Молчалин разговорился

Молчалин не понимал. Как желание унять тираду самобичевания и оскорбления всего и вся от сумашедшего и, явно разгоряченного собственными бесконечно длинными речами, Чацкого переросли в нежный, лёгкий поцелуй? Позвольте же оправдать нашего не путевого, но всё же неглупого слугу: в тот момент это казалось закономерным, плавновытекающим поступком. Как окатить холодной водой, право слово! И плавность момента была обусловлена даже не довольно галантным поступком, коим был вовремя подоспевшие руки Молчалина, подхватившее тело своего гостя, а взглядом Чацкого. Взгляд такой напуганный, робкий, в какой-то совсем ему не свойственной уязвимости характера. Это было настолько мягкое и обычно незримое другим людям ощущение, которое можно прочувствовать в человеке только в момент его максимального надрыва. И это «мягкое» в Чацком было наполнено болью. И то было даже не удивительно — представьте! Представьте! Все повторяют и скандируют вокруг одну и ту же истину, с чем вы ужасно не согласны и ваш протест воспринимают так болезненно и отторгают так резко, словно бы то был смертельный грех, а не свобода мысли молодого и вдохновлённого человека. Общество не могло примириться с существованием подобного, судорожно искало метод, способом, оправдания нашлись так быстро и легко, как и нерушимость законов их жизни. Вот мало дело: назвать неугодного сумасшедшим! Легко, легко, а сколько проку! И оправдание нашлось поступком и не пришлось слушать юного орла, не думать и не напрягать итак забитую головку пиршествами без конца. И столько раз была повторена та ложь, что стала быть она и правдою является случайно, что может быть, и вправду, и нечайно наш милый друг двинулся умом? Ведь сколько не старайся привить хоть каплю здравомыслия, ты всё равно в обществе ленивых истуканов, зажравшихся свиней и хитрых лисов, останешься лишь ЛИШНИМ ЧЕЛОВЕКОМ. Он был заворожен той глубиной, прочитанной во взгляде, Молчалин не смог так умолчать сейчас. Не словом — нет, он отвечал другому, что подвернулся рядом в этот час. Сначала это было лишь отвлекающим манёвром. Быстрым взмахом пера, завершающим эту определённо странную и слишком близкую для таким разных личностей встречу. Молчалин мог бы отстраниться раньше, мог бы на долю секунды прервать свою не очень-то и уместную шутку, но сделал то непростительное движение, поддавшись красотой момента, почувствовал, как влажные и истерзанные зубами губы разомкнулись, так же плавно протискиваясь в уста слуги. Это был взрыв. Не то чтобы большой, не то чтобы маленький, но та маленькая чёрта приличия, проведенная между ними лопнула оглушительно. Назад дороги нет. И не то чтобы Молчалин соглашался на такие условия сделки! И пусть вас не обманывает факт того, что первым здесь замешан Алексей, то лишь способ затмить настоящего зачинщика неуместной пошлости: Чацкого! Да-да! Вы что, не верите рассказчику? Гм, впрочем… Не то чтобы Молчалин мог протестовать, всё произошло так мягко и стремительно, словно и не было тех разладов и боёв умов, и словно всё должно было так и случится. —Да или нет? Нет или да? —Между вторым, третьим, четвертым поцелуем, пьяный без вина Чацкий млел. Воздуха не хватало, он быстро заканчивался между горячими губами, мягкими движениями языков. Александр потянул мужчину вниз, Молчалин поперхнулся слюной от резкого движения и почувствовал резкую боль: когда его успели опрокинуть на пол? Идеально выглаженная одежда стало столь же беспорядочна, как и вся ситуация, чернила медленно впивались в ткань, но думать о том было бы последней низостью, Чацкий заразил его своим неспокойствием, заставил покрываться иголками тревоги и предвкушения, пока сам Александр возвышался над фигурой слуги. Собственный голос показался непростительно плаксивым, почти вычурно отточенным угождением. —Дверь… выбита… Вы не можете, —это не было чётким «нет», так же не являющимся чётким «да», Чацкий кисло усмехнулся, щуря свои умные и болезненные глаза. —О, мой жалкий друг, могу и буду делать то, что скажет мне душа, и пусть те, кто увидят нас — не станут горевать. Дом пуст и шанс на обличение преступления настолько не велик, что я могу поклясться отчизною, ваш образ уж никто не сможет здесь разоблачить. Так чего же вы робеете передо мной так скоро, словно в жизни вы не видели в подобных ситуаций? —О, сколько бы веков не прошло, Чацкий и монологи являлись лучшими друзьями. Молчалин на несколько секунд опешил, метнул свой взгляд меж статного силуэта и еле уцелевших стен от бунта сумасшедшего и нервно облизнулся, попятив свой взор в пол. —Так ежели не видел, что, подобное вам кажется уж столько удивительным? Я не люблю ни светских тем, ни щебетанья юных дев, лишь Софью я терпел всего лишь пару раз, от скуки я чуть на потолок полез. —А как же милая служанка Лиза? —О, с ней не заладилось давно, как я бы не был с ней суров, ни мягок, ни учтив, всё твердило девушка одно — про Софью что-то, про честь, мораль и справедливость. Словом, даже здесь не повезло мне найти успех в любовных-то делах… —Молчалин помолчал, как бы указывая, что это всё дело гиблое и смысла продолжать нет. —Вопрос не в ваших похождениях, а лишь в одном конкретном. Ответь же мне: так да иль нет! —Руки в миг подвинулись по-ближе, взгляд Чацкого стал настолько остр и спокоен в буре, что Алексей не смог сдержать свой порывистый вдох. Вопрос хороший, даже очень, но стоит ли ему сейчас отказывать? Нельзя отрицать тот факт, что это может быть единственной возможностью банально попробовать. О, как интересно было бы хоть раз не думать о мыслях обществах, о том, как правильно должен вести себя человек даже в делах любовных. —Да, —и вздох, последний, прежде чем слова упали из сознания, Молчалин лишь сильнее ухватился за грязный желет, хватаясь, как за соломенку. Потому что Чацкий может сожрать. С потрохами: не мог до ныне невинный мужчина и подумать, что люди имеют такую страсть! Чацкий такой — не нежный и не грубый, осторожный и решительный, из крайности в крайность. Но он всё равно буквально чувствует желание, облаченное плотскими утехами. Желание быть любимым. Молчалин робко мычит, когда мужчина прикусывает его грудь, жилетка и рубашка была безбожно снята с несколькими вылетевшими пуговицы. Но плевать, плевать! Движение — тёплые руки скользят по боку, обхватают за мышцы, проводит большим пальцем по коже. Чацкий не сдерживает улыбки: —Какой же милый животик. Изволь предположить — вам тоже не претят застолья, праздники, балы? —Молчалин сжимает губы недовольно, и дворянин что-то такое читает в его лице, отчего сам Чацкий удивлённо моргает, —Или вы стесняетесь? Позвольте! Нет смысла в том… Мужчина улыбается. Всей своей сущностью. И у Молчалина, позвольте заметить, человека, который всю свою жизнь прислуживал другим, возникает осторое и непреодолимое желание стереть столь самодовольное выражение лица, дабы раньше времени не расслаблялся. —…ведь вы мне в таком виде милей и всякий Софий, Лизочек и слуг, —и стыд и срам, и шумное дыханье. Его партнёр так смотрит на него, особенно, завороженно, они в одних портках, Молчалин обхватывает чужую шею и тянет на себя, осторожно опаляя ухо дыханием: —Так чтож вы ждёте, милый друг? А ждать и больше не пришлось. Молчалин очень застенчивый — каждая его эмоция, движения губ и мимика словно бы подходит трехступенчатую фильтрацию, но что-то всё равно ломается, когда Чацкий опять прикусывает его грудь, грязно прикусывает сосок и оттягивает слегка, обязательно поднимая свои карие глаза — чтоб знал, чтоб помнил, чтобы снова поймать беспокойный взгляд Молчалина. Он всё равно дёргается, когда Александр касается места между ягодиц, стыдливо жмурится и отворачивается, а Чацкий и рад помочь — для удобства закидывает ногу на плечо и раскрывает вид на так греховно прекрасные изгибы тела. Александр на пробу обхватывает свой орган, проводит рукой по блестящей смазке и останавливается на Головко, на пробу надавливая большим пальцем. Молчалин стонет, тихо и надрывно, дёргается бёдрами навстречу и это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Чацкий не помнит, как достал валяющиеся в общем хаосе баночку с маслом, как дрожащими руками наливает на свои пальцы. Но вид того, как Молчалин прикусывает губу от лёгкой боли, ерзает, и на секунду смотрит ему в глаза — о, это точно останется в памяти надолго. Внутри всё пошло хлюпает, пальцы точно надавливает на простату и Алексей буквально тает. Тихой, скромный любовник беззастенчиво стонет и отрывается, пытаясь снова закрыть рот рукой, но Чацкий всё равно раз за разом разбивает эту жалкую защиту. Когда между ягодиц проскальзывает горячий член, надавливая на причинное место, Молчалин тянется. Александр обнимает его, утыкаться куда-то в полную шею и толкается. Боже, блять, ощущения лучше, чем ожидалось кто либо из них. Он замирает настороженно, утешительно гладит по спине и лопаткам, в награду получая тихий всхлип. Двигается, осторожно, ласково, но не долго — Молчалин сам подгоняет, нетерпеливо рычит и приказывает. Мёд для ушей, не иначе. Чацкий всё меньше замечает мир вокруг и сосредотачивается на одном, на быстро подступающем удовольствии. В пьяном бреду кусает шею, сжимает в свои объятиях и нарастает темп. Чувствует лёгкое движение, как Алексей сам осторожно ласкает себя, почти в такт яростным движением. Он делает последний толчок и прижимается, шумно вздыхает и утыкается в каштановые волосы. Молчалин сжимает его особенно сильно, до звёздочек в глазах. —Вы… Просто монстр… —Чацкий наконец разлепляет веки, его всё ещё слегка потряхивало. Однако это зрелище определённо стоило всех потраченных усилий: Алексей под ним выглядит настолько греховно разбитым, что у него самого пересыхает горло. Тёмный румянец, искусанные губы и слегка стеклянный взгляд. Он осторожно выходит и галантно обтирает остатки спермы платком. Конечно, этого недостаточно, но Молчалин всё равно благодарно мычит. Устало укладываясь рядом, Александр прикрывает глаза. Спать никто не собирался, но ему нужно прийти в себя. Они лежат так несколько минут, пока Чацкий не слышит хриплый голос: —И что дальше? Он задумывается. —Есть два варианта, мой друг, иль ты останешься здесь, в клоповнике разбившихся надежд и праздных увлечений, иль едешь ты со мной жизнь новую познать. —Позвольте и увольте — в деревне с вами жить я не намерен. Чацкий усмехается и привстает на локтях, только чтобы поправить его слипшиеся волосы. —Посмотрим. Раз уж сам Молчалин разговорился, то чтож не начать верить в чудеса?