La chair de poule

      С каждым разом от визитов репетиции «Похищения» все сложнее отказаться. Каждый раз Антонио обещает себе, что это последний раз, про себя думая, что если бы император действительно так интересовался оперой, как это кажется с его слов, то равным им в этом деле не было. Каждую неделю он приходит в эту проклятую комнату, садится на поставленный именно для него стул и внимает творению, не отрываясь смотрит за слегка размашистыми движениями Моцарта и щурит глаза, будто это поможет разобраться в себе. Мелодия заканчивается и в груди рождается протест, хочется, чтобы музыканты играли вечно. ‒ Как вам, маэстро? ‒ неизменный вопрос, каждый раз один композитор задает его, а второй композитор не понимает, что на него отвечать. ‒ Проверьте… ‒ Сальери пробегается взглядом по случайной странице и выбирает такой же случайный такт, к которому у него якобы есть какие-то вопросы. ‒ третья строка, второй такт. Он не звучит, замените.       Моцарт кривится и вырывает из рук Антонио партитуры, сверлит взглядом этот несчастный такт минуты две, в то время как остальные откладывают свои инструменты, некоторые зевают ‒ репетиция идет с самого утра. От резкого вскрика Вольфганга вздрагивают все, даже слышен печальный звук выпавшего из чьих-то рук смычка. ‒ Ну конечно! Сальери, вы просто гений! ‒ этот самый Сальери благодарит всех Богов, что румянец, проступивший на щеках, почти не заметен и быстро исчезает. Не давая оправиться от похвалы, Моцарт порывисто целует его в щеку и убегает к ближайшему столу, начиная прямо на ходу чиркать что-то, высунув кончик языка от усердия. Возвращаясь, он показывает исправленную работу, которая, на самом деле, и правда звучит лучше. Вольфганг подходит чуть ли не лично к каждому из участников и исправляет их партитуры, затем спрыгивает на свое законное место и взмахивает обеими руками, призывая начать игру. ‒ Там не бемоль, там бекар! Все-все, начинаем работу!         Снова и снова этот чертов мальчишка заставляет переживать те эмоции, о существовании которых Антонио даже не подозревал. Будто вытаскивает их из самой глубины души, куда пришлось запрятать то, что мешало образу безупречного придворного капельмейстера. Боли как в первый раз не осталось, лишь одно безграничное удовольствие. Погруженный в свои мысли, Сальери не замечает того, что тихо подпевает скрипке, такой привычной и родной. Не замечает он ни внезапно замолкнувшего оркестра, ни Моцарта, что опустился перед ним на колени и слушает его пение, не отрывая взгляда от глубоких карих глаз.       Моцарт впервые чувствует себя так: он восхищен тихим голосом и одновременно хочется возмутиться на Антонио, что скрывал такой талант. Повинуясь своим эмоциям, Вольфганг осторожно касается чужих предплечий, чуть сжимает и слышит сверху недовольное шипение. Отшатываясь, он возвращается к работе, а Сальери поспешно покидает комнату, оставив партитуры и еле уловимый аромат одеколона. Он напоминает черного кота, который свободен и свободолюбив, подставляется под поглаживания по спинке и зло шипит, когда Моцарт задевает то, что не стоит. Что хочется закрыть за семью, нет, сорока семью, замками и сделать все, чтобы об этой маленькой тайне не узнал никто. Пускай Вольфганг наивен, он не глуп и не повторяет собственных ошибок, хотя каждый раз хочется поднять эти белоснежные рукава и прикоснуться к кроваво-красным полоскам, кончиками пальцев провести, вызывая щекотку, или оставить россыпь поцелуев, наблюдая как очаровательный румянец покрывает щеки. Но каждый раз он останавливается ‒ это неприятно для любимого черного кота.       Вечером, когда репетиция подходит к концу, а Сальери все еще не появляется, на душе становится неспокойно. Поспешно убрав все ноты и попрощавшись с музыкантами, Вольфганг выскакивает из зала и почти бежит к кабинету с такой знакомой дверью. Не решаясь зайти, он прислушивается и… ничего. Ни одного признака жизни, звука скрипки или даже чересчур шумного вдоха. Либо Антонио там нет, либо он знает о госте и специально делает вид, что никого на самом деле за дверью нет. Надеясь на первое, Моцарт стучится и слышит шаги, с замиранием сердца наблюдает как открывается дверь и за ней виднеется фигура Сальери. Бестактно распахивая дверь, Вольфганг врывается в небольшую темную комнату и просто обнимает, повисает на чужих плечах и утыкается в одно из них. Открывая глаза, он замечает разбросанные по всему полу ноты, обрывки листов около и в огне камина, становится невыносимо больно и, с трудом, композитор открывается от Сальери и обеспокоенно смотрит в глаза напротив.  ‒ Что… Что ты сделал со своим творчеством? ‒ Вольфганг присаживается и бережно собирает ноты, прижимая их к груди. Пугает не то, что было или будет, пугает море отчаяния в карих глазах. ‒ Творчество? Как можешь ты называть это творчеством, Моц… Вольфганг? Как ты можешь, создавая такую музыку, считать мои работы хоть чем-то, помимо простого убожества? ‒ имя дается с трудом и голос надломленный, в нем слышны все эмоции, скрывавшиеся за толстой ледяной коркой.       Вместо всех слов Моцарт просто обнимает его и чувствует, как уходит напряжение от тела Антонио. Страхи и переживания больше ничего не значат и не существуют, растворились в теплых объятиях и фразах, которым не нужна вербальная формулировка ‒ оба знают их наизусть. Вольфганг делится своим теплом и приносит долгожданное успокоение душе, терзаемой годами. Теперь все будет хорошо. Вместе они сумеют высмеять время и смерть. Вместе они сумеют пройти через любые испытания, что приготовила им жизнь. ‒ Сыграй мне что-нибудь. Пожалуйста.       Моцарт тепло улыбается и отходит к инструменту, ставит перед собой ноты, которые все боялся отпустить.       Антонио слышит свою музыку и понимает, что в руках Вольфганга Моцарта все что угодно будет звучать прекрасно.