Элементарно, Эркель!

Пётр Степанович уже около недели изнывал от скуки. Кто ж знал, что долгожданный покой окажется не тем, чего он ожидал? Конечно, в городе, буквально кишащем разными происшествиями, было ох как невесело. Насмотрелся он уже на самый разношерстный сброд. Но тишина Заречья тоже удручала. Хоть бы что-то случилось. Верховенский был бы не прочь и в стену пострелять — но портить помещение только себе в убыток. Потом придётся Варваре Петровне за ущерб платить. Уткнувшись в книгу, Пётр просто думал о чем-то неопределенном. Концентрации никакой. Эркеля в свою очередь всё устраивало. Его даже радовало, что обещанного Верховенским потока людей не было и в помине. Всё-таки он больше любил одиночество. Но таки было то, что его в этой всей ситуации тревожило: нет посетителей — нет работы — нет денег. А деньги нужны были. Скоро матери за лечение платить надо. Он уже в голове начинал сомневаться, сделал ли он правильный выбор, или совсем нет. Быть может, так бы наши герои и страдали ещё долго, может быть, поссорились бы Пётр Степанович с Эркелем, отчество которого мне, летописцу этих событий, увы, неведомо. Но их хандру прервал уже знакомый нам Сергей Васильевич Липутин, который сходу, с порога заявил: — Господа, у нас труп. — Чей? — тут же среагировал Верховенский. Он тут же вскочил с места, в его глазах появился азартный блеск. Эркель просто застыл, потому что любые вопросы казались ему неуместными. Да ещё и от себя противно — человек умер, а он сейчас внутренне порадовался, что наконец работа нашлась. — Гимназиста, недавно из города приехал. Говорят, все деньги, сестрино приданое вчера в карты проиграл. — как скороговорку, оттарабанил Липутин. — Предполагаю, всё не так просто. Иначе решили бы, что сам на себя руки наложил, либо картежникам задолжал, а они его и порешили. Как убит? — хмыкнул Пётр. В его голове заработал мыслительный процесс. — В том-то и дело. На теле никаких видимых повреждений. Но помер, бедняга, не сам по себе, уж точно. А на стене… — Да не томите вы! Что ж там на той несчастной стене такое? Сергей Васильевич заговорщески осмотрелся по сторонам и произнёс: — Надпись, кровью выведенная, во как! — И что там такого написано? — в один голос спросили Эркель и Верховенский. Липутин на секунду замер, а потом ещё тише выдал: — L'homme est condamné. Вот что. Взгляд Эркеля выражал недоумение. Он-то языка этого не знал, понял только, что явно нерусское выражение. А вот Пётр Степанович сразу узнал первый пункт одного преинтереснейшего документа, хотя и переведенный на французский. — «Человек обречённый», значит. Дело принимает крайне любопытный диалог. Кто на официальном уровне ведёт? — Шатов. Иван Павлович. — ответ Липутина звучит словно извинение. Верховенский фыркает. Его такое извещение не радует. — Предполагаю, будет крайне весело. Ах да, Эркель, я же вам не говорил — по молодости я тоже грешил идеей революции. Собрал, стало быть, так называемую «пятёрку». Уже знакомый вам Сергей Васильевич, Лямшин, Толкаченко, я, и собственно говоря, Иван Шатов. В общем, повздорили мы однажды. Так вышло, молодые были, ретивые, и кратко говоря, чуть я его не пристрелил. А он с тех пор на меня обиду затаил. Моей «пятерки» давно уже не существует, если что. Я позврослел, остепенился и понял — глупость это одна. Больше вреда, чем пользы. Эркель молчаливо кивал. Он слабо понимал то, о чем говорил Пётр Степанович, но каким-то «дурачком» показаться не хотел. Уже на месте разберётся, что да как. Впрочем, Пётр не особо обращал внимание, как Эркель на его речи реагирует. Его уже полностью увлекло всё это дело. — Где тело нашли? Сейчас же отправляемся. — На помосте брошено. Ей-богу, не там убит, ещё и уложен как статуя какая. — Всё чудесатее и чудесатее…- пробормотал Пётр Степанович. Была у него привычка, за которую ему иногда неловко становилось — любил сказки цитировать. В раннем отрочестве они одни были его небольшим мирком, в котором можно от злобы земной спрятаться. В бога же он не верил- а с чего, стало быть, верить в того, кто его ни от обидчиков не защищал, ни из петли не пытался вытащить? Пётр сам по себе. Эркель незаметно улыбнулся, фразу Петра Степановича услышав. Мальчишка же ещё, недавно девятнадцатый год минул, хоть всё детство и в казармах провёл — время на литературу находилось кое-как. Ещё свежи в памяти фразочки из любимых сказок. Верховенский быстро собрался с мыслями. Сейчас его намного больше своих привычек интересовал труп гимназиста. — Собирайтесь, Эркель. Работа не волк, конечно, в лес не убежит, но всё же стоит поторопиться. — Хорошо, Пётр Степанович.- Эркель сам себе не мог объяснить, почему он к Петру по имени-отчеству обращается. В конце-концов, Верховенский его всего на два года старше. Но не об этом сейчас стоит думать. Со своими мыслями потом разберётся. А сейчас работа и только работа.

***

Довольно быстро вся эта троица (но уж явно не святая) на место преступления прибыла. За всю дорогу Сергей Васильевич ещё много успел о покойнике рассказать — хоть о мертвецах плохо и не стоит говорить, для следствия больше информации надобно. Что мол, революцию этот паренёк как мать родную уважал; что считал, что женщинам не место в обществе; вспыльчив, взбалмошен, о том, что приданое сестры прокутил, совсем не сожалел. Пётр Степанович не стал у Липутина выяснять, откуда тот всё это знает. Сергей то заядлый картежник, которого ещё поискать; естественно, и он в тот роковой вечер был с той компанией. Засим выяснилось, что прикончить гимназиста картежники тем более никак не могли — Липутин весь вечер с ними пробыл, отыгрываясь. Негоже ему к жене своей в долгах возвращаться. Возле тела суетился Шатов. Эркелю он почему-то сразу напомнил потрёпанную птицу. Быть может, из-за быстрой, рывками, походки. А может из-за того, что Иван выглядел так, будто готов кого-то заклевать. Когда тот Верховенского заметил, Эркель невольно подумал, что сейчас может и драка случиться. Но Шатов даже и не подумал нападать. Просто фыркнул и произнёс: — Вот уж не ожидал, что и вы сюда явитесь. Никак, одумались? — Иван, Иван! Да я уже как лет пять тому назад одумался. Признавал уже перед вами, дурацкая ситуация получилось. А вы всё меня в этом упрекаете. Шатов сложил губы в ухмылку. С расстановкой произнёс: — А вам верить себе дороже. Вы и Ставрогину говорили, мол «помиримтесь, помиримтесь». А в результате что? — Я уверен, у Николая Всеволодовича были ещё свои причины, чтобы со мной не общаться.- Пётр Степанович отвечает холодно, смотря в глаза. Его явно что-то задевает в словах Шатова, но понять, что именно, Эркель не может. — Конечно. У него определённо свои причины. Но всё-таки я не буду вам верить. «Ходящий во тьме не знает, куда идет.» — уклончиво говорит Иван. — Это вы обо мне, или о себе всё-таки? Я смотрю, никак не отделаетесь от привычки Библию цитировать? В глазах Шатова вспыхивают огоньки. — Не смейте о моём Боге ни слова говорить. Вы, безбожник, своим языком только порочите святое писание. — Языком я, Иван, умею кое-что другое. Для чего в основном его и использую. Что Эркель, что Шатов покраснели. Эркель скорее смущённо- в голове быстро пронеслась крайне неприличная картинка. Шатов же злобно- какого лешего Верховенский тут пошлит так? — Вы бы не намекали на всякое тут! Лучше с трупом разбирайтесь, для этого же и приехали. — Вообще-то я имел ввиду, что использую язык для общения с людьми. А вы о чем подумали? — абсолютно невинно произносит Пётр, для пущей картины хлопая ресницами. Иван заливается краской, бормоча что-то невразумительное. На щеках Эркеля тоже румянец — интересно, Пётр Степанович правда ничего такого не имел ввиду? Виновник же покраснений на лицах друзей наших как ни в чём не бывало принялся осматривать и ощупывать труп. Всмотревшись в глаза и осмотрев область вокруг рта, уверенно выдал: — Отравление налицо. Видите, глаза слегка покраснели. И вокруг рта пятнышки пошли. Не думаю, что этот гимназист сам отравился — вряд-ли у него деньги остались. А даже если и было что, тратить последнее на то, чтобы с жизнью покончить — глупость. Эркель же осматривал надпись. Действительно кровь. Не краска. Вот только… С этой кровью точно что-то не так. Не притащил же убийца с собой несколько литров человеческой крови. Да и про другие трупы ничего не было слышно. Буквы ярко очерченные, широкие, размашистые. — Скорее всего, это не человеческая кровь.- слегка неуверенно произносит юноша. — Видимо, животного какого. Из разряда крупного рогатого скота. И не слишком дорого, и найти просто. У мясника купили, да и дело с концом. Нужно опросить мясников на рынках в округе. — быстро рассуждает Верховенский. — Так опросили уже. К ним народ толпами валит, они и не запоминают, кто что закупает. Как-никак скоро зима, праздники пойдут, вот и запасаются — цены потом ух как взлетят.- подал голос до этого молчавший Шатов. Пётр удручённо хмыкнул. — Значит пойдём другим путем. Судя по тексту надписи, убийца революционер. Шатов хмыкает, строя гримасу восхищения. — Это любой балбес поймёт. Что-то дельное можете сказать? — Ещё по мелочи — это женщина, скорее всего, близкий человек, но не родственница. Незамужняя. Идей революции придерживается не полностью. С этим несчастным недавно познакомилась. Небогата, но и не бедна. Средний класс, грубо говоря. С дедуктивным методом я не дружу, но это всё, что можно сказать на первый взгляд. Если я ещё поработаю с этой девушкой, будет проще. Глаза Эркеля снова расширились от удивления. Он был абсолютно восхищён выводами Петра Степановича. Ей-богу, словно ему только что фокус показали. Иван Павлович, как более скептически настроенный и требовательный зритель, спросил, хмыкая: — Ну и как вы докажете, что то, что вы сказали, не бред, на ходу придуманный? — А почему я, скажите, должен перед вами отчитываться? Всё равно я неофициально дело расследую.- ухмыляясь, отвечает Верховенский. — Пётр Степанович, ну скажите хотя бы мне, пожалуйста! Я так от любопытства сгорю! — внезапно произносит Эркель, подходя к Петру и в глаза заглядывая. — Ладно, как напарнику скажу. Но вообще это элементарно, Эркель. Смотрите как выведены буквы — слегка каллиграфически, с завитушками. Плюс сама надпись невысоко расположена- на высоте среднего женского роста. Видите, тут к крови волоски прилипли? Кстати, брюнетка и длинноволосая причём. Если бы была замужем, ходила бы с покрытой головой. Про достаток это опять же потому, что на яд смогла потратиться. Про неполное согласие с уставами революции я и вправду предположил — практически все люди хотят семью, девушка незамужняя, но и не совсем молодая. Ей бы уже и замуж выйти, видать, закрутила с этим самым гимназистом быстрый роман, надеялась на что-то большее. Он стал руки распускать — быть может, и сделал чего не надо. Жениться отказался, мол, не по катехизису. Или как там этот документ называется… запамятовал. Упомянутая мной девушка, чья честь и гордость явно были задеты, взяла, и прикончила его. Да как-то так, что покойник и не понял, как его убили. Но учтите, это только предположения. Найду эту даму, она сама вам всё как на духу выложит. Эркель еле сдержался, чтобы в ладоши не захлопать — то, как Петр Степанович логические цепочки строил, было далеко от его понимания. Поэтому он только восхищённо взглянул на Верховенского и произнёс: — Вы… Вы невероятен, честное слово. Я поражен до самой глубины души. Это нечто, Пётр Степанович. Шатова слова про семью, хоть и не в его сторону сказанные, задевают — у него то бывшая жена, Marie, с тем самым Ставрогиным уехала, и слышно о ней ничего не было. Но только вот объявился давеча Николай Всеволодович снова в Заречье. Иван у него интересовался, куда жена подевалась — хоть и не любит он её уже, но всё-таки не совсем чужие люди. А тот одно твердит — в Швейцарии, мол, осталась. Шатов выныривает из невесёлых воспоминаний и задумчиво хмыкает. — Догадки это всё. Вот когда докажете так, чтобы и дураку понятно было, тогда быть может, я не настолько буду с вами Фомой неверующим. — Иван Павлович, да неужто вы за дурака себя считаете? Вот уж не думал, что вы настолько самокритичны. — язвительно говорит Верховенский. — Я не это имел ввиду! Идите вы уже лесом! — на языке так и вертелось ругательство, но Шатов решает не богохульствовать. Эркель слегка посмеивается — не хочется, конечно, никого обижать, но Петр Степанович правда забавно подметил нелепую фразочку. — И пойдём, Иван, и пойдем.- в глазах Верховенского словно силуэт чертёнка проскакивает и он добавляет: — Кстати, Алексею привет передавайте. Я смотрю…вы с ним больше чем помирились. Шатов тут же касается пальцами шеи, будто бы сожалея, что сейчас у него нет зеркала. — Не выдумывайте себе тут всякого. Просто покраснение какое-то. Но вроде не заразный. — Честно признаться, я покраснения и не видел. Да и сейчас не вижу. Я имел ввиду, что вы снова очень хорошие друзья. Но сейчас, пожалуй, начну додумывать.- ухмыляется Пётр. Шатов понимает, что его по-простому довели до того, что он сам себя раскрыл и вспыхивает. Он медленно подходит к Верховенскому, словно собираясь его ударить. В глазах Эркеля он снова становится похожим на злобную потрёпанную птицу. Но Иван почему-то передумывает, сплевывает, и сквозь зубы произносит: — Скажите спасибо, что с вами сегодня компаньон. Потасовка нечестная бы получилась. Но учтите, ещё один ваш намёк, и я за себя не ручаюсь. — А мы уже уходим, лесом, как вы и просили. До приятнейшего, Иван Павлович! — До свидания, Иван Павлович.- практически эхом повторяет Эркель и быстро шагает за Петром Степановичем, который уже на лесную тропинку вышел. Шатов же уходит, на себя ругаясь за то, что на провокации Верховенского повёлся. Не дай бог ещё слухи пойдут. Тем временем Пётр и Эркель уже в середину чащи забрели. — А куда мы, собственно, идём? — интересуется Эркель, уже посвободнее себя ощущая. — Если я скажу, что дальше в лес, вам этого точно будет недостаточно. У подозреваемой избушка здесь .- «на курьих ножках» проносится у Верховенского в голове, но вслух он этого не произносит. Не хочет перед Эркелем несерьёзным показаться. — На курьих ножках? — слегка хихикнув, спрашивает этот самый Эркель. Вот юноше особой разницы нет, серьёзный он или не очень. Пётр невольно улыбается. Почему-то на душе тепло становится от того, что кто-то думает о том же, что и он. — Вроде того. Искомый домишко уже на горизонте показался. Пётр ускоряет шаг. Из трубы дымок идёт — значит, дома преступница. Эркель только и мог, что чуть ли не бежать за Петром Степановичем — у того шаг размашистый, широкий. Всё ближе избушка. Перед самой дверью Пётр неловко хихикает- в голове дурацкая мысль, а не произнести ли заговор из сказок? Но он быстро отгоняет её от себя и просто стучит в дверь. К его удивлению, она без всяких сомнений распахивается. На пороге девушка. Брюнетка. С непокрытой головой. — Проходите. Так и знала, что за мной явитесь. Верховенский и Эркель проходят внутрь жилища. Дама жестом указывает им- мол, присаживайтесь. И сама опускается в кресло. — Это я того гимназиста отравила. По-другому нельзя было. — Это я и так уже знаю, раз сюда пришёл. Я так полагаю, он к вам приставал? В любви до гроба клялся, а потом выдал что-то в духе " ты уж извини, революция не разрешает»? По щеке брюнетки скользит слеза. Она выдыхает, и произносит: — Именно так этот курощуп, мерзавец эдакий, и говорил. А что он до этого плёл …"Катенька, солнце моё, губы ваши медовые, очи ваши жгучие, люблю вас до безумия!» А я, дура, и поверила, слушала, уши развесив. Не знаю, что уж на меня нашло после того, как он начал про катехизис твердить. Ласковым словом его обманула — мол, раз революция требует, я не буду претендовать на роль жены вашей, только любите меня. Он на радостях и расслабился, никакого подвоха не ждал. И тут то я его и отравила. Он сам яд проглотил. Отвела его на помост, хотела, чтобы тело быстро нашли… Нашли даже слишком быстро. Так горько мне стало, так больно, уж не знаю, как в тумане дальше всё — я к праздникам колбасу-кровянку готовить собиралась, крови давеча у мясника купила. Взяла я эту кровь, и надпись ею вывела. А дальше вы и сами знаете. — Но почему именно «человек обречённый»? И почему не на русском? Катерина поморщилась, придвигая к своим гостям чашки чая. — Пословица есть такая «обручилась с обреченным». Я и обручилась, почти что. А обречённый он потому, что так его любимый катехизис и гласил: «Революционер есть человек обречённый.» — Вот как, значит. Что ж, последнее, что меня в этом интересует — чем и как вы его отравили? — Пётр подносит чашку к губам, но не начинает пить, ждёт ответа от Катерины. — В воду ему подсыпала. Честно сказать, что за яд я даже и не знаю. Купила на базаре, спросила, есть ли у них что, чтобы крыс потравить. — фыркнула девушка. — Понятно. — Верховенский собирался выпить чаю, но Эркель заметил общее напряжение, исходившее от девушки, и до него дошло. Одним рывком он выбил чашку из рук Петра Степановича, стараясь, чтобы кипяток не пролился на человека. Ёмкость упала на пол, развалившись на кучу мелких осколков. — Эркель, вы что, чёрт возьми, творите? — от неожиданности Пётр вскрикнул. Всё-таки пару горячих брызг его задели. Екатерина закатила глаза, и поняв, что её план не удался, откинулась обратно на спинку кресла. Эркель слегка покраснел — а вдруг ошибся, и сейчас повёл себя как идиот — но всё же быстро, хотя и запинаясь, объяснил: — Она же сказала, что в воду ему подсыпала. Перед этим отвлекла, зубы заговорила. Странно то, что она людям, которые так сказать, её жизнь губить пришли, чай наливает. Видать, решила и нас порешить. — Почти даже получилось. Прав мальчишка.- кривя губы, говорит девушка. Пётр испытывает чувство стыда — зря он на Эркеля крикнул, тот же его только что от смерти спас. Но об этом он ещё успеет подумать. Он поворачивается к Катерине и говорит: — А я вас сначала даже отпустить хотел. Сказали бы, что гимназист этот сам на себя руки ради революции наложил… Придумали бы что-то. А теперь никак не могу — вы покушение на следственные лица совершили. Придётся вам, милочка, познать все прелести тюремной жизни. — Куда мне деваться теперь? Уж лучше тюрьма да каторга, чем позор от того мерзавца. — невесело говорит девушка. Выходят они втроём молча. Как-то терпко на сердце от всей этой истории. По морали бы и отпустить Катерину, думается Петру, да по закону нельзя. Эркель тоже самое думает, только вот его почему-то глубоко оскорбляет то, что девушка хотела Петра Степановича погубить, а он её отпустить сначала хотел. У Катерины же одно на уме: чудится ей уже и холодная камера, и тяжести каторги, уверена она — не доживёт и до сорока в заключении, от болячки помрёт какой. Впрочем, не нашим господам уже разбираться с тем, как с Катериной поступить. Они её Шатову привели, всё рассказали, а тот пускай уже и судит по закону. Деньги Эркель и Верховенский свои за поимку от родственников погибшего получили. Как раз на лечение матери и квартиру оплатить Эркелю хватило, даже на себя что-то осталось, что на его прошлых подработках вещь неслыханная. Варвара Петровна только и охала, выслушивая весь этот рассказ — она то уж до сплетен и новостей охочая, будет о чём с Юлией Михайловной, Лембке, в гостях поговорить. Рассказывали они оба про дело частями, по очереди, и Верховенский не мог не заметить, с каким восхищением Эркель о нём как о следователе говорил. И обычно, честно сказать, подобные высказывания просто ещё сильнее убеждали его в том, что он действительно лучше некоторых людей. Но в этот раз всё как-то по-другому. Будто бы душу похвалы от Эркеля грели. Но Пётр всё списал на то, что как никак, они с юношей вроде друзей, поэтому такое и ощущение. Когда хозяйка квартиры наконец побежала к своей «названой кумушке», Верховенский подошёл к Эркелю. Парень усердно корпел над учебником французского — его то, что он не смог ни слова из той надписи без Петра Степановича понять, расстроило, и теперь он наверстывал упущенное. — Эркель. — Пётр сразу увидел глаза юноши. Тот обернулся чуть ли не на первую букву. — Эркель, я хотел сказать, нет, вернее, я хотел извиниться перед вами. Я на вас накричал, каюсь. Просто слишком резко это всё произошло. А ещё спасибо вам. Правда, без вас я бы уже в могилке покоился. Я очень благодарен. Вы спасли мою жизнь. И я обещаю, если придёт случай — лучше конечно, чтобы такого не было — я готов спасти вашу. — и руку парню для рукопожатия протянул. Эркель слегка покраснел. Его никогда даже так не благодарили, и тем более не обещали, что жизнь спасать будут. Тем более это сейчас, абсолютно наяву, говорит Пётр Степанович, который его до глубины души очаровывает. Он неуверенно пожимает руку в ответ. — Я благодарен вам… За ваши обещания. И право, так бы поступил любой. А за то, что накричали, можно было и не извиняться. Я и так понимаю, вы на нервах были, тут кипяток… Словом, я понимаю, Пётр Степанович. Я не в обиде. — Вот и славно.- улыбается Пётр, и к своему счастью, видит, что на лице Эркеля такая же улыбка. В тот вечер они, пожалуй, по-настоящему стали друзьями. На долю наших знакомцев ещё много передряг выпало. Но об этом уже потом будет сказано.