сдвинулись в попытке нахмуриться, как её мягких губ, должно быть сохранивших сладость недавно выпитого молока, коснулся Мурад. От бесконечного волнения, как и в другие ночи, его губы пересохли, а сам он не посмел углубить совершаемый грех. Через пару мгновений, что казались вечными, он отстранился. Не смея смотреть ей больше в глаза, он переполненный эмоциями (в большинстве сомнением), прижался к ней, уже не сомневаясь, что потревожил её сон, да ещё и так бесстыдно. Теперь его удел — ждать, что решит матушка, которую осквернил подобным мерзостным желанием, что происком дьявола зародилось в его безумной голове. Но кто же он такой, если не сам дьявол?… Ни слова ни сказав, с душащей тишиной и тяжелой раной на материнском сердце, он позволила ему и это. Позволяя ему так много, Кёсем и в голову прийти не могло подобное… отныне это и её грех. Грех, совершенный не по её воле, но с её дозволения; грех, свершенный не ею, но сладострастной негой отдающей по телам обоих. Её трясло, от страха перед умершим мужем, а Мурад безмолвно следил за ней, снедаемый страхом за состояние валиде и за горестное желание, сорвать ещё один лёгкий поцелуй. Горячие слёзы торопливо спустились с длинных ресниц матери, и Мураду это причинило почему-то больше боли, чем все рыдания Айше и потухшие взгляды Фарьи.