Слишком много лжи в одной маленькой комнате

— Вот я и дома, моя прекрасная! Под чистым, прозрачно-золотистым как на вечном рассвете небом ее чайника откровенная ирония слов особенно режет слух фальшивой нотой, но почему-то Кэйя даже сейчас никак не умеет, не может иначе. Небольшой домик Люмин утопает в цветах — глазурные лилии, шелковицы с алыми лепестками точно и впрямь из шелка, сесилии; но перед тем как прийти в эту ее мирную, тихую обитель, он вместо того чтоб купить для нее у мисс Флоры достойный букет небрежным взмахом клинка смахивает ароматную охапку где-нибудь у городских стен. Потому что настоящие, а здесь, в ее идеальном, уютном, абсолютно безопасном — и оттого иллюзорном мирке, где нет Селестии, проклятий и горя, все до единого кажется Кэйе придуманным и оттого настораживающим. Сияющий рой кристальных бабочек — фиолетовых, голубых, серебристых, развевающиеся на ветру инадзумские флаги-рыбки, мокрое, холодное прикосновение к ладони носа ручной пушистой лисы, мелодичное журчание ручья… Любовь Люмин и ее поцелуи. Что-то внутри всякий раз безжалостно напоминает — все это иллюзия, придуманный морок его личных лей-линий, такой же по существу как вся его жизнь, принадлежащая невинному, брошенному у винокурни сиротке, которого приютил в штормовую ночь добросердечный Крепус Рагнвиндр. Кэйе-настоящему же не принадлежит ничего — с самого детства мысль ледяной иглой засела где-то глубоко в груди, и кажется что никуда уже от нее не деться — Я дома! — во весь голос повторяет Кэйя, ногой распахнув дверь пошире потому что в руках цветы и вино, и своим же словам смеется потому что с тем что приносит боль и что ранит, со своим неизведанным пепельным морем внутри нет лучше и привычнее средства справиться чем его осмеять. Он едва успевает увернуться — угрюмый, покрытый шрамами пес в самурайской шляпе без намека на лай яростно гонит прочь из дома измазанную в тесте вторую лису. За рыжим хвостом по всему дому вьется след из муки, а в кухне, кажется что-то горит, бьется посуда и Люмин на весь дом ругается звонким, веселым голосом. Цветы и вино отправляются в угол, а полыхающий очаг под сковородой тут же гаснет под слоем прозрачного льда. — Я хотела сделать блинчики по рецепту Ноэлль, — со смехом Люмин мимолетно целует его в щеку, оставляя на коже след рассыпанной муки и немного гари, настежь распахивает окна, подгоняя на волю дым легкими порывами ветра. — Но паршивка Мико влезла через окно и попыталась спереть из миски ягод для начинки, а господин Кагеромару застал ее на горячем и тут как понеслось…пока метались по кухне, они разлили тесто, рассыпали ягоды, разбили все яйца. В довершение еще и настойки на огненной воде в очаг плеснули — а я что, могу только если еще хорошенько раздуть… Даже Паймон и Пухляш меня бросили. В общем, понятия не имею что мы будем есть, но… — улыбка на ее лице становится мягкой, теплой и по особенному светлой, когда она прижимает к груди ту охапку цветов что он походя, бездумно смахнул для нее клинком снаружи у стен города. — Я ждала тебя к ужину. Простенькая, небрежная фраза, которую любой из рыцарей Ордо Фавониус слышит день за днем до оскомины, случайно вдруг попадает куда-то в больное. Прижавшись спиной к стене, Кэйя отчего-то снова смеется хоть ничего смешного Люмин не сказала, смеется неестественно и громко, смеется до выступивших слез, и как больной не может остановиться, пока смех не становится сдавленным, еле слышным, и в глупой попытке спрятать лицо он сползает на пол, головой утыкаясь в колени. С еле слышным шорохом платья Люмин устраивается рядом, на более-менее чистом от теста, давленых ягод и муки островке. — Обещаю, я не буду тебя заставлять это есть, правда. — О, моя прекрасная, — усмехается Кэйя криво. — За один твой поцелуй я бы даже просил добавки. Люмин знает, почти силой заставляет он себя вспомнить вместо того чтоб и дальше прятаться за насмешками, флиртом и болтовней. Знает. Все — ну или почти все — знает о нем. И здесь, в своей карманной, скрытой от правды и горечи мира обители все равно ждет на своей разгромленной кухоньке с этими жуткими, сгоревшими блинчиками на сковородке. Словно нет ничего более правильного и настоящего в целой вселенной, и от этого та самая ледяная игла в груди немного тает, изгоняя мерзко привычное ощущение себя-самозванца. — Наверное, я слишком давно не был дома, — бездумно вырывается вдруг признание откуда-то из самого сердца, и от правды становится немного легче. — Другого у меня уже слишком давно нет и не было, — вздыхает Люмин, мягко и легко поцелуем касается щеки и виска, и угла губ; заглядывает в лицо осторожно, словно боится спугнуть. — Только этот, карманный. Но что если дом будет там, где мы вместе? Там, где ты так мне улыбаешься, думает он невольно. Там, где ты иногда ждешь меня к ужину. С решительным видом Люмин вдруг встает посреди разрушенной кухни и устраивает принесенную им охапку цветов в единственную целую и чистую кастрюлю. — Знаешь что, твое почти королевское высочество, — беззаботно подшучивает она над тем, чего прежде он и сам боялся без нужды касаться. — поднимай-ка зад, бери тряпку в руки и помоги мне здесь немного прибраться, раз уж Пухляш пока не вернулась. — Как прикажете, моя госпожа, — смешливо фыркает Кэйя. Маленькая, шершавая ладонь находит его руку, коротко переплетаясь пальцами — и ее рука теплая, крепкая, настоящая как ничто на свете, а в больших карих глазах он и сквозь повязку видит себя словно в зеркале отчетливо до последней черточки. Чувствует себя настоящим. Счастливым? Наверное. Оба чужие и потерянные в этом городе, в этом мире — друг другу чужими однажды быть перестали. Рядом с ней впервые за череду последних лет Кэйя чувствует себя дома. Это по-настоящему хорошо.