Между жизнью и смертью

Это был утренний час, когда я не смогла уснуть больше, чем на три часа, вернувшись снова в привычное состояние тревоги. Принцип был одержимым, убить вокруг себя абсолютно все, если нужно — даже себя. Как я могу существовать в этом мире, если вокруг меня все умерло? Асфальт сегодня был особенно чистый, что не характерно Петербургу. Все замерло. От меня до Татьяны несколько километров, от суда еще ближе. От точки невозврата — две минуты. За две минуты я снова здесь. Дом тоже отличился грязью, пустотой, алкоголем. Татьяна совершенно запустила свой особняк; я пыталась исправить это, положив чемодан на верхнюю полку. — Не делай этого. — Слышится голос из первой комнаты, где включен ночник. — Чего тут так неубрано? — Возмущаюсь я. Нашла, конечно, время. — Отвыкай от роскошной жизни. Я смеюсь. Да, надо бы на самом деле. — Вы пили? — Спрашиваю осторожно я. — Какое это имеет значение? Она сегодня встревожена до невозможности. Волосы дыбом, круги под глазами, губы еле сомкнуты. Я всматриваюсь в эти очертания как никогда раньше внимательно. Я сегодня очень внимательна. — Скажи честно, — Серьезным тоном начинает Татьяна. — это ты отравила Веру? — Я скажу. Это я. — Киваю. — Только и вы скажите, знали ли вы про ее секту? Тут взгляд меняется. Она знала. Я это чувствую. — Допустим. — Вы хотели моей смерти? — Вскрикиваю я из последних сил, словно мячик без воздуха пытается взмыть в высоту, но из-за пустоты внутри падает. — Еще чего. — Татьяна возмущена, но я-то от этого не перестала оскорбляться. — Вы ее получите. — Вот тут мячик окончательно упал; я это высказала с глубоким отчаянием. Она закрывает глаза. Мы обе понимаем, что больше так жить не сможем. Она садится на диван, начинает курить, руки дрожат невозможно. Я смотрю на какие-то картины рядом, думая, от чего я сейчас не эта картина? Вся жизнь состоит именно в том, чтобы делать пейзаж, логичнее стать этой чертовой картиной и молчаливо существовать. А хочу ли я существовать? — Нарисуйте меня. — Внезапно прошу я, не понимая какой это имеет смысл. — Я не рисую. — Жаль. И так прошли два часа. Как будто все потеряло смысл. Суд через час. Нужно собираться. Я включаю французскую красивую музыку, на фоне ветра и дождя слушается легче; выбираю самое простое синее платье, на верх берет. Платье было до ужаса простым среди роскошных, вельветовых, с рюшками, с блестками.... — Ты так пойдешь на суд? — Удивляется она и тем самым перебивает мою мысль. Я пытаюсь молчать. Получается неплохо, но с всхлипом. Такой трагичной меня можно было видеть только сегодня. Татьяна встает, начинает собираться и я не выдерживаю: — Она умерла. Вы хоть понимаете это?! — Только не говори мне про эту Асю. — В глазах читалось такое раздражение, что я даже отпрыгнула от нее. — Не говорить? Как можно не говорить? Я ее любила. Я… — Истерика сопровождалась длинною в вечность, пока Татьяна не схватила меня за плечи. — Понимаю. Точнее, нет, я тебя не понимаю, но стараюсь понять. — Она действительно пыталась, но сами подумайте, как можно испытывать сострадание к женщине, которая создавала этот треугольник в одну сторону? Вот именно... Мне стоит сейчас ее тоже понять. Тем более, что она часто начала кашлять как-то очень плохо, будто ее легкие опухли и нуждаются в госпитализации. Кстати, об этом стоит спросить. Я чувствую, что сейчас время спросить обо всем, что за все наше совместное время мы не успели узнать. - Все хорошо? — Осторожничаю, чувствую, как туфли натирают ноги, но стою непоколебимо. Она кривится. - Чего может быть хорошего, когда родной человек - убийца? — Ее глаза то ли бояться контакта со мной, то ли бегают от моих. В любом случае, она не смотрит на меня. — Чего хорошего, когда я из-за тебя не еду в больницу? Мне плохо, Ира, плохо. Ты хоть раз спросила меня, каково выносить мне твои истерики? Как хочется устроить истерику, выместив всю злость на нее. Мол, доигрались с маленькой девочкой? Нравится исход? Довольны результатом? Нравится манипулировать? Но я не могу. - Я понимаю, это сейчас не важно. — Заключает Татьяна за нас двоих. Формула любви для меня стала еще больше не понятна, когда я потеряла эту самую любовь, имея вокруг себя иллюзию любви. Я не умею правильно и спокойно считать, как учат на медитации, но считаю сейчас до ста. Мы смотрим друг на друга. Абсолютная безысходность. Татьяна берет меня за руку, сжимая ее. Это не так больно как убить. Это не так больно как потерять. Это вообще не больно. Я вижу как синеет ее лицо и стараюсь последний раз сделать видимость любви, целуя ее. Она не последний мне человек, я не хочу ее терять. Зачем я исполняю эту не прямую мне обязанность? Просто потому что за столько времени считаю ее близкой.... Какая сейчас происходит глупость: поцелуй будто яд. Татьяна отстраняется и чувствует, что сердце перестает колотится. На мне будто уже какая-то печать убийцы. Я убиваю ее своими прикосновениями. Кашель. Этот кашель меня убивает сильнее, чем ее сердце, еле колотившее. — Знаешь, это не так печально, если бы умерла ты. — Я умру. — Именно сейчас я все поняла. Я поняла, что если умрет и она, я здесь бесполезная деталь. — Так что это печальнее в двойне. Ничего не изменить. Мы умерли морально. Осталось дело за малым. В последний раз целуем друг друга, руки держа где-то рядом к телу, где-то рядом к душе. Может, ее душа действительно не так ужасна, как моя. На самом деле да. Как я была не права, думая, что не люблю ее. Мы ценим, когда теряем же? Какая правдивая поговорка. — Спасибо. — Говорит она. Зачем? Зачем?.. Зачем ее губы сейчас так разорваны моими? Зачем ее глаза так дергаются? Зачем этот кашель?... Зачем она сейчас уходит навсегда? Глаза закрываются, тело шумно падает. Я все еще не верю, что она просто взяла и ушла из жизни. Может сейчас я ее снова поцелую и… Нет… Она действительно лежит без сознания. Паника. Паника как кричащий человек, вокруг которого пустота. Необитаемый остров. Я перебираю свои записи, рву их, пишу новые, чтобы не думать. Но получается именно это чтиво, о котором веду речь в собственных мыслях. Получается, я осталась одна. Как птенец, не научившийся летать; как рыба на сухом берегу; как цветок без воды в засуху. Последняя песня доиграна. Картина смотрит на меня с осуждением. Радио сообщает о приближающемся ливне. Я пишу последнее: Когда Жозефина доведет себя до истощения, Когда Вавилон под натиском падает, рушится, Когда вычисляется сила, но не притяжения, Когда океан без остатка под солнцем осушится, Когда у писателя плохо идут монологи И творчество все расценили в недееспособность, Тогда я смогу обьяснить свое чувство тревоги: Вот так ощущается в жизни моя безнадежность! Вот так мне не повезло в жизни. Какая глупость. Какая глупость! Быстро перебираю шкафы, выгребаю платья, туфли, штаны, бижутерию, кольца… Веревка. Две минуты до суда. Две. У меня есть ровно две минуты. Люстра особенно тусклая сегодня. Я вешаю веревку на нее. Действия судорожные, но уверенные. Я знаю, что будет дальше. Ни Ася, ни Татьяна не смогли сделать меня счастливой потому что дело во мне. Я убила их своими руками. Убийца должен понести наказание. И это наказание — собственная казнь. Я казнила себя в эту минуту. Минуту от суда, от суеты, от последнего звука на кассете Эдит Пиаф. Я слишком много сделала того, за что оставаться здесь бессмысленно. Ну, — последнее, что говорю. — прощайте!