Mon ciel, mon soleil, ma lune

      В замке мадемуазель д’Апше они надолго не задерживаются — сама Хлоя настаивает, чтобы они остались хотя бы ненадолго, чтобы Ной успел более-менее прийти в себя после случившегося, но Архивист же уверяет её и Ванитаса, что уже вполне себе в состоянии преодолеть обратный путь.       Уже днём они покидают замок. Вновь идут по лесу, но на сей раз обходится без лишних происшествий, будто бы это место смилостивилось над ними. А может, так и есть. Может, дело в том, что Хлоя, почти единоличная хозяйка этого места, поменяла своё к ним отношение?..       Хлоя. От нечего делать Ной внезапно задумывается о ней. Все ведь считают её какой-то пугающей и таинственной отшельницей, неведомые силы которой позволяют ей существовать посреди самого страшного и загадочного леса, в котором сгинуло такое количество людей. Нарекают ведьмой, боятся, иной раз даже винят во всех грехах. А по своей сути Хлоя — просто несчастная девочка, отверженная всем миром и оттого страдающая. В душе её есть свет, несомненно, просто жизнь обошлась с ней слишком жестоко. А ведь затворничество и вечное одиночество — лишь малая часть всей её истории. Что ещё она пережила за все эти столетия? И что же связывает её с Августом Рутвеном, если она не может рассказать об этом даже им, кому доверила свою величайшую тайну? Так много вопросов и так мало ответов. Впрочем, что бы то ни было, это наверняка являлось одной из причин, почему Хлоя стала такой холодной и отчуждённой.       …Уже ближе к вечеру они доходят таки до выхода из леса. Постепенно деревья вокруг становятся реже, выпуская их из владений вечной зимы навстречу внешнему миру.       Понятное дело, что обратные билеты они уже просрочили: никто не предполагал, что они задержатся тут ещё на целый день. Ввиду этого, оказавшись на вокзале, Ванитас тут же идёт решать сию проблему. Как ни странно, у него, пусть и не сразу, но получается их обменять — возможно, потому, что с его настойчивостью местные работники предпочитают не связываться. Или, быть может, не находятся, что противопоставить его аргументам о том, что правилами такое не запрещено. Как бы там ни было, итог один: сев на следующий же поезд, они направляются обратно в Париж.       На этот раз обратный путь они оба могут всецело посвятить тому, чтобы отдохнуть от всего, что успело случиться за это короткое, вроде бы, время. Ной снова убивает время, отрешённо уставившись в окно и рассуждая про себя на какие-то случайные темы.       — Я вот думаю, — всё же говорит Ванитасу чуть позже, — зачем Королеве было разделять свою личность? Понятно, что она хотела спрятать сильную её сторону, но… От кого? Почему? Какой для неё в этом смысл? По сути, ей же самой это невыгодно, разве нет?       — Возможно, дело в том, что она хочет казаться слабой? — предполагает тот. — Ну, я не знаю… Может, так ей легче убеждать всех в своих благих намерениях? Вампиры признают её власть, но при этом не боятся её, так как бояться, в общем-то, и нечего. К тому же, изображая загадочную болезнь, которая лишает её сил, или что-то подобное, она может лишь изредка появляться в обществе, творя за его спиной весь этот беспредел, о котором многие и не подозревают. Насколько я понимаю, лишь её приближённые, те, кому она доверяет, знают реальное положение дел. Но и для них её слабость, возможно, является дополнительной причиной оставаться ей верными.       — Звучит логично, — соглашается Архивист. — И каким образом ты умудряешься понимать это?..       — Всего лишь жизненный опыт, — усмехается Ванитас.       И в очередной раз этот человек знает больше, чем, казалось бы, вообще возможно. Так было и в этой ситуации с Хлоей, в общем-то: он ведь снова верно просчитал всё, придумав эту идею с церковником. Воплотилось всё, правда, не совсем так, как предполагалось изначально, но ведь сработало же! Ной не может не признать, что без Ванитаса никогда бы не смог разобраться в этой истории. Вероятно, Бесформенный — ещё один чёртов гений — и это предвидел, и потому отправил их вместе. «Кстати, интересно, как он отреагирует, узнав, что мы и сами влезли в это, пытаясь уже не просто прояснить всё, а ещё и принять непосредственное участие?.. — задаёт вдруг самому себе вопрос Архивист. — Или он и такой вариант предполагал? А что, очень даже возможно». Это, признаться, было бы вполне себе в духе Учителя: организовать всё это для того, чтобы впоследствии с их же помощью и избавиться от самой проблемы. Но даже если дело обстоит не так, Бесформенный наверняка как минимум задумывался о такой возможности. Он ведь, как и Ванитас, из тех, кто всегда предвидит всё с невероятной точностью.       …За окном тем временем вновь сменяются виды; облака плывут высоко в темнеющем небе, придавая этому моменту какой-то особенный уют. В такой атмосфере совсем не хочется предаваться всем этим сложным мыслям, так что Ной вскоре отвлекается от них. Украдкой поглядывает на Ванитаса, который в свете почти уже скрывшегося за горизонтом солнца кажется ещё прекраснее, чем обычно. Вообще, Ной вдруг осознаёт такую вещь: Ванитас в его глазах выглядит идеальным. Точно именно таким, до малейшей черты, до каждой едва заметной мелочи, и должно быть его совершенство. Вероятно, это одно из проявлений связи родственных душ. Если она, конечно, вообще существует, в чём Архивист упорно не хочет убеждаться. «А ведь он мог бы исцелить меня, если мы действительно окажемся соулмейтами…» — внезапно понимает Ной, но тут же, впрочем, отказывается от этой мысли. Использовать Ванитаса для своих целей — последнее, чего он хочет. Если пока он не готов принять и все трудности, которые возникнут вследствие этой связи, то нечестно будет пытаться воспользоваться ею таким образом.       — Кстати, — Ванитас вдруг прерывает его размышления, — во всей этой истории есть ещё кое-что, что не даёт мне покоя. Если Королева передала Нэнию Хлое, зная, что у той никого больше нет и что она схватится за любую возможность скрасить своё одиночество, она ведь наверняка понимает, что та не вернёт её просто так, верно? Значит ли это, что…       — Когда Нэния понадобится ей, Королева может убить Хлою, — поняв, к чему тот клонит, заканчивает за него Архивист. Это кажется вполне логичным и однозначно усложняет ситуацию. Кроме того, Хлоя ведь живёт вдали от всего мира, так что если Королева таки доберётся до неё, то никто и не узнает, пока не станет известно о её смерти. Конечно, у д’Апше есть Жан-Жак и автоматоны, но что они против самой Королевы?       — Да, — продолжает Ванитас. — Ладно… С этим разберёмся как-нибудь потом. Надо бы осведомить о том Рутвена. Может, он что-нибудь придумает.       Молчит где-то с минуту, после чего добавляет:       — Кстати, о Хлое и обо всей этой ситуации… Не подставляйся так больше, ладно?       — Ты ведь знаешь, что я ни о чём не жалею и сделал бы то же самое снова, — отвечает на то Ной.       — Знаю… И всё же.       Он будто бы хочет сказать ещё что-то, но, так и не решившись, отворачивается. А Архивист ещё долго не может забыть эту мимолётную заботу, которую только что всё же позволил себе обычно такой сдержанный Ванитас. Вспоминает и о том, что этот человек провёл долгие часы у его кровати, пока он был без сознания. «Надо признать, что далеко не только внешне он идеален…» — думает, вновь глядя через стекло куда-то ввысь, в уже ночные небеса, покрытые мелкой россыпью звёзд.

***

      В Париж они прибывают следующим утром. По сравнению с Жеводанским лесом столица кажется ещё великолепнее, чем прежде. Залитые солнцем улицы, оживлённые, заполненные множеством людей, отчего-то одним своим видом внушают спокойствие и умиротворение. «В конце концов, какое бы безумие ни происходило, — думает Ной, — пока это место остаётся таким, каким оно есть, всё не так плохо». Задумывается и о том, как по-человечески это звучит: вампиры, с их вечной жизнью, чаще принимают любую стабильность как должное, в то время как для людей это постоянство значит очень многое.       Пока они идут по улицам — не говорят ни слова друг другу; Ванитас кажется каким-то слишком напряжённым, точно собирается принять какое-то важное решение. Архивист не докучает ему по этому поводу, потому как понимает, что всё равно не добьётся ответов, если начнёт расспрашивать сейчас.       Где-то на середине пути у Ноя появляется странное ощущение беспокойства. Интуитивное, необъяснимое. Точно кто-то постоянно находится рядом с ними. Впрочем, он тут же списывает всё на свою излишнюю эмоциональность, стараясь не думать о том, что будет, если это чувство окажется не беспочвенным.       В один момент Ванитас решает, видимо, сократить путь, свернув с широкой оживлённой улицы на другую, почти пустынную, тёмную, находящуюся между двумя домами, развёрнутыми внутрь неё задней стороной. Эта идея сразу Ною не нравится.       — Если кто-нибудь нападёт здесь, я в нынешнем своём состоянии мало что смогу сделать, — предупреждает он.       — Не волнуйся, — отзывается Ванитас. — Я сам с этим разберусь. А разбираться есть с чем, уж поверь мне.       Стоит ему только сказать это, как позади них появляется высокий, сильный на вид вампир, который заявляет:       — Что ж, вы раскрыли меня. Хотя я, в общем-то, и не собирался скрываться. Если кто-то угрожает нашей Королеве, то этих кого-то будет ждать весьма печальная участь.       И он надвигается на них, оказываясь всё ближе.       — Я, лорд Беллатор, уничтожу вас, посмевших копаться в тайнах Её Высочества! — добавляет.       Беллатор. Тоже известная, вроде бы, личность. Глава Сената вампиров, влиятельное лицо среди приближённых Королевы. И, кстати, давний противник Августа Рутвена, всегда ратовавший за власть вампиров над людьми, в то время как тот пытался организовать мир между ними. Даже в вампирской среде известен своим высокомерием и жестокостью. Неудивительно, что этот тип поддерживает Королеву. Но как он нашёл их?       — Я предполагал, что такое возможно, — произносит Ванитас. — И, признаться честно, даже несколько разочарован тем, как быстро вы позволили себя обнаружить.       Ной поражается его спокойствию. Даже в такой ситуации этот человек не теряет самообладания, да ещё и говорит этим насмешливым тоном, точно этот вампир не представляет для них совершенно никакой угрозы. А ведь Беллатор — один из сильнейших. Что же Ванитас задумал?       Какое-то время они стоят, не двигаясь, уставившись друг на друга, и кажется, будто даже сам воздух едва ли не начинает искриться от нарастающего между ними напряжения. На сей раз уже Ванитас находится чуть впереди Ноя; сам Архивист поначалу хочет выскочить вперёд и в случае чего не дать этому Беллатору даже приблизиться к человеку, но понимает, что сейчас только помешает, если сделает так.       Точно пламя загорается во взоре Беллатора — как обычно бывает у всех вампиров, когда они выходят из себя. Тем не менее, он всё ещё остаётся на одном месте, лишь вперив в Ванитаса пристальный взгляд. «Пытается загипнотизировать», — догадывается Ной. Такая способность доступна только самым могущественным вампирам, но даже среди них не каждый осмелится сражаться с помощью неё — если окажется, что враг тоже обладает ею и что его умения в этом хоть на толику сильнее, то такая битва заведомо будет проиграна, ведь тут всё решает лишь личный уровень владения этим навыком, а не прилагаемые для того усилия. Но, видимо, Беллатор уж очень уверен в себе, раз всё же пользуется этим. Хотя… Логично, наверное, учитывая, что Ванитас — человек, который, теоретически, не должен обладать подобной силой.       Теоретически — да, но прежде чем Архивист успевает хотя бы испугаться за Ванитаса и попытаться что-либо предпринять, он, глядя на них, понимает, что на самом деле всё не совсем так. Человек смотрит так же сконцентрированно, только в его глазах сияет не алый, а синий огонь. На лице Беллатора отображается удивление, но он всё-таки не сдаётся. А Ною только и остаётся, что надеяться на неожиданно проявившиеся способности человека: в такое сражение бесполезно вмешиваться, потому что никакое вмешательство всё равно ничего не изменит. Теперь всё зависит только от того, сможет ли Ванитас выдержать гипнотизирующий взор Беллатора и одновременно с тем повлиять на него своим.       Время тянется невыносимо долго; судя по всему, они находятся тут всего-то несколько минут, но Ною уже кажется, что прошла целая вечность. Ванитас и Беллатор всё ещё стоят, замерев и неотрывно смотря друг на друга. В какой-то момент человек вздрагивает, едва не отведя взгляд, и тогда Ной едва сдерживается, чтобы не решить всё по-своему: подбежать к этому вампиру, ударить его и скрыться. Вот только Беллатор намного сильнее его физически, а он, к тому же, ещё и не сможет бить в полную силу. Так что сей порыв Архивист останавливает, заставляя себя и дальше лишь наблюдать за происходящим.       Ещё какое-то время они вновь совсем не двигаются; вскоре, впрочем, уже Беллатор дёргается, чуть опуская веки и отходя на пару шагов назад, но тут же возвращается на прежнее место. Должно быть, он никак не ожидал, что как-то человек — всего лишь человек — сможет так сильно на него воздействовать. Думал, должно быть, что тот не продержится долго, даже если ему и удалось каким-то образом использовать эту исключительно вампирскую способность, — и ошибался, потому как Ванитас держится вполне себе неплохо, сколько бы ни проходило времени.       А Ной смотрит на них со стороны, чувствуя даже с расстояния, какая мощь исходит от обоих. Просто невероятно, что Ванитас, оказывается, скрывал такую силу. Наверное, сомневался, стоит ли использовать её, но эта ситуация не оставила ему выбора.       Дует лёгкий ветер — не самое желанное для обоих обстоятельство. Когда внешний мир как-либо проявляет себя, становится сложнее удерживать концентрацию. Пожалуй, поэтому Ванитас и выбрал такое безлюдное место. Знал ведь откуда-то, что именно таким способом ему придётся сражаться.       Ещё секунда — и Беллатор окончательно теряет контроль. Закрывает глаза, а когда открывает обратно — пятится, опустив голову и закрыв лицо руками. Видно, что он просто не может сопротивляться, — именно так и работает вампирский гипноз. Ужас и недоумение отражаются в его взоре, когда он всё же решается ненадолго поднять глаза.       — Как это возможно?! — восклицает. — Как это возможно?! Человек… Какой-то жалкий человек… Победил меня… Но ведь я… Ведь никто не мог сравниться со мной в искусстве гипноза! Так почему?..       Ванитас победно усмехается, всё ещё продолжая сверлить его взглядом, с каждой секундой всё больше завладевая им, как бы тот ни пытался сопротивляться. Беллатор теперь ни с места сдвинуться не может, ни попытаться ответить тем же — Ванитас проникает в его сознание, захватывая его, приказывая, что делать. Сейчас этот вампир полностью в его руках. Ванитас может даже заставить того убить себя, если захочет. Ванитас буквально может сделать с ним всё, что угодно, потому что такова эта сила, что победитель получает всё больше власти, а проигравший становится безвольной марионеткой в его руках. Другой бы, наверное, ещё поиздевался над своей жертвой, но не Ванитас. Помучив его так ещё пару минут, он приказывает вдруг, уже говоря вслух:       — Иди отсюда. Убирайся восвояси и больше никогда не показывайся мне на глаза.       Тот, конечно же, повинуется. Отступает сначала медленно, неуверенно, но потом, чуть отдалившись, и вовсе пускается в бегство. «Весьма благородно со стороны Ванитаса было позволить ему уйти», — отмечает Ной. Всё же каким бы беспринципным ни казался иной раз этот человек, есть у него некие границы дозволенного. Или, быть может, он вновь думает наперёд и надеется воспользоваться этим в будущем? Как знать… Впрочем, рассуждать об этом Ной не хочет. Лишь подходит к Ванитасу, задавая тот самый вопрос, который не давал ему покоя ещё с того момента, когда Беллатор встретился им на пути:       — Как, чёрт возьми, ты догадался, что всё будет именно так?       — Это было просто, — отвечает Ванитас. — Этого типа ни с кем не спутаешь. Аура у него такая… Тяжёлая. А ещё он слишком уверен в себе и в своих способностях к гипнозу, а потому всегда использует только их.       — Но… — Ещё одну вещь Архивист пока не может понять, так что и об этом решает спросить. — Откуда у тебя вампирский гипноз? Почему ты можешь использовать его, являясь человеком?       Ванитас отзывается не сразу. Будто бы не хочет говорить и пытается придумать наиболее правдоподобное оправдание.       — Скажем так, — произносит в итоге, — не всё так просто, как кажется. Вместе с Книгой мне также передались кое-какие способности, в том числе эта… Но, думаю, сейчас совсем не место и не время обсуждать это.       И отводит взгляд, не желая встречаться с Архивистом глазами. Иронично: ему так ловко удаётся обдурить других, так умело он плетёт паутину лжи, когда это необходимо, но от того, с кем он более-менее близок — а Ною хочется надеяться, что это в самом деле так, — не может безукоризненно утаить правду, как бы ни старался; выдаёт себя каждым движением, каждым словом. Правда, ясно из этого становится только одно: что-то он недоговаривает, но вот что именно — никак не узнать. Пока Ной не хочет выпытывать у него истину, но в очередной раз обещает себе впоследствии выяснить всё, что сможет.       А пока они выходят обратно на основную улицу, по которой и направляются к отелю, больше ничего не говоря друг другу. Ною хочется высказать всё своё восхищение, весь свой восторг, хочется буквально кричать о том, что каждый раз этот человек удивляет его снова и снова, что он рад самой возможности быть рядом с ним и видеть всё это воочию, но слова будто бы застревают в горле от внезапно нахлынувшего смущения. И вправду, он ведь спросил то, чего мог бы и не спрашивать. Возможно, было бы намного лучше, если бы предыдущий их разговор и вовсе не случился.       Вскоре они уже оказываются у отеля. Наконец-то. В конце концов, за всё проведённое здесь время это место уже успело стать для них почти что домом. Остаётся надеяться лишь, что их длительное отсутствие не стало причиной вышвырнуть на улицу их вещи и заселить в номер других постояльцев. Обычно так, вроде бы, не делают, но мало ли.       Уже почти подойдя к своему номеру, встречаются с Роландом. На лице того отображается искреннее беспокойство; подбежав к ним, он восклицает:       — Как же хорошо, что мы встретились! Чёрт, я так рад вас видеть, рад, что вы в порядке… — И, прежде чем они успеют что-либо понять, сгребает и Ванитаса, и Ноя в свои объятия. Так и замирает с ними где-то на минуту, ловя на себе неодобрительный взор стоящего рядом Оливера. Отпустив их, продолжает с прежней эмоциональностью:       — Простите! Простите меня… Я не должен был посылать этого ненормального, — Наверное, имеет в виду Астольфо. — Он у нас слегка двинутый, вот мы и решили отправить его, дабы куда-то истратить его неуёмную энергию… Но это было ошибкой! Когда вчера он заявился ко мне и похвастался, что ему удалось задеть вампира… Я после этого места себе не находил, гадая, что там с вами происходит и не решил ли он несколько приуменьшить свои заслуги — мы ведь сами велели ему никого не убивать, но он мог и ослушаться… Как хорошо, что хотя бы худшего вам удалось избежать! Но всё равно я не знаю, смею ли теперь просить у вас прощения… Как лучше же хотел, но в итоге этот псих не сдержался, и… — кидает взгляд на руку Архивиста. — И теперь Ной ранен по моей вине, и неизвестно, что вы там ещё пережили… Мне правда жаль, что всё обернулось так!       — Всё в порядке, правда, — уверяет его Ной. — Да, не обошлось без некоторых сложностей, но зато нам удалось заполучить благосклонность этой Хлои, и она сама рассказала нам всё. Планировалось всё немного иначе, да, но результат-то есть. Это главное. С Хлоей мы, к слову, поговорили по душам, узнали даже больше, чем думали.       — Весьма приятная, надо сказать, девушка, — отмечает Ванитас. — И внешне очень даже привлекательная.       Кажется, эта фраза не имеет особого смысла, но Архивист почему-то настораживается, услышав это. «Что за глупости? — тут же гонит прочь внезапно возникшую мысль. — Да уж, должно быть, я совсем схожу с ума со всей этой историей, если ревную Ванитаса к ней из-за ничего не значащих слов».       — В таком случае, — Фортис выдыхает с облегчением, — всё нормально? Вы ведь правда не злитесь на меня за это?       — Можешь быть уверен, — отзывается Ной; Ванитас лишь кивает, тем самым выражая своё согласие.       — Ладно, а теперь вернёмся к реально важным вопросам, — вдруг вклинивается в разговор Оливер, до этого сохранявший угрюмое молчание.       — И каким же? — вопрошает Ной, чувствуя в этих словах некоторую долю сарказма.       — Искренне надеюсь, что ты ещё не забыл про это прекрасное существо, — говорит он, и только сейчас Архивист замечает, что на руках тот всё время держал Мурра, который, кажется, там чувствует себя вполне себе комфортно, довольно мурча. Конечно же, Ной бы ни за что не забыл, что оставил его церковникам перед отъездом, но он никак не ожидал, что именно с Оливером кот найдёт общий язык.       — Меня он сторонится, — смеётся Роланд. — Не доверяет. А с ним вот сдружился.       — Мой же ты хороший, конечно, я помню, — Архивист подходит ближе, забирая Мурра у Оливера. Кот кратко мяукает, как бы в знак приветствия, и по его взгляду Ной понимает, что и тот рад его видеть. — Спасибо, что позаботились о нём.       — Да нам только в радость, — отзывается Фортис. — Ну ладно… Полагаю, не стоит больше вас задерживать. Ещё раз прошу прощения за всё.       — Ещё раз говорю: всё нормально, — кидает в ответ Ной, после чего они расходятся по своим номерам.       Едва они заходят в свой, Ной невольно чувствует какое-то облегчение. Наконец-то они вернулись. Как минимум на один день можно просто забыть обо всём и отдохнуть.       Ванитас, как и всегда, первым занимает ванную. Впрочем, выходит оттуда достаточно быстро, освобождая сие помещение для Ноя; сам же принимается разбирать какие-то свои вещи — скорее всего, лишь для того, чтобы занять чем-то время.       Архивист водные процедуры совершает несколько дольше — неподвижная рука сильно затрудняет сие действо. Когда выходит — ощущает на себе взор Ванитаса, всё ещё какой-то напряжённый. Вновь появляется это ощущение какой-то недомолвки между ними. Точно человек опять сомневается, должен ли сказать что-то.       — Что-то не так? — озадаченно вопрошает Ной.       — Да… Не имеет значения, — отмахивается тот. «Ну уж нет, — думает Архивист, — теперь-то я всё выясню. Благо, времени у нас предостаточно».       Садится рядом с ним на его кровати, где тот полулежит, задумчиво листая какие-то бумаги.       — Я же вижу, что ты какой-то странный в последнее время, — говорит. — Ещё с того момента, как мы уехали из Жеводани.       — Я просто пытаюсь разобраться кое в чём, — туманно отвечает Ванитас.       — И в чём же? — настаивает Ной.       Ванитас ещё некоторое время колеблется; молчит, опустив взгляд, делая вид, что заинтересовался чем-то в тех самых бумагах. Наконец, всё же произносит, вновь посмотрев на Архивиста:       — Ох, ладно, — вздыхает. — Я долго сомневался, как мне поступить, но, судя по всему, ты не оставляешь мне выбора. Там, в замке, пока Хлоя занималась твоей раной, я заметил кое-что… Кое-что очень мне знакомое.       С этими словами он нерешительно стягивает с себя левую перчатку, обнажая запястье. Ной успевает заметить, что кожа человека покрыта всевозможными шрамами, но задуматься о причинах наличия оных не успевает, потому что кое-что другое привлекает его внимание.       Метка.       Точно такая же метка в виде бабочки, как у него самого. Правда, у Ванитаса она обладает фиолетовым цветом, в отличие от синей у самого Архивиста. Стоит Ною только глянуть на неё, как контур её загорается едва заметным свечением.       В этот момент Ной, кажется, на секунду перестаёт понимать, что вообще происходит; потом ощущение реальности возвращается к нему вместе с внезапным осознанием этого факта. Всё подтвердилось. Ванитас — его соулмейт. Тот, кто предначертан ему самой судьбой. Единственная в мире родственная ему душа. И, вместе с тем, тот, чья ужасная гибель виделась Архивисту в тех кошмарах, о которых он так старался забыть.       Несколько минут они сидят молча; Ной не отрывает взгляда от метки на коже Ванитаса, испытывая невероятную бурю противоречивых эмоций: и радость, и страх, и воодушевление, и печаль. Не двигается с места, ничего не говоря, будто бы боясь, что всё это окажется лишь ещё одним странным сном. Хотя, вероятно, одновременно с этим ничего он не желает больше, чем чтобы так всё и было, чтобы всей этой истории с соулмейтами никогда не существовало. Разве не было бы тогда всё намного проще? Да, Ной любит Ванитаса — именно сейчас он окончательно признаёт это для себя, — но именно ради этого чувства он и хочет тому свободы. А вдруг Ванитас и вовсе не рад этой связи? Он ведь такой… Ни к чему не привязанный по своей природе. Каково ему сейчас осознавать, что есть в этом мире кто-то, кого он при всём желании никогда не сможет оставить, просто потому что так распорядилась сама судьба? Да и не в этом главная проблема. Самое страшное — то, какой жуткой смертью суждено умереть этому человеку, что уже стал так дорог Ною. Ной не хочет такой участи для Ванитаса. Не хочет видеть его смерть — а раз этот сон снился ему, то из них двоих именно Ванитас умрёт раньше. Ной всё ещё не хочет верить, что всё и правда будет именно так, что ничего нельзя изменить.       — У тебя ведь точно такая же метка, верно, Ной? — Голос Ванитаса выводит его из этого ступора, вновь возвращая в реальность.       — Д-да, — неуверенно отзывается тот.       — Честно говоря, — продолжает человек, — я не думал, что решусь открыться тебе. Когда я увидел её, я… я решил для себя, что утаю это от тебя до тех пор, пока ты сам всё не обнаружишь. Но тогда же, той же ночью, до меня дошло кое-что ещё: если мы соулмейты, то, выходит, я могу исцелить тебя. И… Я засомневался. Не знал, как мне поступить. Видел, сколько боли тебе причиняет эта чёртова рана, как ты страдаешь, но до последнего сомневался, потому что если мы родственные души, то это, скажем так, обязывает к определённого рода отношениям, а я не могу настолько довериться кому-то. И всё же… Я не имею права скрывать это от тебя. Я не имею права игнорировать твои страдания, зная, что могу помочь.       С этими словами он придвигается ближе, взяв левую руку Архивиста в свои. Осторожно разматывает стянувшие её бинты; едва заметно вздрагивает, видя ещё не до конца сросшуюся с телом Архивиста конечность — зрелище и вправду не из приятных. Проводит пальцами по линии рассечения, всё ещё заметной невооружённым глазом. Напрягается, концентрируясь на этом повреждении. Ной вспоминает, как сам когда-то, ещё в поместье, почти неосознанно делал то же самое, а потому примерно понимает, каково это — Ванитас как бы собирает воедино все свои чувства, всё своё желание исцелить его, после выплёскивая через это едва ощутимое прикосновение. Результат не заставляет себя долго ждать — уже через пару минут рана начинает затягиваться, и вскоре на коже Архивиста остаётся лишь тонкий шрам. Всё ещё не веря в случившееся, он пытается сделать рукой несколько движений — удаётся, и он даже боли не чувствует, точно всего этого и не случалось.       — Это… Действительно сработало! — восклицает он.       — Я и не сомневался, — говорит на то Ванитас. — В конце концов, родственные души всегда могут исцелять друг друга. Из этого правила нет исключений.       — Спасибо, — благодарит Архивист. — Кстати, если честно, я тоже догадывался, что… Что мы соулмейты, но всё откладывал разговор на эту тему. А сейчас я бы и вовсе не смог сказать об этом, потому что ты бы подумал, что я хочу воспользоваться этой связью, и…       — Воспользоваться? — Ванитас усмехается. — Ты-то? Даже несмотря на то, что мы знакомы не так давно, я слишком хорошо знаю тебя, чтобы подумать такое. Ты ведь чёртов альтруист без личных амбиций, я давно это понял. А вот я сам… Почти что готов был поступить так низко, скрыв всё от тебя.       — Но ведь не скрыл же, — возражает Ной.       — Почти что, — повторяет человек. — Но ты невольно вынудил меня сделать это, и я рад, что всё сложилось именно так.       — Кстати… — Архивист сомневается, стоит ли заводить разговор на эту тему, но всё же решается. Сейчас или никогда. Более удачного момента всё равно не будет. — Раз уж мы родственные души, то, думаю, нет смысла больше таить это, так что… Ванитас, я люблю тебя, — признаётся, сам не веря, что в самом деле сказал это. — Да, люблю, и дело совсем не в связи соулмейтов. Точнее, может быть, и в ней, но это чувство намного глубже и важнее для меня, чем что-либо другое. Ты первый, к кому я испытываю нечто подобное. Ещё с нашей первой встречи ты заинтересовал меня, но стоило узнать тебя поближе — и ты стал для меня смыслом всего. Ты — мой идеал, Ванитас. Я имею в виду… Я никогда не нашёл бы кого-то ещё, кто бы настолько восхищал меня и одновременно с тем вызывал такое желание быть рядом. Поэтому скажу это ещё раз: я люблю тебя. И ради этого чувства — как и ради тебя самого — я готов был бы отдать свою жизнь.       Ной и сам удивляется, каким образом только может придумать всё это. Просто нужные слова внезапно находятся будто бы сами собой, и он ни на йоту не сомневается в том, что выражает ими в точности то, что на самом деле чувствует.       А Ванитас слушает этот его монолог внимательно, не перебивая, явно стараясь не только услышать, но и прочувствовать каждое слово. Какое-то время теряется, не зная, видимо, что ответить, после чего всё же говорит:       — Понимаешь… Моя проблема в том, что я никого не могу полюбить. Полюбить — значит, довериться, проявить слабость, открыть свою душу. Я… Просто не способен на это. Я не хочу лгать тебе, но лишь именно за ложью я могу скрыть всё, что пережил. Но что это за любовь, если она построена на лжи? А если ты узнаешь правду… Прости, но, я уверен, это станет концом всей твоей любви ко мне. Потому что никто не сможет понять, полюбить такого, как я. И хотя ты первый, кто говорит мне такое… Уверен, даже ты изменил бы своё мнение, если бы узнал меня настоящего.       Эта его загадочность Архивиста уже начинает раздражать. Кажется, Ванитас уже почти раскрывает перед ним свою душу, — наверняка ведь понимает, что после такого размытого объяснения Ной захочет узнать, что же это за правда. Скорее, человек не использует всё это как отговорку, а лишь пытается проверить его, понять его реакцию. А Ной и не знает, как реагировать. С одной стороны, не хочет требовать ничего от Ванитаса, но с другой… По какому праву тот вообще решает, что он сможет принять, а что нет? Чёрт возьми, они же родственные души, а Ванитас для Ноя давно стал больше, чем просто другом, напарником или кем-то вроде того, неужели тот не может понять, что Архивист был бы последним, кто стал бы осуждать его, что бы там ни было?       Но в любом случае понимает Ной и кое-что ещё: агрессией, давлением он ничего не добьётся; по этой причине он сдерживает тот порыв, который почти уже хочет обрушить на Ванитаса, и, выдохнув, произносит лишь:       — И… Что же это? С чего ты взял, что я могу отвергнуть тебя из-за этого? Что такого ты сделал в своём прошлом? Я хочу знать. Я хочу попытаться понять тебя.       — А я… я не хочу об этом говорить, — возражает Ванитас. — Более того, я просто не смогу рассказать тебе всё это. Я не выдержу. Вновь переживать всё это, вспоминать все подробности…       Стоит Ною услышать это, как в мыслях его тут же появляется одна идея. Идея, которая Ванитасу точно не понравится, но которую он всё же рискует тому предложить.       — Знаешь… Если тебе так сложно высказать всё это словами, — неуверенно произносит, — то… Есть кое-что, что я могу сделать. Если ты помнишь, я Архивист. Тот, кто способен видеть воспоминания через кровь. И если ты не против…       — Ни в коем случае, — отрезает Ванитас, хотя во взоре его и чувствуется некоторое сомнение, и, поразмыслив где-то с минуту, он всё же меняет своё мнение:       — А впрочем, чёрт с ним. Мне надоело держать это всё в себе без возможности поделиться хоть с кем-то, а тебе я всё-таки хоть немного могу доверять. Так что… Давай, — И точно последний барьер между ними в эту самую секунду рушится, разбивается на тысячи мельчайших осколков, которые после и вовсе рассыпаются в прах.       А Ной только того и ждёт; больше ничего не говоря, приближается к нему и, чуть загнув в сторону ворот его рубашки, вонзается клыками в шею — старается сделать это настолько осторожно, насколько может, хотя и понимает, что это всё равно мало что изменит; тут же чувствует во рту вкус его крови, который, к слову, сейчас кажется ему слаще тарт-татена, который Архивист так обожает. «Я постараюсь понять тебя, Ванитас. Постараюсь», — мысленно обещает ему, уже погружаясь в глубины его воспоминаний.