письма одной охотницы

Страшно умирать в одиночестве. Страшно — умирать, истекая кровью без возможности эту самую кровь остановить. Страшно, когда у тебя все кости переломаны в труху, что уже не двинуться. Все, что можно делать, так это лежать. Лежать, широко раскрыв глаза в надежде увидеть запредельное. Как будто ты герой какой-то книги и тут должен быть монолог на сотни страниц. Люди перед смертью всегда размышляют о чем-то. Вспоминают то, как прожили эту жизнь. Прощают каждый грех себе, другим. Чужим и незнакомым. Слишком знакомым, чтобы простить грех лишь сейчас. Но так лишь если герой погибает медленно. В страданиях. Желая, чтобы эти муки кончились как можно скорее. Даже неизвестно, какие муки. Тела или сознания, воспаленного и растекающегося. Лучше бы мозги растекались, брызнули на стену. Дело с концом. Это самая быстрая смерть. Выстрелить в себя. У Кафки нет сожалений. Она всю жизнь жила так, как было нужно и ей это нравилось. Ей нравилось быть лишь болтиком в этой вселенной, не ощущая мизерности бытия из-за отсутствия страха. Но умирать — страшно. Элио ведь обещал ей вернуть страх в ДНК. Вплавить его с нежностью и осторожностью. Обещал, что страх разрастется по ней неоперабельной опухолью в самом мозгу. Кафке было необходимо одно лишь звено для лучшего конца. Лучший конец — смерть. Смерть в одиночестве, потому что все, кого она знала, уже мертвы. Чуть раньше неё. Это Элио тоже предсказал и Кафка согласилась. Неважно, чем бы это кончилось. Смерть была известным, очевидным исходом. Кафка не пыталась обмануть её, она танцевала с ней вальс и смеялась, отхаркивая кровь. Она ощущала страх. За себя. За свою ускользающую жизнь. Как только адреналин спал окончательно, появился страх боли. Боль пронзала искалеченное тело паутинками трещин и поломов. Кафка лежала на холодном бетоне изувеченная, переломанная. Кукла, которую выбросили, а затем пару раз переехали на машине. Благо, голову не оторвало. А может, зря и не оторвало. Лучше бы оторвало. Разорвало на мелкие кусочки, как разрывало от боли сейчас. Кажется, у неё было сломано несколько рёбер. Кажется, у неё была сломана левая рука и обе ноги. Может быть, позвоночник. А ещё нос, с застывшей под ним коркой крови. И сотрясение. И указательный палец на правой руке. Кровь ещё выходила из глубокой раны на боку. Она плевалась вязкой жидкостью, вместе с ней утягивая жизненные силы. Кафке кажется, что если ткнуть в рану пальцем, можно ощутить её селезенку. От боли страшно. Такой страх, как у неандертальца, который впервые обжегся об огонь. Или сломал ногу, пока спасался от огромного мамонта. Он не понимает, что это такое и что это за чувство. В его лексиконе нет слова «страх». Эмоция первобытная, настоящая. Влажная. Но она непонятна. Её нельзя разобрать на атомы и химические элементы. У Кафки не получается. Нервные окончания глючит, как у компьютера. Точно повредила позвоночник. И она смотрит в небо. В бездонную безликую пустошь. Та в ответ подмигивает ей звездочками-планетами. Мигает спасательными огнями, которые обязательно заберут её в медпункт. Ведь Кафка кому-то нужна. Так? Она ведь не одинока. Не убила всех, кто был ей дорог, а остальных не привела на верную смерть лишь потому что судьба так сказала. Чёрт. Чёрт-чёрт-чёрт. Пальцы, дрожащие и сломанные, тянутся куда-то вниз и в сторону, нащупывая лежащий рядом узи. На нём парочка наклеек. Раньше она царапала на них палку за каждую новую жертву. Теперь пыталась одной рукой зарядить его, щелкая предохранителем. За ней ведь никто не придет. Некому уже. И не пришел бы никогда. Разыскивается. Живой, или мертвой. Уже мертвая. Слишком искалеченная, чтобы быть жильцом. Вот вам мой труп, подавитесь. Все равно не похоронят. Некому. Одиночество накрывает новой волной крови, которой Кафка давится и кашляет. Она растекается по губам, ссадинам, по подбородку. Кажется, затекает под рубашку. Кажется, у неё ещё и внутренне кровотечение. А здесь даже нет Волк, которая бы пошутила: «кровь и так должна быть внутри, разве нет?». Нет и Блэйда, который бы просто молчаливо помог. Ведь должен умереть лишь он. И он уже мертв. Но здесь Кафка одна. Умирает в одиночестве, под наблюдением бесчисленных миров. Дрожащая рука направляет дуло ко лбу, даже не поднимая пистолета и Кафка закрывает глаза. Ей страшно. Так страшно умирать. Умирать одной, растекаясь от боли. Ей так— Бум.