Безответный крысёнок проявляет характер

      …Но горести в прошлом — в настоящем есть только повелительница, спящая сном младенца, будто совсем не боится, что Риззен, к примеру, может накрыть ей голову подушкой, возведя свою названую дочку на трон. Госпожа пинает его сквозь сон, заставляя улыбнуться и с нежностью заправить за её большое и чёрное ухо грязно-белую прядь, выбившуюся из остатков сложной причёски. «…к драуку, Бэнр», — отвечает матрона сердитым бормотанием, и Риззен умиляется ей, будто эльфёнок, наблюдающий за неуклюжим паучонком, когда тот ищет, где бы укрыть свой прозрачно-рыжий экзоскелетик от матери, доедающей его менее проворных близняшек. Как паучонок норовит забраться эльфёнку за шиворот, выбирая не только убежище, но и слугу, что будет жертвовать священному животному часть своей еды, так и Риззен лезет под милостиво уступленный ему кусок одеяла, чтобы хоть как-то согреться, пока довольная им Мэлис видит сны о собственном величии. Вот она, госпожа, какой её знает только Риззен: лежит себе, распластавшись во всё ложе, перетянув на себя одеяло и превратив вычурный ворох кос и завитых кудрей в разворошённое змеиное гнездо… И даже в таком виде она рассеивает искры могущества, что волей-неволей зажмуришь свои огромные алые глаза, ослеплённый её блеском!

***

      Однажды Риззен догадался разбудить её языком.       Матрона бывает жестока — но тратит она свою жестокость на любимого мужа, а не на кого попало, отвлекаясь ради Риззена от толп шлюх. Пленники, бордельная грязь, рабы, легкодоступные интриганы — все они лишь куски рофячьего навоза, по досадному недоразумению липнущие к изящным сапожкам своего бессменного патрона. Жестокость к ним — ничто, это лишь следствие темперамента матроны, ведь любой мудрый мужчина понимает, что женщине «надо» много и часто. Как кстати пришлась порочность Риззена, способного отдаваться госпоже, сколько той угодно! Как кстати пришлась его покорность отвратительным женским желаниям! В конце концов, разве хватит у Мэлис совести поставить его в один ряд со шлюхами, чьи бесстыжие личики заливаются лицемерными слезами, а с лживых языков срывается «я ни в чём не виноват, она в десять раз сильнее меня»?!       Шлюхи, которых великая Мэлис берёт силой — это просто досадное недоразумение. Риззен почти не ревнует.       Риззен никогда не ревнует, ведь он в мудрости своей знает: женские измены зависят не от женщины, а от мужчины, смеющего наскучить, — и Риззен, конечно же, делает всё, чтобы самый зарвавшийся из дешёвок оставался лишь игрушкой, мальчиком на пару раз… или отправился на посмертные муки, испив его любимого яда.       Или угодил в лапы его подрастающей дочери, если не догадается отдать богине душу с первой попытки!       Да, его всемогущая матрона бывает жестока — но разве ничтожество, дарящее свою красоту первой встречной, заслуживает другой участи? Разве заслуживает милости тот, кто не способен оценить жестокость его госпожи по достоинству? Но нет, Риззен не такой, как другие мужчины, он — совсем другое дело! Ведь с каждым укусом змееголового хлыста, с каждым ударом по его нежному лицу, с каждым свистом плети, обрушающейся на его тонкую спинку лишь оттого, что госпоже стало скучно — цикл за циклом Нарбондели Риззен убеждается в своей исключительности. Каждый раз, когда Мэлис хватает его за волосы, наматывая длинную серебряную косу на кулак и покрывая пьяными поцелуями его лицо и шею, каждый раз, когда она кусает, забываясь в своём «поцелуе» и не рассчитывая силу, каждый раз, когда она заламывает его тонкие руки и бросает, куда придётся, чтобы взять свирепо, грубо и унизительно… Каждый раз, когда его мольбы об отсрочке ничего не стоят, каждый раз, когда он не может больше сдерживать слёзы, каждый раз, когда болевой шок настигает раньше задуманного госпожой…       Риззен ценит все эти моменты, как матрона ценит власть.       Однажды Риззен догадался разбудить её языком. С тех пор Мэлис взяла за привычку задерживаться в его покоях дольше, чем следовало бы для утоления её сверхъестественной похоти.

***

      Когда-то даже Риззену недоставало мужской мудрости!       Что заставляет самцов болтать без умолку, что вынуждает навлекать на себя женский гнев?! Риззен совсем не думал об этом — он ни о чём не думал, судорожно оправляя свою одежду и не замечая за собой крупной дрожи. Матрона не любит, когда он говорит. Матрона желает слышать его голос лишь в спальне, и то по настроению. Мужчине рот открывать не велено, не для того слабому полу дан язык, чтобы…       Риззен не смел утереть кровь, хлещущую из носа. Матрона кричала на него, то мечась по комнате, как неугомонная паучиха, то норовя «поучить» ещё разок — а Риззен думал лишь о двух вещах. Во-первых, он снова читал себе нравоучения вслух. Во-вторых, Мэлис безумно дорожит им. Великая, блистательная, всемогущая Мэлис дорожит им, как своей единственной дочерью, а может даже как змееголовым хлыстом или, того больше, — властью! Будь иначе, она бы моментально, кровожадно, в припадке звериной ярости прикончила его на месте, не потрудившись хотя бы сорвать с мужа роскошный плащ — отличительный знак патрона.       В гневе от внезапного откровения, Мэлис взяла его так жестоко, что мысль о честности, присущей хорошим мужьям, показалась очередным иблитским пороком, а тайна юнственности, подаренной другой женщине — тем, что следовало беречь пуще самой жизни.       Когда пытка закончилась, странное забытье снова нашло на Риззена, и тот едва понимал, что происходит — лишь бормотал что-то себе под нос, дрожа и почти веря в способность убить саму великую Мэлис, если та приблизится снова. Матрона, впрочем, больше «приближаться» не желала. Не хотела трогать такого грязного, развратного мужчину, что додумался не только подарить свою невинность другой женщине, но и «попасться» так глупо, что даже она, обманутая жена, сгорает за него от стыда.       Риззену было уже всё равно, когда Мэлис, не удосужившись хотя бы набросить пивафви на своё обнажённое и горящее в бешенстве тело, призвала слуг. «Старшая» из подозванных делала всё возможное, лишь бы её взгляд фокусировался на чём-то максимально далёком от растерзанного Риззена, предпочитая держать маску унизительного трепета на грани обморока, лишь бы только на лице её не читалось и смутного следа похоти. Сообразительная служанка явно знала характер своей госпожи, страдающей избирательной ревностью, и ей совсем не хотелось быть той, кому предложат наказанного патрона. Отказаться будет не только глупостью, но и дерзостью, ставящей под вопрос вкусы матроны. Согласиться… Всем известно, что грозные госпожи убивают за гораздо, гораздо меньшее.       Но Мэлис желала совсем другой мести.

***

      «А вот этого-то я оставлю!» — на редкость уверенно возражала молодая ловчиха крыс с самого края владений До’Урден. — «Этот пусть будет… И только попробуйте спорить со мной! Чтоб никаких тут это самое! Ясно я выражаюсь или как?! Я в доме мать, я главная! Слышали меня, паршивки?! Я в доме мать или кто тут мать?!»       Она прижимала к своей впалой груди нечто, завёрнутое в кровавую тряпку, и лишь тонкий несмолкающий плач выдавал в хилом полутрупике живого эльфёнка. Дочери этого дома — горбатая женская особь с трясущимися руками, и девица, не успевшая заживить раны после драк в едва покинутой общине, — выразительно пожали плечами, сделав над собой усилие, чтобы не сплюнуть на пол и не махнуть на безвольную главу семьи рукой. Одна просаживает все свои деньги в кабаке, всегда выбирая самый одинокий угол, чтобы часами пялиться в стену, пока вышибалы не вынесут её, схватив за руки и ноги — ведь соседский парень так и не простил ей отсутствующего характера и нищеты. (Он сумел бы, окажись его обожательница настойчивее! Всего-то надо было напасть и похитить, а не преследовать, тоскливо вздыхая!) Вторая ходит злее танар’ри, и те, у кого глаза на месте, невольно задумываются о правильности отбраковки уродов, глядя на её расплывшееся тело, сражённое досадной, невыводимой хворью и увенчанное головой с чертами такими отталкивающими, что даже полуиблитши отказываются принимать за свою, а чистокровные считают своим долгом подойти и осведомиться, что за проклятие могло породить настолько омерзительную дроу. Осведомиться, конечно же, у матери подобного уродца, — ведь той должно быть стыдно за неспособность вовремя прервать жизнь отвратительного выродка. Той должно быть очень, очень стыдно! Той должно быть невыносимо совестно!       Эти две унизительные насмешки над высшей расой, смирились ли они с решением главы семьи, готовой кормить ещё одно убогое создание, лишь бы на неё перестали смотреть как на ту, что не в состоянии овладеть собственным мужем? Не проснётся ли в паре отвратительных женских особей хоть капля милости, чтобы удавить этого хилого младенца, позволив своему единственному брату миновать муки материального плана ради мук посмертных?       Повзрослевший Риззен слышал их голоса как наяву, в неведомом припадке нарезая круги у родного пепелища.

***

      Изящное тельце вовсе не обещает изящества движений. Риззен старался, как мог, услаждая взор повелительницы, в милости своей позволившей навестить приговорённую лачугу в последний раз в обмен на маленькую и ничего не стоящую услугу. Риззен падал перед ней на колени, будто вновь валяется у неё в ногах в панической мольбе, он переигрывал, держа маску на всё готового, счастливого отдаться шлюхи, он несмело выгибался, проводя языком по губам и медленно распуская по плечам свои длинные серебряные волосы…       Мэлис наблюдала за ним скорее с любопытством, чем с возбуждением.       Риззен был готов к тому, что она повелит медленно вилять бёдрами, переминаясь с ноги на ногу и странно водя ладонями оттуда, где коса начинается, и докуда она достаёт. Да, это несколько развязно и очень неприятно… Это заставляет чувствовать себя так, будто госпожа, наблюдающая твой танец, видит в тебе не любимого из мужей, а шлюху, каким ты, в глубине души, и являешься. Это вынуждает твои чуткие острые ушки пылать, а взгляд расфокусироваться, уходя куда-то в сторону и вниз, будто вот-вот что-то внутри сломается, и все ужасающие воспоминания нахлынут с небывалой силой…       Риззен заставлял себя улыбаться, исполняя эту отвратительную прихоть. Он, должно быть, снова улыбался так отстранённо и невинно, как никто больше не умеет, и успокаивал себя: эти «танцы» гораздо невиннее того, что наверняка был вынужден исполнять его восьмилапый прародитель, взбираясь на паутину к суженой…       …пока «суженая» не повелела постепенно обнажаться в танце.       Риззену никогда не забыть, как весь он вспыхнул, будто подпалённый сухой мох, и на миг отбросил покладистость в своём протесте!       — Не делай вид, что это в первый раз, — приободрила Мэлис невинным голоском, означающим что угодно, кроме хорошего. Риззен повиновался, дрожа от стыда и напоминая себе, что стоит на кону.

***

      Повелительница жестока, и пропади в Бездне её «милость».       Утоление очередного извращения, порождённого похотливым женским разумом — такая маленькая плата за то, чтобы в последний раз увидеть дом! Такая ничтожная плата за право ещё хотя бы раз взглянуть в глаза своей родительнице, не догадавшейся наделить единственного сына хоть крупицей ума, чтобы тот смог просить последней встречи до приведения приговора! Но чего же он хотел? Почему вдруг прижал к груди обгоревший череп ловчихи крыс, обнимая и нянча, не в силах смотреть в эти пустые глазницы, где больше никогда не вспыхнут огоньки виданной однажды ереси под названием «сочувствие»? Бежать от гнева матроны бессмысленно, Риззен знает это получше многих — и разве был бы он собой, подсказав кучке продавших его предательниц спасаться бегством? Разве не Риззен молил богиню о каре, какой следовало бы обрушиться на тех, что отнимали его невинность или делали вид, будто ничего не происходит? Разве есть в мире что-то сильнее, чем горе опороченного юноши? Разве боль его надуманна, если даже богиня сочла униженные причитания самца достаточно забавными, чтобы их услышать?       Риззен думал об этом, встречая чёрную смерть Нарбондели в куче сажи и обломков, и не смел задаваться вопросом, что же за сила уничтожила это место, если даже валуны, притащенные для фундамента, расколоты, будто орехи. Движения невольного охотника за костями были грациозны, как это положено шлюхе, танцующему для бессменной клиентки, пожирающей сальным взглядом так же, как огонь пожирает жилища её личных врагов. Тонкие одежды из высококлассного шёлка всё больше напоминали видавшее виды рубище, обожжённые кости похрустывали под сапожками, стоящими больше, чем матрона отдала за их нынешнего владельца, повреждённые черепа с остатками мягких тканей ложились рядком — прямо там, где у единственного выжившего насильно забирали невинность.       Риззен часами сидел напротив останков, отрицая очевидное.       Безвольные идиотки спустили отданные за него деньги на пойло и шлюх, не догадавшись переехать или пуститься в бега… Но другого от этих предательниц он и не ждал.       Если бы не одно «но».       Среди трупов не хватало той, что лишила его юнцовой чести.

***

      Риззен пришёл в себя уже в замке. Он давился крепкой настойкой, наугад схваченной из запасов матроны, зачем-то мешая алкоголь с исцеляющим зельем, и гнал прочь слуг, в истерическом припадке обещая спустить с них шкуру живьём. Те отступали — должно быть, снисходительно ухмыляясь за дверью и ни на секунду не веря в гнев слабовольного самца, не поднимающего руки даже на провинившихся рабов (ведь его арсенал — это интриги, яд и подрастающая дочь). Наконец, матрона явилась собственной персоной. Риззен хотел бы послать её ко всем драукам, да только совесть взыграла в нём, пересилив и ненависть, и страх. Он, кажется, солгал матроне, что оплакивает свою остриженную косу, которую в порыве самобичевания сложил подношением возле обгоревших останков (и не подумал, что метровую косу редчайшего серебряного цвета разберут на парики). Отговорка была настолько нелепой, что не поверил бы и младенец, но матрона в ответ лишь вздохнула, с внезапным благодушием освободив Риззена от супружеской повинности.

***

      Риззен рвал и метал, узнав, что позабывшая его матрона пристрастилась не к кому-то там, а к рабу! Какой позор, быть променянным на раба! Слава богине тот оказался хотя бы не иблитом, иначе Риззен исполнил бы заветную мечту — удавился бы к драучьей матери!       Риззен был близок к тому, чтобы испить любимого яда, когда свирепая матрона повелела ему явиться к новому страстному гнёздышку и взглянуть на её радость воочию. Унизительные сборы заняли куда больше времени, чем Риззен позволял себе прихорашиваться перед визитом в спальню Мэлис. Пусть отребье и смело наложить на матрону приворотное проклятие, уводя её из семьи, но Риззен одной лишь своей красотой напомнит повелительнице, что он лучше любого раба! Риззен прекрасен, покладист, он согласен дать то, чего жаждет женская особь… И, если матрона пожелает вспомнить, каков он умелец, то Риззен отдастся ей даже перед сотней бесстыдных разлучников!       Оскорблённый патрон Дома До’Урден накинул свой роскошный плащ поверх одеяний искусителя, мысленно покрутился перед отражающим артефактом, какой видел в руках своей властительницы, восхитился тем, до чего хорошо бесстыдный наряд сидит на его отточенной природой и тренировками фигурке… и направился на нижний уровень замка, где его уже вовсю ждали.       Обманутый патрон быстро сменил гнев на милость, увидев, какова страсть не дотерпевшей до его прибытия матроны! Разлучник, должно быть, сотню раз пожалел, что захотел внимания самой великой Мэлис, ведь та насиловала ублюдка, будто сражённое бешенством животное, кончая с каждым его новым витком агонии. Каждый раз, когда член раба с хрустом приходил в негодность, Мэлис задействовала магию, не позволяя перелому зажить и лишь возобновляя опавшую эрекцию. Матрона блокировала болевой шок, в передышке обрушая на жертву магию исцеления, чтобы страдания того длились как можно дольше, и порой пуская в ход инструменты, о чьём назначении Риззен прежде знать не знал. Патрона, конечно, не удивить следами змееголового хлыста с его леденящим, парализующим ядом, на теле разлучника. Риззену так привычен вид лежащих тут и там плетей, что нет смысла заострять на них внимание…       Но как же отвести взгляд от пыточных конструкций, дивясь, что за свойства они обретают, если в лапы истязательницы попадает пленник самцового пола!       Как теперь смотреть на жаровни, на иглы, на… Наконечник костяного копья?! Арбалетные болты?! Ленты, какими мужчины повязывают косы?!       Риззен комкал свой накинутый для приличия плащ похолодевшими руками, разрываясь между завистью и ужасом.       Воистину, непросто обслужить ту, что держала бы целый бордель, заботясь только о количестве мальчиков, пока другие госпожи охотятся за изысканными удовольствиями, отбирая наложников у дочерей по праву сильной! Риззен вдруг понял, как прекрасна его жена, подобная суккубу, сбежавшей из векового заточения, чтобы растерзать весь этот город и напиться его кровью! Он любовался своей повелительницей, в редкую минуту передышки представляя, как Мэлис волокла этого ублюдка в свои сети, а затем вынуждала целовать её сапоги и бесконечно ублажать языком, пока тот не был откушен своим обладателем. Интересно, это произошло в приступе обезумевшей боли? А может, шлюха вспомнил, наконец, о мужской чести, протестуя и пытаясь защитить остатки своего целомудрия?       Когда шлюха, наконец, оставил материальный план, заслужив грехом доступности самые тяжкие посмертные муки, матрона приказала Риззену занять его место — и тот ничуть не устыдился желания дать госпоже всё, чем располагает мужская особь.       — Я смотрю, тебе понравилось. Если бы я знала, что пригрела такого потаскуна, я бы уже час как повелела тебе стать за мной и усилить моё удовольствие, — Мэлис навалилась на него всем весом тяжёлого женского тела, вжимая Риззена в стену и порываясь в нетерпении тереться сквозь его одежду. Они вдвоём пытались распутать бесконечные шнурки и завязки, прочно фиксирующие развратный костюмчик на совершенном мужском туловище. Кожаные ленты хаотично овивали тельце, приходясь в основном на руки, ноги и шею, игриво поддерживая яички, причудливо обрамляя ягодицы, полностью закрывая соски и член. Такое носят лишь самые отпетые шлюхи, ведь даже браэринские дешёвки, расписывающие лицо яркой неоновой краской, не рискуют провоцировать так нагло. Есть куда более невинные способы вызвать у клиентки прилив смазки — не вынудив при этом весь квартал броситься на тебя и растерзать, не заплатив.       Риззен не сдерживал стонов, позволив заведённой Мэлис схватить его руки, впечатать тонкие запястья в стену над головой, и раздевать. Он больше не обманывался, убеждая себя, что лишь изображает удовольствие от её прикосновений. Нет, он больше не пленник неистовой демоницы, вынужденный подыгрывать, чтобы избежать новых побоев, — вовсе нет! Он её шлюха, он тот, кто создан, чтобы ублажать Мэлис, живя от одной её прихоти до другой! Каким бы развязным ни было её желание, Риззен исполнит сам — без приказов, усиленных магией, без угроз, без воздействий на волю! Он исполнит, он ей отдастся, он будет давать так, как она скажет, и никаких «отпустите меня, я не хочу»! Нет, он этого хочет. Он прекрасно знает, что хочет.       Взъерошенная Мэлис шипела что-то в наступающей ярости, готовая порвать преграду на пути к любимому члену, если встретит на этих провокационных псевдо-штанах ещё хотя бы один крючок, а Риззен скулил в её хватке, то закусывая губу, чтобы продержаться и не излиться раньше срока, то покорно оскорбляя себя за шлюший нрав и умоляя хотя бы отпустить его руки, чтобы он мог помочь.       …И мечтая, чтобы она вновь схватила его тонкие запястья, почти ломая косточки, и принялась ласкать его рукой свою увесистую грудь. Риззен вдруг понял, как никогда прежде: он бы для неё и не такое сделал!       — Давно хотела вовлечь своего смиренного крысёнка в какой-нибудь разгул! — воскликнула Мэлис с улыбкой, от какой обычно кровь стынет в жилах, когда расправилась с трижды проклятыми штанами. Риззен и опомниться не успел, когда она взяла его резко, во всю длину, сжимая ровно настолько, чтобы выдавить из него блаженный стон, а у себя вызвать дрожь, от какой невольно встаёшь на цыпочки. Мэлис начала двигаться, то сжимаясь и обхватывая там, где и подумать стыдно, то расслабляясь, чтобы взять мужа ещё глубже. Риззен позволял ей делать это с собой, знать не зная, что, будь он способен к чтению мыслей, то ужаснулся бы заготовленной для себя судьбе. Жажда владеть двумя самцами одновременно была самым невинным из желаний матроны, что вовсю теперь пользовалась доступностью мужа, в своей порочности подающегося навстречу, стыдливо жмурясь и подставляя шейку под её укусы. До так любезно предоставленной шейки Мэлис, стоя, было не достать — даже ей, миниатюрной по женским меркам, пришлось бы на время выпустить Риззена из плена, чего оба они совсем не хотели, — так что пришлось довольствоваться малым: целовать и покусывать его лицо.       В мыслях Риззена уже давно царил такой бардак, что он не мог осознать даже собственного желания толкаться навстречу — туда, где влажно, горячо, и куда так тянет — но теперь Мэлис не заставляла его, теперь он сам был на всё согласен! А если она отпустит его руки, то он их сию минуту устроит на её талии! Или на груди, куда она обычно кладёт его тонкие ладошки, заставляя держаться крепче и сжимать! Или… Или и того похуже!       А если она отстранится, выпустит из-под неподъёмной тяжести своего женского тела и напомнит, к чему принуждала его, насильно опаивая зельями!.. Нет, больше никаких зелий, никаких приказов, усиленных магией, и прочих уловок для недотрог! Риззен отдастся ей по собственной воле — даже если для этого придётся делать всё самому!       — Это, чтоб ты знал, был наложник сестрицы твоей, — кровожадно усмехнулась матрона, бросая Риззена к одной из пыточных конструкций и магическим импульсом фиксируя так, чтобы ненужная верхняя часть мужского туловища свисала вниз с другой стороны. Риззен ощутил, как его прекрасное личико исказила гримаса горькой боли. Обычно быть взятым вот так — это страшно и унизительно, но только не сегодня. Сегодня это… Обидно.       — Я велела схватить твою уродливую сестрицу и обоих её шлюх живыми. И взрослого, и выродка, — продолжала Мэлис, понизив голос почти до рыка и явно раззадоривая себя, — а остальных спалить бааторским пламенем!       Риззен пропустил откровения мимо ушей, униженно простонав просьбу укусить его, или притянуть к себе, или сделать хоть что-нибудь — ведь он, ничего уже не соображая, никак не мог вырваться из плена пыточной конструкции, чтобы служить госпоже как следует, а не висеть безжизненной тушей, пока она пользуется им, как вещью.       — Бриза откромсала по кусочку от твоей обожательницы и скормила паукам прямо на глазах у вопящей падали… пока не устала возиться с этой мужеподобной тряпкой и не утопила её в кислоте. От твоей первой любви не осталось и косточки!       Хороший мужчина вытерпит всё, что усилит удовольствие женщины — но только не имена своих детей, упомянутые в такой момент! Но даже найди он в себе силы «возразить», пойми он сейчас смысл услышанных слов, ему попросту не позволили бы вырваться! Он не понял, что вдруг произошло, почему Мэлис мало его отзывчивости — такой самоотверженной, что Риззен даже в столь неудобном положении скорее позволит убить себя, чем прекратит ублажать, подаваясь навстречу!       Сильные пальцы Мэлис вдруг сомкнулись на его горле, сдавливая, а их хозяйка неотрывно уставилась, гипнотизируя холодными зелёными глазами, полными благородного прощения, и широко улыбаясь, пока её вагинальные мышцы сокращались в оргазме.       Риззен мог бы подумать, зачем она это сделала. Риззен мог бы всхлипнуть от накатившего чувства вины, ведь такой мелочью, как отзывчивость на её похоть, не искупить греха невинности, подаренной другой женщине…       Риззен много чего мог бы, не вызови удушение того, чему он и названия в своей стыдливости знать не желал.       — А племянничку твоему я жизнь сохранила, — глаза Мэлис горели самодовольством, пока она впитывала его семя с таким остервенением, будто хотела иссушить Риззена до пустой оболочки, попутно сдавливая горло хрипящего и беспомощного мужа всё сильнее. — Разве поднимется у меня рука на невинное дитя?       А затем всё закончилось.       Риззен открыл глаза, долго соображая, почему он на нижнем уровне, и какие жизненные перипетии заставили его очнуться на полу, бессердечно брошенным поперёк остывшего, изувеченного до неузнаваемости дроу. Ничего не понимая, Риззен привстал, перевернул беднягу, как будто пробуждение в тревожном месте и в странном виде никак его не беспокоило.       Брата по несчастью он никогда раньше не видел, и едва ли это можно списать на следы бесконечных мучений и на простоватое, самое заурядное лицо этого страдальца, перекошенное такой агонией, будто юноша погиб, оглушив себя своим собственным криком.       То, что произошло с ними двумя, постепенно нагоняло Риззена, заставляя чувствовать себя использованным. Таким униженным, таким обманутым, что уж лучше лечь, как положили, и подождать ещё чуть-чуть, пока собрат начнёт источать первые нотки гнилостно-сладкого запашка, и в нём зародится жизнь, которая пожрёт их обоих.       Риззен с трудом отполз от трупа, такой опустошённый, будто Мэлис вновь брала его силой, мягко согнал с себя ползучую живность, надеясь не поранить сбежавшихся на пир пауков, и в мрачных размышлениях собрал остатки своей одежды, решив, что для быстрого возращения в покои достаточно будет всего лишь плотно закутаться в плащ, а не вновь битый час обматываться нелепым тряпьём, от какого даже спокойная и милостивая госпожа потеряет голову.       А затем он вспомнил то, что ему очень не понравилось.       Мэлис сказала, что его растлительница успела наплодить отродье.

***

      Это начиналось так.       Мэлис публично провозгласила Риззена своим патроном, заставив всех мужчин замка склониться перед ним, на вид потерянным и едва ли адекватным фаворитом. Риззен, слишком сломленный, чтобы волноваться, не строил иллюзий насчёт своей популярности, он лишь отстранённо надеялся — и, отчасти, жалел, — что ни одно из этих созданий не опустится до марания рук о подобных Риззену. Мэлис облачила его в тёмно-синий плащ с серебряной каймой и знаком Дома на спине, почему-то одарив ответной усмешкой своих уцелевших со времён предыдущей матроны братьев, и демонстративно уселась на трон, позволив своему патрону торжественно воссесть у её ног, как если бы тот был сыном, достойным гор приданного. Риззен был слишком потрясён их затянувшимся знакомством, чтобы трепетать. Кажется, кто-то принял его безэмоциональность за самообладание.       Первым приказом было немедленное возращение в покои матроны, чтобы как следует справить первую же брачную ночь.       Вторым — отныне и навеки считать юную принцессу Бризу плодом своего трудолюбия.       Риззен оказался достаточно умён, чтобы запомнить: выше слова его матроны может быть только воля самой Ллос… но было что-то ещё, вынуждающее его усердствовать в исполнении указов Мэлис.       Риззен был бы попросту не собой, откажи он себе в праве познакомиться со своей маленькой принцессой.       Весь замок знал — и славил за это Ллос! — что его дитя по-прежнему обитало в пыточных казематах, слишком привыкнув к былым покоям, чтобы перебраться из них в опрятные палаты верхних этажей. Найти оказалось досадно-просто, узнать и того проще — ведь вот она, эта неуклюжая фигурка, ещё более массивная в плаще, очевидно снятом со взрослого плеча, поверх платья на вырост. Вот они, эти большие глаза, горящие чем-то недобрым — тёмно-зелёные, будто у её матери! Как не узнать, — впервые встретив! — эту статичную, нечитаемую улыбку на пухлых губах? Что-то удивительно-узнаваемое было даже в паре несимметричных косичек, кое-как собранных из мягких, густых волос явно собственными неловкими ручками…       Риззен отступил на шаг, мигом позабыв об отцовских чувствах, когда названая дочь оторвалась от кошмаров, за которыми её застали врасплох, и наигранно-крадущейся походкой двинулась на своего новообретённого патрона, улыбаясь ещё шире — и всё в ней, от маниакального энтузиазма в зелёных глазищах и до пасти, полной прорезающихся клыков, так и кричало: «сейчас я тебя цапну!».       Не иначе как сама Ллос подсказала Риззену создать огонёк фейри и бросить его файерболом — и тогда, по восторженному вскрику и неловкому движению, будто в попытке поймать огонёк, не сломав его, Риззен понял, что это всего-навсего эльфёнок. (Малое дитя ростом с него?.. В этом нет ничего странного! Девочки быстро растут!)       За первым брошенным огоньком последовал второй.       Дитя насупилось, настоятельно требуя третий — и, получив его, монструозно оскалилось во весь полубеззубый рот, явно что-то задумав.       Риззен сам не понял, чему так радуется, уворачиваясь от безобидной разноцветной «атаки».       Вскоре казематы озарили вспышки всех цветов, какие только доводилось видеть паре юных дроу.       А затем наступило забытье.       Риззен посмел назвать дитя своей дочерью, как приказала госпожа. «Я дочь матроны!» — завопила разгневанная принцесса в ответ так, что у потолка взметнулась стая летучих мышей. Кажется, девочке не слишком давалась речь, но Риззен не сумел осознать этого, получив одну из самых тяжёлых затрещин в своей жизни… И это стало последним воспоминанием «до».       Очнувшись, он увидел над собой всё ту же маленькую принцессу, но теперь в её больших зелёных глазах был поистине животный ужас. Она отпаивала новообретённого патрона горьким отваром, придерживая его голову своей здоровенной лапищей со всей доступной ей аккуратностью, а когда Риззен пришёл в себя, Бриза ткнула пальцем в лежащий рядом свиток и, отводя бесконечно виноватые глаза, выдала смущённое «мать научила». Её ушки подрагивали от зашкаливающего стыда за необходимость оправдывать свои побои. Совесть от покушения на имущество матроны била через край, заставляя румянец разукрасить пухленькие щёчки в предвкушении разговора с Мэлис…       И это было первым воспоминанием «после».

***

      С Нальфейном не задалось с самого начала.       Видит богиня, Риззен мог быть одним из тех слабохарактерных отцов, что проникают в общину, рискуя репутацией или даже жизнью, лишь бы убедиться, что ненаглядное чадо по сей цикл Нарбондели разгуливает над Бездной! Он плевал бы на последствия, лишь бы только просочиться к частоколу, отделяющему бесценное создание от взрослого мира, лишь бы задействовать всю свою магию на поиск тонкой прорези, сквозь которую, быть может, ты не только увидишь дорогое дитя, но и сможешь неведомым образом передать ему грибы или мясо… Хотя бы склянку исцеляющего зелья, стоившего столько, что ради этого пришлось месяц торговать телом, отказывая себе и в крове, и в еде. Риззен приходил бы утешать, наставлять, сажать подле себя и гладить по лохматой белобрысой голове да остреньким ушкам, слушая рассказы о юной жизни до тех пор, пока их обоих не поймают и не предадут неведомым казням — лишь бы только слышать голос того, кто для любого отца дороже самой жизни.       Но что-то с самого начала пошло не так.       Что-то пошло не так с того самого момента, как матрона вернулась к нему, своему прекрасному пленнику, без «живота», приказала Риззену заткнуться — хотя он и слова сказать не успел! — и ублажить её языком, будто это все новости за цикл Нарбондели.       Когда Риззен осознал своё призвание, а матрона решилась выпустить его, отныне сажая на цепь лишь во время утех, тот бросился на поиски Нальфейна, чтобы дерзнуть посмотреть сыну в глаза. Маленький принц, прилежно натирающий полы в часовне, был предельно вежлив с хорошо одетым гостем, чьё поведение, должно быть, показалось крохе странным… Риззен мог лишь догадываться, как бы сам он отреагировал на взрослую особь, что ни с того ни с сего является перед ним, падая рядом на колени в попытке установить зрительный контакт, и глядит вовсю своими большими, полными боли глазами, несмело гладит по голове и клянётся никогда больше не оставлять. Наверное, любой другой эльфёнок дал бы дёру — но только не малютка-Нальфейн, смотревший на странного гостя, как на меньшую из всех возможных проблем.       Нальфейн был молчалив и предельно вежлив… в отличие от приставленной к нему воспитательницы, явившейся из ниоткуда и без лишних слов отходившей Риззена кнутом прежде, чем он успел открыть рот и пригрозить гневом матроны. Нальфейн, кажется, тут же выкинул случай из головы, будто видит такое каждый цикл Нарбондели. Риззен долго успокаивал себя тем, что это лишь следствие страха. Крохотный эльфёнок узнал его, конечно же узнал, просто… Просто крошка-Нальфейн боится, что эта свирепая женская особь и его, юного принца, побьёт — вот и всё!       Маленький принц Дома До’Урден напомнил то, что Риззен видел в ведре с водой, которое приносят рабы, когда приходит время умываться, и с каждым утренним свечением отцовский инстинкт раздувал некую похожесть до идентичности, присущей двум астральным проекциям одного и того же мага. Это сводило с ума, вынуждая ловить себя на готовности в эту самую минуту броситься сквозь все преграды напролом, лишь бы только схватить сына в охапку и бесцельно держать на своих руках, пока те не отсохнут в негодности — но «преграды» всегда были сильнее, и если безответственная идиотка с кнутом забывала о своём долге перед матроной, оставляя подопечного циклами Нарбондели, то Риззен натыкался на ещё большую «стену». Никакой кнут не ударит так, как бьёт короткий взгляд твоего маленького паучонка, полный непонимания и нарастающей тревоги.       Что-то пошло не так с самого начала, и это вина Риззена — ведь он мог бы покориться матроне быстрее, не растягивая рождение своей преданности на полдесятилетия.

***

      Его сестра-растлительница успела наплодить отродье, и Риззен, дерзкий самец, смел просить матрону отдать ему это драучье исчадие. Одна богиня знает, зачем Мэлис дитя возрастом с их прекрасного Нальфейна! Неужели она сделала малолетнего оборванца рабом для личных покоев, доверив тому уборку?!       — Он не «твой», — бросила матрона вслед с такой многозначительной, полной презрения насмешкой, будто вдруг поняла больше, чем выдержит неподготовленный разум, но Риззен этого уже не слышал, и в скрытые смыслы не вникал.       Риззен готов был тащить отродье на руках, если то продолжит упираться, истерически рыдая, будто иблитский выродок. Малолетний уродец не придумал ничего лучше, чем забиться под огромное ложе Мэлис — пришлось вытаскивать его за цепь, на которую госпожа его посадила.       Вот так странность: истерика ощутимо сбавила обороты, когда Риззен выволок отродье из покоев матроны!

***

      …но и это ничего — главное, что его боль разжигает страсть жестокой госпожи, а значит, Риззен навсегда останется рядом с ней, такой сильной, уверенной, жестокой и блистательной, — а что же до печальных неурядиц… Повелительница в милости своей позволяет преданному супругу заглядывать в винный погреб, топя мужские истерики в вине — лишь бы не ошибся, стервец, подмешивав любимый яд в свой бокал во время доверительной беседы с очередным соперником, чьи гордыня и недалёкость оскорбительны и несовместимы с жизнью.       «Что матрона будет делать без своего верного Риззена?», — говорил он сам с собой, утирая слёзы и заговорщически посмеиваясь с некоторым торжеством — ведь, сколько бы он ни затевал этот разговор, пустоте всегда было нечего ответить.       «Я ваш раб, ваша игрушка, ваше… Ваше творение… Ваше…»       Когда матрона слушала его, он говорил такие странные вещи, что она даже не велела ему заткнуться!       Он говорил много, сбивчиво, сам себя не понимая — и великой Мэлис это нравилось! Великой Мэлис нравилось, как он фанатично целует её руки, с запредельным обожанием прикладывая её сильные ладони к своему прелестному личику, и она ничуть не стыдилась своей милости — того, что не велит мужу заткнуться, если его слабого самцового ума не хватает, чтобы хоть минуту продержать рот на замке! Риззен знал: когда она им довольна, его голос кажется матроне песней, зовом сказочного красавца, что взывает к помощи самой грозной жрицы, заточенный в иблитском замке на кошмарной Поверхности. Как сказочный красавец молит сильнейшую прийти и спасти его для своего гарема, так и Риззен не умолкает ни на минуту, воспевая свою великую матрону, спасшую его из плена нищеты и страданий!       Риззен знал: Мэлис слышит его мысли, внимает его словам, и находит в неизжитых юношеских фантазиях нечто привлекательное.       Иначе ничто бы не заставило её подхватывать мужа на руки и устраивать на своих коленях, лучась таким самоупоением, будто дряхлая Бэнр собственной персоной приползла к ней с вассальной присягой.

***

      Риззен тащил упирающегося нищенского выродка по холодным коридорам замка, ничуть не стесняясь непочтения слуг и дерзости стражи. Кто-то, открыто насмехаясь над своим патроном, предложил собственную плеть, обещая научить обращаться с рабами, кто-то поздравил вершину мужской иерархии с наконец-то обретённым врагом ему по зубам, но Риззену было не до того — все мысли патрона занимало раскаяние, тяжкий груз вины перед несчастным, заброшенным, одиноким Нальфейном.       Риззен бросил нищенского заморыша к ногам пятилетнего принца, не тратя время на объяснения.       Нальфейн очень разочаровал своего отца, отшатнувшись от предложенного следом клинка, будто от голодной до самца иблитши — пришлось зарядить ему такую затрещину, что несчастный принц должен был с нежностью вспомнить свою старшенькую, привычную отыгрываться на крохотном мальчишке за каждую свою встречу с матроной! Открыть глаза дрожащему в ужасе и неверии щенку тоже пришлось, ведь Нальфейн, разрази его свет, ничем не лучше ревущего перед ними ублюдка! Ему, не достигшему даже возраста, когда принцу позволено покинуть часовню ради служения матери и сестре, предлагают пройти охоту на иблита, как это водится у взрослеющей знати… в столь юном возрасте, с добычей, брошенной прямо к его ногам, зарезав не какую-нибудь одушевлённую грязь, а самого настоящего дроу — и какой же избалованной дрянью надо быть, чтобы артачиться?! Вот ведь ничтожество, пустое место, слабое, жалкое, тупое и бесхребетное отродье, и ничего, кроме смазливой мордашки, в этаком убожестве нет! Приходится сжимать кинжал своими ладонями поверх его трясущихся ручонок, забирая жизнь нищенского ублюдка — но вот брюхо выродка вспорото, и охрипшее от рёва отродье медленно подыхает, «можешь же, когда хочешь». Чем не повод обнять своё чудесное дитя, что само на вид мертвее трупа, да с похвалой и слезами гордости в глазах великодушно прервать страдания малолетнего недобитка, поджарив того файерболом? Чем не повод заливисто расхохотался, едва не теряя сознание от восторга, ведь надо же, оказывается Риззен действительно продвинулся дальше огней фейри с шаром тьмы — теперь-то он может называть себя магом, отличаясь чем-то, кроме смазливой мордашки!       Риззен очнулся от медленных и выразительных аплодисментов матроны, затаившейся во тьме. На её губах была холодная усмешка, а в глазах — необъяснимый триумф.       Патрон Дома До’Урден крепче прижал к себе сына, и дрожащий Нальфейн вцепился в него обеими ручонками, с суеверным ужасом косясь на мать.