Срящ полуденный

      Не то чтобы Жан так уж крепко спал. Сон вообще стал относительным понятием в посмертии, заснуть по-настоящему было редким удовольствием… И хотя забыться было бы очень соблазнительно, в эту ловушку он не попался: сейчас такой роскоши Жан себе позволить не мог. Уровень бодрствования у него, конечно, снизился, и он надеялся, что для внешнего наблюдателя выглядит как глубоко спящий: веки закрыты и расслаблены, дыхание глубокое, редкое, тонус мышц снижен. Но мозги продолжали работать, правда, немного странно, мысль причудливо перескакивала от дел давно минувших дней к современности, от того, что случилось на самом деле, к тому, что только может быть… Почти что сны. Грёзы…       Грезами, обычно, правда, принято называть что-то приятное, а подвал Бредихиных неизбежно навевал воспоминания о времени обращения.

***

— …ты что ж натворил-то, ирод!.. Старик все же подождал, пока он закончит перевязку (перевязка, конечно, была весьма и весьма условной, пришлось использовать какой-то мох вместо корпии и стиранные тряпки, но шовного материала хватило, чтобы наложить лигатуры, и кровотечение вроде удалось остановить, хотя шансы оставались ничтожными… в грязной курной избе с закопченым потолком, при свете лучины — благо зрение болезненно обострилось! — со страшным чудищем, стоящим за твоей спиной с раскаленной кочергой…), и вот теперь эта кочерга обрушилась ему на спину.       Жан не понимал ни слова. Он вообще не понимал, что от него хотят! Проклятый мучитель время от времени вытаскивал его из подземного узилища, тыкал носом в истекающих кровью, погибающих от лихорадки раненых, Жан не знал, что бы он мог сделать, ни инструментов, ни перевязочного материала, разводил руками… Не с первого раза, но старик, видимо, понял и однажды швырнул ему сверток с хирургическими инструментами, и в следующий раз Жан попытался обработать рану… Старик бдил, заглядывал ему в лицо, тряс своей грязной бородой над операционным полем… Жан сообразил, почему: открытая рана так и манила истекающей кровью, и, если бы не раскаленная кочерга, упирающаяся в поясницу, он, возможно, и соблазнился бы…       Но чего монстр хочет от него теперь?! Жан попытался увернуться от нечеловечески быстрого и сильного мучителя, но тот всегда был на шаг впереди. — …что ж ты, окаянный, малого ноги-то лишил! — Кривич сменил остывшую уже кочергу (кстати, ожоги заживали куда медленнее других повреждений, стягивающихся буквально за считанные минуты…) и принялся лупцевать Жана ампутированной ногой.       Это было, скорее, страшно и отвратительно куда больше, чем больно. В разгар этой экзекуции отворилась низкая дверь наполовину врытой в землю чадной избенки, и в дверях показался человек, одетый, как дворянин. — Что, Святослав Вернидубович, творите суд и расправу? Это тот самый новый упырь? — Он, он, ваше благородие, — кряхтя, распрямился Кривич, — вот ведь, Семен Витальевич, думал, лекарь, а он коновал какой-то, все, кого ни попользует, как один, помирают… — Представьтесь, — отстранив Кривича, произнес новоприбывший по-французски и сделал шаг вперед. — …ну что ж, Святослав Вернидубович, коли ваш новообращенный бесполезен, как вы говорите, видимо, следует избавить от него божий свет?       Бредихин с Кривичем перешли на русский. Жана пока столкнули обратно в погреб, и он прислушивался к тому, что происходит наверху.       Увы, но тот, кто внешне выглядел как дворянин, не проникся бедственным положением Жана, не признал пленным и не считал, что на него распространяются законы войны. Ибо Жан не человек. Вампир…       Это слово было произнесено впервые — и хотя Жан-Клод де Шамм уже подозревал нечто подобное, известие привело его в прострацию. Вампир! О Боже! Я пропал, пропал навечно… Вампир! Неужели мои грехи были столь тяжки, что Господь позволит таковому случиться?! Чем я так прогневил Тебя?! — …есть у меня с собою некая смесь на манер «греческого огня», однако, следует ее немного согреть прежде использования, а затем можно просто залить сверху в твой погреб, — сообщил Бредихин, — и подручных звать не придется. — Так-то оно так, — Кривич погладил бороду, — да может, на что сгодится еще? Лекарей-то у нас никаких нет, а этот хоть и негодящий… да может, просто языка не разумеет? Может, обучить его грамоте-то? Глядишь, и… выправится?       Бредихин задумался. — Ладно. Возьму его к себе. Кусай. Кривич кряхтя откинул крышку и полез в погреб.       Центральное место в узилище господ Бредихиных среди других орудий пытки занимал кол. И, судя по размерам, это был не тот кол, что забивают в грудь нежити, а тот, на который сажают, как это принято здесь со времен кровавого тирана, ужасного царя Ивана... Ну, возможно, Жану так казалось. Его приковали в дальнем углу, но рассматривать пыточный арсенал это не мешало. У него вообще оставалось два развлечения: русская грамматика, любезно предоставленная господином Бредихиным, местным сатрапом, господином над смоленскими упырями, и размышления о том, за что Господь обрек его на вечные муки.       Центральным событием его жизни было ожидание трапезы. Ее отвратительный характер — Бредихин приводил с собой духовитого мужика, тот покорно подставлял шею, и Жан впивался в нее зубами, а рядом бдил сам Бредихин, присматривающий, чтобы Жан не убил его раба, — увы, не препятствовал экстазу, охватывающему все существо от утоления голода. После еды Бредихин, как правило, удостаивал обитателя своего зверинца беседой.       Жан не назвал бы эти разговоры приятными или содержательными, Бредихин проверял, выучил ли он урок, зачитывал и разъяснял очередные положения закона, под игом которого влачили свое существование навечно проклятые кровососы Смоленщины, и в конце присовокуплял обычно некие нравоучения.       Жан всё больше отмалчивался, лишь краткими междометиями давая понять, что слышит, и урок освоил.       Что ему еще оставалось?! Инструменты пыток, содержащиеся в достойной чистоте, не давали простора для возражений. А воспоминания о загубленных душах исключали возможность обрести прощение и лишали надежды когда-либо вернуться на родину.       Счет времени Жан вел лишь по своим богомерзким трапезам, так что когда его впервые выпустили на свет Божий, был удивлен, осознав, что уже весна. Бредихин предоставил ему его лекарский инструмент и повел в убогие жилища своих слуг. Там Жан провел свою первую успешную операцию в новом статусе: вскрыл и вычистил отвратительный гнойник на ноге местного кучера. Ему повезло, кучер выжил и даже выздоровел, и всё лето Жан пользовал челядь Бредихиных. А в начале осени ему выпала великая честь: Бредихин допустил его до своей особы. Ибо дороги были уничтожены осенней распутицей, а больной зуб терзал сатрапа нестерпимо. Жан поблагодарил Небеса, что когда-то, во времена ученичества, имел изрядную практику, и удалил больной зуб со всем изяществом.       Что ж. Врачебное искусство его спасло. Бредихин смягчился и даже стал посылать своих сыновей к нему в подвал, совершенствоваться в языке. Со старшим, наследником рода и тайных дел отца, у них не сладилось, тот слишком явно презирал неприятеля и кровососа, чтобы пытаться извлечь хоть какую-то пользу, а младший, Костенька, обладал чуткой душой и любознательностью. Дружба с ним стала отрадой на всю долгую зиму — а по весне старший Бредихин внезапно сослал Жана на хутор к деду.       Уже вполне сносно изъяснявшийся с дворней по-русски, Жан смог худо-бедно понимать и Кривича. Стараясь не злить страшного упыря, он стал потихоньку осмыслять, где же очутился и каково теперь его будущее… И к очередной зиме впал в полное отчаяние.

***

      Послышался какой-то шум. Жан насторожился, но постарался не выдать себя ни единым движением, благо он заблаговременно лег лицом ко входу. Он различил звуки работы какого-то электронного устройства и шаги нескольких человек, и готов был поклясться, что один из них — Бредихина.       Из коридора донеслась речь на незнакомом языке, скорее, даже пение — или завывания, и вот наконец, наружная дверь открылась. Жан сначала бросил взгляд из-под приспущенных ресниц — а затем в изумлении распахнул глаза, уставившись на своего визитера.       Юный азиат с распущенными длинными волосами, с обнаженным торсом, покрытым какими-то узорами, замер в странной позе.       Это что еще за клоун?! Жан сел на полу, недоуменно наблюдая шоу. Что за песни и пляски народов мира?! Азиат обходил клетку, двигаясь каким-то странным, пританцовывающим шагом и изображая руками некие фигуры, нечеловечески выворачивая пальцы. Это было бы забавно и даже завораживающе, но Жана настораживал меч у него за поясом.       Церемониальный, я надеюсь?       Разбросав по полу желтые листочки с какими-то странными знаками (Жан с интересом поднял и рассмотрел один), юноша решился отпереть дверь. И тут Жан понял, что пищало: азиат нажал кнопку на каком-то устройстве, и то электронным голосом выдало некую малопонятную фразу.       Ну, хотя бы сначала попробуем поговорить, уже хорошо. — Вы насчет лис? — уточнил Жан у этого городского сумасшедшего. Бредихина, поди, от смеха уссывается у монитора… Ему даже стало жалко этого… как его назвать? Шамана?.. Меж тем юноша вытащил меч. А вот этого не надо!       Жан ткнул себя в грудь. — Жан-Клод де Шамм. Можно просто «Жан». — Чжан, — кивнул юноша, указывая на него. И что-то произнес, ткнув в грудь себя. — Простите? Тот покачал головой и повторил снова. Наконец-то Жан расслышал. — Вэй Чжимень? Азиат закивал. И начал что-то печатать. Делать это, одновременно удерживая меч, было довольно сложно. Наконец он кончиком меча подтолкнул устройство к Жану.       Увы, оно не отличалось совершенством. Перечитав несколько раз, Жан уловил суть. Этот юноша со взором горящим (и в боевой раскраске) заклинал его именем Неба, к коему имел некое смутное отношение, подчиняться и отвечать на его вопросы.       Ну допустим. «Согласен поговорить», — напечатал Жан на русском и отправил устройство обратно. И зевнул. Юноша, между прочим, довольно полнокровный... И запах смутно знакомый. Уж не его ли кровь я пил? - осенила Жана догадка. Он сдержался и не стал облизываться, а вообще-то прикусить его было бы неплохо... но, увы, неправильно. Сначала надо прояснить ситуацию.