inclusio

«Вы снова здесь, изменчивые тени,

Меня тревожившие с давних пор,

Найдется ль наконец вам воплощенье,

Или остыл мой молодой задор?»

И. В. Гете. Фауст

      Данте выжигает слова на деревянной табличке. Линия за линией, медленно и аккуратно. Это занятие успокаивает. Вести паяльником по дереву — все равно, что вести ложкой по подтаявшему мороженому. Вслед за едва различимым карандашным эскизом появляется темный рисунок слов.       Раньше он прикладывал больше сил, чтобы найти верный сонет или отрывок из поэмы. Он старался вспомнить, какие строчки любил Вергилий. Перечитывал одно и то же по многу раз, пытаясь понять, с какой бы интонацией текст прочел брат.       Но со временем его и без того бессмысленное занятие стало вовсе казаться маразмом.       От Вергилия или от матери он подхватил привычку тащить в дом ненужные книги. В приемной, прямо у входной двери, стоял шкаф, заваленный макулатурой, к которой он почти не прикасался. «Перикл» Шекспира, «Потерянный рай» Мильтона, и, среди прочего, «Фауст».       Данте открыл видавший лучшие времена переплёт на первой странице. Скользнул пальцами по тонким жёлтым листам, зацепился взглядом за абзац. Не сильно вникая в смысл, решил, что это ему подойдет.       Матери — цветы, брату — деревянная табличка.       Они с Леоном встречаются нечасто. Время от времени созваниваются по работе — официально агентство Данте числится как подразделение ОКД, но большую часть времени он существует независимо и от отсчётов косит. Леону это, конечно, не нравится.       Если мама принимала их природу абсолютно искренне, как, наверное, может принимать своих детей только мать, то Леон, кажется, просто правильно взвешивает риски. У него нет второго крутого полудемона или машины, которая бы без проблем могла свалить первого. Данте у него под присмотром, как ядерная боеголовка, которая не рванёт, если время от времени с ней разговаривать.       Леон не сильно старше, их разница в возрасте почти незаметна. Он его дядя, но его давно никто так не называет — «дядя Леон». Пожалуй, в ОКД никто не видит между ними даже чётко различимое сходство. Их трудно назвать семьёй, трудно назвать напарниками.       Единственное, что не вписывается в сухие отношения — совместное посещение кладбища. Смерть Евы — их общая трагедия.       Леон винит себя — как это делает любой взрослый человек, который в какой-то момент своей жизни слишком увлёкся работой. Сначала думаешь, задержусь в офисе, ничего страшного. Карьера сама себя не построит. А потом бац — твой ребёнок вырос без тебя, на похороны родителей не получилось взять отгул, а жена подала на развод, пока ты был в командировке.       Леон однажды выбрал работу, а не тусоваться со старшей сестрой. Теперь к этой сестре он носит белые лилии на могилу. Каждый год. Одни и те же.       Еву похоронили в том же городе, в котором она умерла. Не стали морочиться с тем, чтобы перевести гроб на родину — фамильным поместьем всё равно никто из них давно не пользуется. В завещании, которое она оставила, была только одна просьба — чтобы на могиле была фотография Спарды. Их единственная, со свадьбы. Фотография стояла рядом, в стеклянной рамочке, и бесила Данте тем, что такими счастливыми он родителей не помнил.       Так одна могила стала убежищем для троих — отца, мамы и брата. Иногда Данте представляет, как вазу с его пеплом положат рядом, под гирляндой деревянных табличек. Но эту мысль быстро прогоняет другая — он, скорее всего, переживет Леона, а кому еще будет дело до его захоронения, он не знает.       На дорогу до кладбища он тратит около шести часов. Всегда ездит на своей машине, хотя знает, что на поезде будет быстрее. Дорога по-осеннему живописная. Темно-зелёные хвойные деревья очерчивают пятна из красно-бардового клёна и желто-охристого дуба. Ещё не поблекла трава, и на фоне всех этих цветных пятен даже дорога кажется не серой, а темно-синей. Он летит по ней, обгоняя фуры и тучи. Дождь моросит ему на лобовое, вода струйками стекает по щёткам очистителей, чтобы через час-другой выглянувшее солнце светило на него через чистое стекло.       Когда умер Вергилий, Данте не помнит.       Во-первых, потому что потеря брата выбила его из колеи куда больше, чем потеря матери. Ева была смертной. Он ранилась, болела, медленно, но неминуемо старела. Данте знал, что рано или поздно они её потеряют.       Но жизнь без близнеца он тогда представить не мог.       Он мог бы попытаться восстановить хронологию событий позже, но не видел в этом смысла. Вергилий умер в Аду — в мире, где время имеет другой ход. К тому же два дня траура в год — это даже для Данте как-то слишком.       Хватает и того, что он день рождения справляет вместе с покойником.       — Привет, мам.       Что-то есть удивительно ценное в том, чтобы использовать это обращение. Как будто это не просто сочетание губных согласных, первых звуков, которые хорошо даются ребёнку, а какое-то сложное заклинание.       Леон уже ждёт его — стоит рядом с могилой в мрачном чёрном пальто, будто похороны закончились только что. Только земля под его ногами неправильно зелёная, равномерно улёгшаяся. На ней уже много лет растёт трава, год от года пытаясь забраться и на могильный камень — устроить на месте захоронения торжество жизни.       Данте встаёт рядом. Леон ничего не говорит, не задаёт даже дежурные вопросы, вроде, как там агентство или какая погода в Редгрейве — для этого ещё будет время. Кладбище — место не для разговоров о настоящем. ///       Городская пыль хрустит под ногами, словно мелкая галька. Дождь прибил её к асфальту, прохожие и проезжающие собрали по кучкам. В темноте мелкие лужицы становятся зеркалами для любого источника света. Мокрые стены впитывают в себя неоново-розовый, рисуя дорожку до единственной вывески в переулке.       Он останавливается у входной двери. Когда глаза привыкли к темноте, из неё с меньшей охотой хочется выходить. Он ловит себя на мысли, что хочет ещё раз пройтись по окрестностям. Словно хищное животное, обойти территорию, чтобы убедиться, что больше на ней никого нет.       — О, Данте! Я не ждала, что ты вернёшься так скоро.       Основной свет в агентстве выключен — здесь готовились или ко сну, или к тихому ночному дежурству. Он прервал. Леди за стойкой приподнимается. Сначала с удивленным облегчением, потом — с внезапно возникшим недоверием.       — Ты, вроде, уезжал в другой одежде.       Он понятия не имеет, как на это реагировать. Дорога не столько его утомила, сколько притупила базовые социальные реакции. Ощущение, что люди — ненастоящие. Что они говорят по заранее организованному шаблону, а ему кто-то забыл оставить листовку со скриптом.       — Намекаешь на то, что я — мимик?       Шутка — лучший способ снять напряжение. Это он помнит, хотя с чувством юмора у него всегда было туго.       — Мимик не смог бы пройти сюда, — отвечают ему. — Ты попал под дождь?       — Да.       — Понятно. Я пойду домой, раз ты вернулся. Ночевать у тебя на диване не очень уютно.       — Конечно.       Он рад, что она уходит, и ему не нужно прикладывать усилия, чтобы остаться одному. Он сейчас очень хочет тишины и немного покоя. Так, чтобы казалось, будто воздух в комнате не шевелится.       — Данте?       — Да?       Окликаться на чужое имя легко, когда оно настолько же редкое, как и твоё собственное.       — Где твоя машина?       Ответ на этот вопрос, он не готовил.       Нужно что-то такое, что сняло бы с него подозрения. Пускать ситуацию на самотёк Вергилий не привык — он отлично видит, что леди хочет домой. Вероятно, если он сейчас махнёт рукой и развернётся, она не будет настаивать на ответе. Но её сомнения могут пойти дальше — она может додуматься позвонить Данте и спросить, где он. И если его брат возьмёт трубку, то далее обязательно последует пальба, крики, недоразумения. Проще стукнуть леди по затылку, и оставить ночевать здесь. Её сегодня, очевидно, дома никто не ждёт. Но подобное решение проблемы непременно потащит за собой ещё большие недоразумения.       — Я много выпил, — отвечает Вергилий. — Не стал садиться за руль.       — А. Ого. Тогда понятно, почему ты такой заторможенный.       Ещё одна коммуникация даётся ему без критических потерь — есть повод собой гордиться.       Он выходит на крыльцо. Не столько из желания проводить леди, сколько из интереса — она сказала, что мимик не смог бы зайти сюда. Значит, Данте озаботился рунами защиты. Интересно, он использует такие же, какими пользовалась мама, или за столько лет нашёл что-то своё?       — До скорого!       Она ловко выруливает в узком дворе и, не сильно разгоняя байк, уезжает прочь по мокрой улице. Вергилий провожает её взглядом до тех пор, пока свет фар окончательно не растворяется в темноте, а двигатель не перестаёт тревожить его слух даже слабым гудением.       «До встречи», — виснет в воздухе, так никем и не произнесённое. ///       Тёмный подвал, чучело оленя на входе. На любых поминках нужно выпить. Желательно что-нибудь крепкое и насколько возможно безвкусное — чтобы траурное лицо натягивалось само собой. Леон, как знает, каждый раз выбирает самый паршивый бар в округе. Или, возможно, паршивость местного заведения определяется тем фактом, зашли они в него или нет.       За баром хилый мужик даже не думает с ними здороваться. Без выпендрёжа и какого-либо сервиса, только строгий денежно-алкогольный обмен.       — Нам одну бутылку.       Они отсаживаются подальше от стойки, чтобы не дышать кислым запахом дешёвого пива. Леон выглядит так, будто должен быть к подобным вещам очень брезглив. Будто выпивка младше пяти лет и без дубового послевкусия в его рот даже не капает.       В сущности, она и не капает — она льётся от мутного круглого стакана к его волевому человеческому желудку.       — У тебя сейчас кто-нибудь есть?       — В каком плане?       Стратегия социального взаимодействия с Леоном число планов предоставляет весьма ограниченное. Насколько регулярно и упорядоченно Данте трахается, дорогому дядюшке наверняка неинтересно. Поэтому, о чём Леон спрашивает, Данте изначально знает. И под дурочка косит не от природной тормознутости, а от чистой неожиданности.       Ему казалось, что Леон и личная жизнь — вещи несовместимые.       — О браке не думал?       — Не было повода.       Данте уже стукнуло тридцать, и всё равно он чувствует себя критически трезвым для этого разговора. Берёт стакан, заливает адскую дрянь себе в горло. Потом как-то неуклюже вспоминает, что он уже не подросток. Что люди его возраста планируют семью, как планируют добраться до повышения — и это такая же обычная тема, как и все остальные.       — Хочешь отряд суперсолдат?       Не шутит, а скорее издевается, но не над Леоном, а над собой. Как будто совершенно очевидно — он человек не семейный. В нём ни стабильности, ни ума. Он максимум может осеменить какое-то количество наглухо отбитых дам во славу науке. А воспитывать, защищать, нести ответственность — это для кого-то другого.       — Нет. Я думал об этом, но, если дети хотя бы частично унаследуют твой характер… у нас будет Апокалипсис, а не армия.       Данте не знает, должно ли его напрячь заявление «я думал об этом». Леон вряд ли он всерьёз планировал запустить программу по генетической инженерии. Как будто он работает в ОКД как раз чтобы подобного дерьма не случалось.       — Ты спросил, потому что сам задумываешься о семье?       Сменить фокус внимания оказывается хорошей идеей, Леон неопределённо качает головой. В отношения ему вступать не поздно — поздно впускать в свою жизнь другого человека, руинить отточенные годами привычки. Не дай бог кто-то в его квартире отложит очень важный будильник или спалит жизненно необходимый утренний кофе. Хотя, наверное, у Леона стоит кофемашина — пару кнопок нажал, и нет никакой трагедии.       — У меня есть Пэтти.       Фраза спрыгивает с языка, как холостая пуля. Вдруг оказывается невозможным об этом не сказать. Не напомнить самому себе, что у него всё же есть своя маленькая ответственность.       — Это не считается.       — Потому что я не взял над ней опекунство?       — Потому что у Пэтти есть мать, который ты не нравишься. И она может увести её в любой момент.       Какой-то долей мозга, Данте это понимает. Но как может мать Пэтти — это трусливая, нерешительная женщина, — забрать девочку у него? Он может дать ей куда больше, он защищает её куда качественней.       И с ним она вечно вляпывается в неприятности.       Он вытаскивает её, разумеется. Как котёнка за шкирку — хвать из пасти какой-нибудь твари, и всё в порядке. Не то чтобы прям совсем без последствий. Без «Данте, я сегодня видела кошмар», «Данте, там слишком темно, я не пойду туда», «Данте, не оставляй меня одну».       Тем не менее, за Пэтти его не сильно тревожит совесть. У Пэтти на роду написано попадать в неприятности — он просто составляет компанию. Спарда, наверное, мыслил схожими категориями, когда выбрал маму. Посмотрел на их род охотников и подумал, ну, этим глупым человекам терять уже нечего. Ева, будь моей женой.       Какой ужас.       — Я домой.       — Уже?       — Ага. Оставил агентство на Мэри — хочу вернуться прежде, чем её любопытный нос залезет туда, куда не надо.       Он опрокидывает последний стакан перед уходом и мгновенно об этом жалеет. Сюда подростков нужно приводить на лекции по здоровому образу жизни. Давать по стопке и убеждать, что весь алкоголь такой отвратный.       — До свидания, Данте.       Леон удивительным образом не начинает клевать ему мозги, что он слишком много выпил, и садиться за руль в таком состоянии, конечно, нельзя. Леон за столько лет свыкся с его ускоренной регенерацией и непревзойдённым упрямством. Поэтому Данте оставляет его одного — в пропахшем табаком баре слушать хиты прошлых десятилетий и поминать почившую в борьбе с раком сестру. ///       Вергилий сидит на диване. Диван жёсткий, местами с потёртостями, скорей всего, его здесь ни разу не стирали. Напротив стоит книжный шкаф, высокий и пыльный, заваленный вперемежку дешёвыми журналами и обесценившимися книгами.       Он понимает, почему леди так быстро отсюда ретировалась. В агентстве неуютно. Верхний свет работает едва ли, из трёх лампочек в ответ на нажатие выключателя срабатывает только одна. Плафон люстры забит то ли пылью, то ли трупами мошек, то ли смесью и из того, и из другого, пропорцией один к одному. Окна в холле витражные, красивые, но неухоженные. Здесь всё необжито-заброшенное, будто хозяин умер, а за домом некому толково присмотреть. Двигаясь внутрь агентства Вергилий обнаруживает проход на кухню. Двери нет — потенциальный клиент из холла может плавно пройти на кофе, только делать это он вряд ли захочет. Как и Вергилий не хочет приближаться к липкому столу, горелой плите или желтому холодильнику.       Мелькает мысль — может, и Данте здесь не живёт, только работает периодически. Но сразу после Вергилий замечает фотографию мамы на рабочем столе. Её бы Данте точно не оставил в месте, которое не считает своим.       К своему удивлению, Вергилий обнаруживает там же томик В.И. Гете, раскрытый на начальных строфах «Фауста». Он не собирался увлекаться книгами в этот вечер, но, по всей видимости, ему придётся ждать появления Данте какое-то время. Он решает скоротать часы за чтением, чтобы приглушить маниакальное желание залить агентство моющим средством до самого потолка.

«Я в трепете, томленье миновало,

Я слезы лью, и тает лед во мне.

Насущное отходит вдаль, а давность,

Приблизившись, приобретает явность»

///       Данте заходит в агентство и видит призрака.       В рассеянном свете восходящего солнца кто-то с его лицом сидит за его столом, читая его книгу. Данте останавливается на пороге. Призрак поднимает на него прозрачно-голубые глаза, по острым чертам его лица пробегает тёплый свет включенной лампы.       — Здравствуй, Данте.       Его голос — перестукивание деревянной гирлянды, когда вешаешь над могилой новую табличку. Его взгляд — ожившее отражение в зеркале, день ото дня напоминавшее, что ты один. Его существование — ошибка, о которой ты молился.       Его не должно быть здесь. И его нет, в сущности.       — Привет, — отвечает Данте.       И вынимает пистолет.