Перекрёстки

Если самым тяжёлым было получение согласия донора на обряд, то самым мерзким Аллен считал проникновение в чужие воспоминания. Миранда, в прошлом работавшая в морге, рассказывала, как тяжело ей было там находиться; как дурно ей было от запахов во время вскрытия; как люди в метро отсаживались от неё; как под конец смены хотелось сжечь всю одежду и обрить голову налысо. Аллен понимал, о чём она. То же самое испытывал он сам, погружаясь в пучину людского горя — гниющую внутри них годами. Так вышло, что из всех четверых экзорцистов их маленького офиса Аллену повезло меньше всего. Если с Мирандой всё было понятно, то, например, экзорцистские способности того же Лави, хоть и требовавшие активного взаимодействия с клиентом, всё же дистанцировали его от излишних эмоциональных встрясок. Они позволяли ему влиять на одержимого не через личные переживания, а через, как он сам это называл, «логос». С его слов, происходит это так: Книгочей открывает свой — в обычные дни всегда спрятанный под повязкой — глаз, всматривается этим самым глазом в клиента и читает его историю, как читают газетный некролог; затем просто силой мысли «вписывает» в текст нужные для очищения молитвы и ставит нужные печати, зачёркивая всё лишнее. Так с помощью шпаргалок исправляют экзаменационную работу — с уверенной двойки на не менее твёрдую пятёрку. Так подделывают документы и произведения искусства. Да, у каждого из них уже давно имелась своя специализация, позволяющая в целях повышения эффективности распределять заказы между собой: например, Миранде лучше всего удаётся работать с теми клиентами, чей физический план страдает больше всего — это когда паразит присасывается к прорехам в естественном защитном барьере человека: призывается на области, поражённые вредными, разрушительными для тела привычками; на последствия неудачных попыток самоубийства и аварий. Чем больше у человека физических увечий, чем чаще он занимается селфхармом, тем продуктивнее она работает. Лави же легче работается с теми, кто призывает души сам — через заклинания, либо посредством навязчивых мыслей. Аллену всё даётся одинаково тяжело. Сильной его стороной можно назвать разве что умение более глубоко погружаться в суть возникшей проблемы, видеть первопричину одержимости собственными глазами и вступать в контакт с пострадавшими душами — с донором и паразитом — непосредственно. Кросс считает это полезной фичей, позволяющей работать более точечно и аккуратно. Хотя, может, таким образом он просто пытается своего несчастного ученика подбодрить? На Аллене, в конце концов, висят его долги. Это в его интересах. Конечно же, где плюсы, там всегда есть место и минусам: Лави вот страдает от постоянных приступов мигрени, кровоизлияний в глаз, а один раз у него вообще натурально кровь из ушей пошла; деревянные колы, опять же, сами себя не выстругают — и их у него должно быть с запасом. Миранде же вечно приходится церемониально, с использованием специальных трав и свечей, сжигать использованную куклу и перед каждым новым заданием шить новую. Но, честное слово, Аллен бы махнулся с ними не глядя. Подумаешь, пришлось бы научиться шить — научился же он штопать свои джинсы. Подумаешь, голова поболит — как будто она у него и так не болит от всего, что он видит. Самым же счастливым экзорцистом, как всегда и бывает в жизни, был самый не заслуживающий этого счастья говнюк: Мариан Кросс, носящий кличку «епископ», решает свои рабочие вопросы куда прозаичнее — он стреляет в людей из своего чудо-револьвера, и если те находят в себе силы бороться, его пули их не убивают, а высвобождают. И ничего у него при этом не болит — ни голова, ни исколотые иголкой пальцы, ни, тем более, совесть. Искать в нём, в своём менторе, поддержку было бессмысленно с самого детства. Это всегда был разговор слепого с глухим. «А у кого, по-твоему, жизнь сахар? Назови по именам, давай, — спрашивал счастливчик Кросс, пресекая любые капризы со стороны маленького, уставшего видеть кошмары Аллена. — Все мы лисы на чужой охоте. Все мы что-то терпим.» Но он не мог и словно бы всякий раз отказывался понять пугающую, очевидную разницу их методов: пока он злился из-за того, что какой-нибудь из вечеров приходилось тратить не на гулянку, а на то, чтоб выгравировать специальные магические символы на пулях для револьвера, Аллену приходилось проживать самые неприятные моменты жизни своих клиентов вместе с ними. Пока он, путая экзорцизм со стрельбой в тире, просто палил по целям, Аллену приходилось терпеть слишком многое — за себя и за каждого, кто выгибался от боли в его руках. Он не ненавидел свою работу, но. Но и любить её не получалось. Нет, начиналось всё, конечно же, не так пессимистично: загоревшись идеей спасения, где-то с одиннадцати лет Аллен оттачивал свои навыки в поте лица, легко забывая об отдыхе, — ведь, как он тогда считал, люди каждую минуту попадали в магический переплёт и остро нуждались в его помощи. А уже в пятнадцать он превратил экзорцизм в смысл всей своей жизни, не видя для себя ни в чём более никакого удовлетворения. Но вот теперь, когда ему стукнуло восемнадцать, изо дня в день исполняя свои обязанности, он просыпается каждый раз за час до будильника и не знает самых простых вещей. Например, зачем Бог, даровав ему это уникальное умение, просто не взял и не стёр с лица земли всё плохое, в один миг сделав всех несчастных людей счастливыми. «А я знаю? — раздражённо спрашивал счастливчик Кросс, швыряя очередной стакан с виски об стену. — Думаешь, я не задавал этих вопросов? Он же вечно занят! Ему некогда отвечать! Может, тоже на охоте…» *** Дети уже около часа тупо бегают друг за другом по лесу, попутно топча грибы и срывая ягоды, тёмными пятнами остающиеся на их пальцах и губах. Аллен вздыхает. Там, в реальном времени, прошло, наверное, от силы минуты три. А значит, куковать ему ещё тут и куковать. Зато хоть на природе. — Получай, получай, получай! — хохочет Алма, лупя Канду по заднице подобранной с земли веткой. — Убью! — рычит тот, диким котёнком прыгая на него и скатываясь вместе с ним кубарем с лесного пригорка. — Ай! — Ой! — Уй! — Кажется, я себе что-то сломал… — Ты что, из хрусталя сделан, что ли? — спихивает с себя друга Канда, но, предпринимая попытку встать, припадает к земле и шипит от боли. — Ты чего, а? — обеспокоенно склоняется над ним Алма. — Ногу повредил, да? — Отвянь! — Дай я посмотрю… — Да отвали ты от меня! — орёт на него Канда, красный как рак. То ли злясь, то ли стыдясь собственной слабости. — Всё из-за тебя. Вечно тебя куда-то несёт. — Да я ж проветриться хотел… я ж приключения искал… я ж… — Ага! На жопу себе и мне! — А знаешь, что?! — вспыхивает Алма. — Никто не просил тебя идти за мной! — Ещё как просил! Кто всю неделю ныл и жаловался воспитателям, что я играть с тобой не хочу?! Я, что ли? Алма отдёргивается от него, как от раскалённого утюга. Обида в его глазах бежит по грязным щекам кипучими слезами. — Я думал, ты мне друг, а ты… — Индюк тоже думал, да в суп попал! — Ну и сиди тут один! Как мухомор! А я пошёл! — И иди. — И пойду! — Иди-иди давай. Алма обиженно всхлипывает, разворачивается на пятках и уверенно топает куда-то на север. Он возвращается на то же место спустя пять минут. Потом снова уходит. И снова возвращается. И так раза четыре. — Ты ещё и топографический кретин, я смотрю. Отлично, — презрительно фыркает на него Канда, всё ещё сидя на траве и осматривая начавшую опухать лодыжку. — Просто тут всё одинаковое! Одни деревья! — возмущается Алма, устало опускаясь на сухой пень. — Надо же! В лесу — и деревья! Вот это подстава! — Хф-рх… ха-х, — против воли смеётся Алма. Канда подхватывает — сначала тихонечко, но потом уже во весь голос ржёт, даже не пытаясь себя сдерживать. — Какой же ты болван. — Я как Том Сойер! Я искатель приключений! — Терпеть его не могу! — А кого можешь? — Повариху нашу, вот кого. Она хотя бы знает, что делает. А из-за тебя мы снова пропустили обед, между прочим, и… — холодная тяжёлая капля падает Канде прямо на нос, потом на руку, на голову, на лодыжку. — Ай-й-й. этого ещё не хватало. — Не переживай! Я пока бродил, нашёл хижину… тут недалеко! В ней пусто. Думаю, мы сможем переждать ливень там, — подскакивает к нему Алма и, несмотря на протесты, усаживает Канду к себе на спину. До хижины они добираются промокшими насквозь. — Не сказал бы, что уютно, конечно, но хотя бы сухо, — активно настраивает себя на оптимистичный лад Алма. Он не очень-то аккуратно опускает Канду на старую железную кровать, и тот тут же начинает чихать от поднятого облака пыли. Драный матрас, грязные одеяло и подушки воняют, в мышеловке рядом с деревянной скамейкой неизвестно сколько дней разлагается мышиный трупик. Мальчики осматриваются как следует. — Интересно, кто здесь жил. — Лесничий, очевидно же. — Ну а может, может… какой-нибудь дух леса? Может, он как раз сейчас обходит свои владения: спрашивает, как дела у барсуков или что видели совы, потом поднимется в горы, и вернётся сюда лишь к зиме… — Или, — скептично отзывается Канда, — здесь жил такой же придурок, как ты, заблудившийся в лесу сто лет назад и сдохнувший во время очередной неудачной попытки из него выйти. — Зато я хотя бы не один! — не теряет присутствия духа Алма. — Со мной ты. А вместе мы тут такой Неверлэнд отстроим — закачаешься! — То есть выбираться отсюда ты не планируешь, да? — Не, ну если с ногой совсем беда, то придётся, конечно, но… — Алма подходит к маленькому, пыльному окошку, скребёт ногтём деревянную раму, тяжело, совсем как-то не по-детски вздыхает и задумчиво тянет: — Знаешь, чем больше я читаю книжек, тем чаще мне кажется, что везде лучше. Везде, где нет ободранных стен приюта. Везде, где нас с тобой нет. Канда опускает голову, раздумывая над услышанным. И тихо произносит: — Знаю. Я тоже… — Идёт кто-то! — перебивает его Алма. — Шухер! — опять не спрашивая, берёт друга на руки и, как чемодан, запихивает под кровать. — Ты чего? — Да какое-то у меня нехорошее предчувствие… — улыбается Алма, накрывая его валяющимися на полу тряпками. Аллен не может видеть того, чего не видит Канда. Аллен, как и сидящий под кроватью ребёнок, может лишь слышать скрип открывающейся двери. Слышать, как ветер и дождь злыми волками просятся внутрь. Как кто-то недобро хмыкает, грязными резиновыми сапогами переступая через порог. Последнее, что Алма успевает сделать, перед тем как его схватят за шкирку и потянут куда-то вверх, — это поднести палец к губам. Тш-ш-ш-ш. — Гость, ну надо же! А я думал, мне показалось, — противнее, чем старая дверь, скрипит чей-то голос. Мурашками по коже. — Заблудился, малёк? Вот уж кста-а-ати. Удачно я решил наведаться. Надеюсь, мамка тебя искать не будет… да ты небось детдомовский, угадал? Ещё-ё-ё лучше… Вкрадчивые, склизкие, пугающие слова внезапно переходят в пронзительный вопль. Громкий, разъярённый, нечеловеческий — какой и должно издавать спрятавшееся в лесной чаще чудовище. Аллену не нужно видеть, чтоб понять: последнее, что Алма успевает сделать, перед тем как его отшвырнут в сторону и перед тем как удариться виском об угол стола, — это принять решение биться до последнего. За себя и за своего друга. — Вот тварь! Грязный сучёныш! — истошно вопит хозяин хижины, явно получив какое-то увечье. Топает из угла в угол, с грохотом опрокидывая склянки, срочно ища что-то на столе и в ящиках — наверное, полотенце и аптечку. А Канда только и может, что лежать под кроватью и, оттянув чуть в сторону кусок провонявшей насквозь, заплесневевшей ткани, смотреть на безжизненное тело Алмы в семи шагах от себя. Синие распахнутые глаза смотрят в такие же синие, будто подёрнутые плёнкой. Последней их игрой в гляделки, в которой оба проигравшие. Он лежит так до тех пор, пока в хижине не темнеет окончательно и пока не загорается тусклый свет. Лежит, не плача, не меняя позу, не позволяя себе отвести взгляд от трупа ни на секунду. Дождь прекращается и начинается с новой силой. Его шум стараются перекрыть старый радиоприёмник и свист закипающего чайника. Уют, пропитанный смертью. Перед тем как погасить свет и лечь спать, хозяин лачуги, чертыхаясь, заворачивает Алму прямо в лежащий под ним потёртый ковёр. Тащит его по полу и всё теми же грязными сапогами заталкивает под кровать. Лишь тогда Канда, из камня превратившись обратно в человека, снова начинает двигаться. Бесшумно. Разминая затёкшие мышцы. Десять минут. Ещё пять. Ещё пятнадцать. Двадцать семь. Заслышав пьяный храп, он тихо выползает из-под кровати и сразу же бросается к столу, на котором ещё несколько часов назад, осматриваясь, заприметил кривой нож с деревянной рукояткой. Канда движется осторожно. Не как испуганный ребёнок с больной лодыжкой, а как лесной зверёк, просыпающийся лишь ночью. Как хищный зверёк, выходящий на охоту. Как жертва, превращающаяся в палача благодаря дозе адреналина. Аллен стоит у изголовья кровати и смотрит на испачканное в сливочном масле лезвие ножа. Ножа, входящего в грудь спящего мужчины с разодранным лицом. Выходящего и снова входящего. В живот, в горло, в глаз, в щёку, в сердце, в сердце, в сердце… По самую рукоять. Когда силы заканчиваются, Канда запрыгивает на окровавленное тело верхом и просто водит лезвием по коже, полосуя. Аллен чувствует, что пора. Чувствует, как за край рукава его кто-то дёргает. Алма. Без когтей. Без длинных, напоминающих лапы летучей мыши, рук. Маленький. Взъерошенный. Похожий на воробья. Всё ещё в пыли от грязного старого ковра. С пробитым, чернеющим от крови виском. — Я не хотел… — говорит он, глотая слёзы. — Я-я не хотел, чтоб он мучился. Он… о-он мой лучший друг. Я не хотел… не мог… перестать… хотел уйти, н-но не получалось… никак… н-никак не п-получа-ало-ос-сь… К горлу подступает тугой ком, слабость пробегает по мышцам — неприятным, парализующим спазмом. Маленький мальчик внутри Аллена хочет обнять Алму и рыдать в голос, пока не охрипнет. Но плакать нельзя — слёзы ещё ни одной души спасти не помогли. Аллен пробовал. — Я знаю, — опускаясь перед ним на корточки, мягко и грустно улыбается он. — Твой друг тоже это знает. Твой друг всё это время очень сильно за тебя переживал. Ты ни при чём, Алма. Ни от тебя, ни от него это не зависело. Зло нашло вас просто потому, что оно — зло. — Все плохие слова, которые я… которые… ему говорил… я бы никогда… Я-я его лю-люблю… я-я ему только добра желаю-ю… — Да, — кивает Аллен, не сомневаясь в его искренности. Душа человеческая умеет страдать, но не умеет врать. — Я передам ему. — О-обещаешь?.. — Обещаю. Аллен гладит его по голове, утирает слезы и протягивает ему руку. Алма послушно кладёт свою мягкую ладошку на ладонь, покрытую жуткими символами. — Покойся с миром, бедное дитя, — говорит экзорцист душе, и маленькие, испачканные соком сладких ягод и кровью лесного монстра пальцы в его руке, становясь прозрачными, исчезают в течение пары секунд вместе с остальным мальчиком. Аллен смотрит в пустоту — туда, где Алма только что стоял — ещё какое-то время, будто не может не смотреть. Будто даже моргнуть не может. Затем тяжело, с большим трудом поднимается и, подойдя ближе — болезненно морщась от каждого шага, сделанного им в сторону кровати, — накрывает ладонью глаза другого мальчика. Притягивает его к себе, словно обнимая. Сдавленным голосом шепчет ему в макушку: — Канда, ты сделал всё, что мог. Ты не виноват в том, что случилось. Душа Алмы больше не будет страдать. Теперь твоя очередь избавиться от незаслуженных пыток. Идём со мной. Обычно сразу после этого душа человека, повинуясь заклинателю, высвобождает себя из плена. Место, связанное с пережитым горем, должно наполниться светом, а Аллен, взяв клиента за руки и повторив с ним то же действие, с которого и начал обряд, должен вернуться в своё тело. Но в этот раз что-то идёт не по плану. Канда, не глядя, сбрасывает его руку с лица, как делать очищенные не должны, и продолжает резать труп. Аллен непонимающе оглядывается — вокруг та же тьма, тот же болотный туман клубится по углам хижины. Вдобавок ко всему, его ладони начинают неприятно зудеть, как будто раны на них свежие. И как будто на эти свежие раны пролили щёлочь. — Что… — не успевает закончить он. Туман, подобравшись к нему со спины, заволакивает его; болотной, трупной гнилью забивает его лёгкие, — и утягивает куда-то во тьму. Как маньяк свою жертву — в погреб. Единственное, что Аллен помнит — это то, как он пытается зацепиться пальцами за тягучий воздух; как пытается закричать, выплюнув вместе с кровью забитые маслянистой грязью лёгкие. Но не может ничего.