Harbingers

Теперь он окончательно понял, что был всегда неудачником. Да, был. До того дня, а вернее — до той ночи, когда девчонка в оборванном белом платье бросилась ему под колеса. Это была последняя его неудача — во всяком случае, ему очень хотелось верить в это. Тогда его главным топливом были страх и чувство вины. Страх — от факта нарушения равновесия, от приближения Апокалипсиса для мира, который в нем не нуждался. Вина — за то, что он стал невольным палачом для той, которая только начала жить — и которой полагалось жить еще долгие годы. И до определенного момента это были единственные связанные с ней чувства. Но даже и в них Предвестник сомневался: были они настоящими, или он лишь изображал их для самого себя, подчиняясь безотчетному желанию быть более человечным? А теперь? Чем он руководствовался теперь, когда она была жива? Когда с очаровательной робостью опускала взгляд на их сплетенные пальцы, когда ее скулы покрывались легким румянцем, а волосы цвета огненной меди падали на лицо небрежными прядями, и она заправляла их за ухо свободной рукой?.. Он знал, что ответ существовал — но ускользал от него, слишком эфемерный, неуловимый. Этот ответ повис сейчас в воздухе между ними, замер в эхе ее слез, его успокаивающих слов — и их мелодии, которая только что стихла. И нельзя было дать ей замолчать совсем. — Поиграем еще? — чуть склонив голову набок, предложил Бедствие. С его лица не сходила улыбка. — Давай, — легко согласилась Йона, сморгнув остатки слез, но словно не особо радуясь необходимости высвобождать свою руку из его. И они снова играли — самозабвенно, сидя рядом, то и дело соприкасаясь плечами; звонкая, переливчатая гитара идеально сочеталась с пианино — то нежным, точно капель, то грозным, как полноводная река. Музыка сплавляла их души воедино, рисуя общую картину на нотном стане; для нее не существовало отличий между Апостолом и Предвестником Апокалипсиса, смертной и бессмертным. Нет, для Ее Величества Музыки они не были существами из разных миров, с разной целью и разным предназначением. Они были абсолютно равны перед ней, равноправны, и одинаково ярким и важным было звучание каждого. Он был черным, а она белым; но их единение рождало все мыслимые цвета и оттенки. Мелодия лилась непрерывно, ведь каждому из них еще было, что сказать. Ему — о том, как изменилась его жизнь после встречи с ней. Как много она внесла хаоса в его порядок, как уничтожила тысячами звуков его тишину. В каждой ноте, извлеченной из груди гитары, звучала благодарность; каждое прикосновение к струнам касалось ее кожи, оставаясь на ней поцелуями солнечных зайчиков. И ей — о том, как он перевернул с ног на голову все ее существование. Как стал сначала смертью, а затем — жизнью. Фрагменты мелодии мелькали перед глазами ее улыбкой, другие — вторили ее просьбе, третьи — его обещанию. Ловкие и быстрые удары по клавишам опутывали его сетью объятий, прося задержаться в ее жизни еще немного. Они сидели и играли в лучах заката, и пламенные блики танцевали на их коже, на клавишах и струнах; слишком занятые диалогом, не содержащим ни единого слова, двое — Предвестник и Апостол — игнорировали течение неумолимого времени, запрещая ему отнимать у них эти мгновения. Но время не было подвластно им, равно как и силы не были бесконечными. Конечно, Бедствию не была ведома усталость в том же смысле, что и людям; но вот Йона оставалась человеком, а потому ей нужен был отдых — хоть она и не говорила об этом, упрямо продолжая играть, даже когда руки начали уставать. Явно и сама не хотела прерывать идиллию. Концерт, предназначенный только для их собственных ушей, окончился, лишь когда последние лучи рыжего солнца догорели и стало совсем темно — замерев на переливах, полных бесконечной нежности и робкой надежды. Апостол откинулась на спинку стула, протяжно выдохнув; но ее лицо светилось от счастья и умиротворения. Она принялась растирать онемевшие от долгой игры пальцы. — Позволь мне, — попросил негромко Предвестник, откладывая в сторону гитару и протягивая ей руки. Слова звучали как-то чуждо после столь долгого общения, в котором они были не нужны. Йона не стала протестовать, и теперь уже Бедствие мягко массировал ее пальцы, любуясь их тонкостью и изяществом. — Почему не сказала, что устала? — пожурил ее Предвестник, на мгновение подняв взгляд — хоть и укоризненный, но только потому, что беспокоился за нее. — Я не устала, — покачала головой Йона. — Мне… Не знаю, как объяснить, — она смущенно вздохнула, наблюдая за тем, как большие и теплые руки перебирают ее пальцы. — Так сложно… словами. — Не волнуйся, — успокоил Бедствие, мягко улыбнувшись. — Тебе очень нравится играть, знаю. И ты бы хотела делать это как можно дольше. Но иногда нужно брать перерывы, согласна? — Собираешься отправить меня спать? — догадалась Йона, предостерегающе надувшись. — Не пойду. Не хочу спать, я в машине выспалась. — Почему ты капризничаешь? — со вздохом спросил Предвестник, качая ее ладони в своих, будто пытаясь убаюкать. — Я не буду заставлять тебя, но твоему телу нужен отдых. — Я не капризничаю, — замотала головой девушка, превращая свои волосы в маленький огненный вихрь. — Просто… хочу побыть с тобой. Не хочу оставаться одна. Даже во сне, — прибавила Йона совсем тихо, опустив глаза. — И дело только в этом? — Бедствие изогнул бровь, лукаво улыбаясь. Он ей не верил, потому что чувствовал — есть что-то еще. — А кстати, где все остальные? Разве они не собирались появиться к вечеру? — поинтересовалась Йона, отвечая вопросом на вопрос. Она смотрела куда-то в окно, избегая его проницательного взгляда. — Сестры написали, что будут позже, завтра утром или около того, — пробормотал Предвестник. — Не увиливай от ответа, Йона. — А я затем и спросила. Не хочу, чтобы наступало завтра, — призналась девушка, пряча от него взгляд. — Пусть они переместятся сюда послезавтра, или послепослезавтра… Бедствие склонил набок голову, испытующе глядя в лицо девушки. Он вроде и понимал, что она имела в виду, даже, возможно, чувствовал нечто похожее, но тут уже Предвестник не мог утверждать — слишком сложно ему было отделять свои эмоции от ее прямо сейчас. А потому ждал, что она пояснит — и вскоре Апостол сдалась под его взглядом. — Вы все соберетесь, чтобы вершить судьбу моего мира, — пробормотала Йона со вздохом. Уничтожите его, убьете пару человек или просто уйдете, но… я тебя больше не увижу, правда же? Что бы вы ни решили, все закончится. Мы больше никогда не сможем играть вместе, как сейчас… Голос предательски надломился в конце этой тирады, будто она была готова вновь заплакать, так что девушка замолчала; лишь ее ноготки впились в его раскрытые ладони, будто бы он собирался прямо сейчас уйти, и она пыталась его удержать. Бедствие не сразу нашелся, что ответить; столько обреченности было в ее словах и в этом маленьком жесте, показывающем, как она привязалась к нему и нуждается в нем. Впрочем, Йона его опередила, отчасти совладав с собой и снова заговорив. — …Но это будет завтра, да? — она улыбнулась, но это была искусственная улыбка, скрывающая за собой боль, которую она боялась выпускать наружу. — Поэтому… если можно, давай сделаем так, чтобы завтра подольше не наступало. Пожалуйста. Ее умоляющий взгляд, полный сдерживаемых слез, заставлял пустоту внутри груди Предвестника болеть; но он кивнул, соглашаясь на ее условия. — Мы можем выйти на крышу? — спросила вдруг Йона ни с того ни с сего, легонько похлопав по его ладоням. — Хочу посмотреть на звезды. — Почему именно на крышу? — приподняв бровь, спросил Бедствие, старательно вглядываясь ей в глаза. — Не знаю. Всегда хотелось понаблюдать за звездами, лежа на крыше, — мечтательно улыбнулась Апостол. — Можешь считать, что я капризничаю в этом случае, но хочу именно на крышу, — она подмигнула и высунула язык, насильно прогоняя из своего взгляда грусть. — Так что? Можно? — На крышу, так на крышу, — пожал плечами Предвестник. — Но для лежания нужно будет кое-что прихватить с собой. Он вышел на улицу, чтобы все подготовить. Найдя небольшой плоский участок, перенес туда плед, подушки и йониных плюшевых зверей, которых она оставила в ванной — а заодно забрал в дом вещи для нее, которые принесла Шерил и оставила в пакете у порога; видимо, приходила, пока они музицировали. Захватил из холодильника бутерброды в контейнере, налил в термос чай. Словом, явно и сам загорелся идеей больше, чем ожидал от себя. Даже если это и было сущей блажью, Бедствию это ее желание вовсе не казалось ею. В ушах стояли слова девушки о том, что завтра все решится; в глубине души — если она у него, конечно, была — ему и самому не хотелось, чтобы завтра наступало. Он предпочел бы бесконечное сегодня. Беззаботное, спокойное, наполненное музыкой и разговорами ни о чем. Такая простая жизнь… Предвестник похлопал себя по карманам, поняв, что забыл сигареты — и в целом, пора уже было звать Йону. Так что он поднялся, прихватывая пачку и зажигалку, и позвал девушку, которая разыскивала в шкафу что-нибудь на плечи по его просьбе. — Тут есть приставная лестница? Мы по ней поднимемся? — спросила с интересом Йона, завязав найденную в шкафу толстовку вокруг пояса и задирая голову. — Вау, звезды такие яркие… — Нет тут лестницы, — фыркнул Бедствие. — Придется залезать по дереву, — он стрельнул хитрющим взглядом. — Оно разве не далековато стоит? — искренне удивилась Апостол, прикидывая расстояние от дерева до крыши. — Ох, боже, серьезно? — он засмеялся, приближаясь к ней и останавливаясь совсем рядом. — Я пошутил, Йона. Нам не нужна лестница, потому что у нас есть я. Она вздернула подбородок, изобразив на лице весь возможный объем непонимания. — Доверься мне, — улыбнулся Бедствие, прихватывая ее за талию, и удивление на лице девушки почти тут же сменилось смущением. Оттолкнувшись от земли, Предвестник в один прыжок отправил их обоих в воздух, а затем мягко, точно кот, приземлился на плоскую часть крыши. — У-уже все? Я глаза закрыла, как только поняла, что мы в воздухе, — честно призналась Йона, не решаясь отстраняться и мелко дрожа. — Блин, прости, — Скотт искренне забеспокоился, виновато взглянув на девушку и погладив по спине, стараясь успокоить. — Я не думал, что ты можешь бояться высоты. Надо было спросить. Я придурок. — Нет-нет, все хорошо! — Йона отпрянула и замахала руками, явно смущенная тем, как долго они стояли, прижавшись друг ко другу. — Я не боюсь высоты, просто это было… ну, неожиданно. Когда будем спускаться, я не буду закрывать глаза! — пообещала она, широко улыбнувшись и плюхаясь на плед. Осмотрелась, оценивая, как удобно они устроились. Бедствие тоже сел, закуривая. Несмотря на довольное лицо Йоны, мысли, вызванные ее словами, были готовы броситься на него и растерзать стаей голодных собак; но чуткая девушка пододвинулась ближе, переборов свое смущение, и коснулась его плеча — так, будто желала вернуть его в реальность. — Слушай, Скотт… а остальные Предвестники, какие они? — спросила Апостол тихонько, заглядывая ему в глаза. — Вы с Дебс похожи на людей. Если бы не знала, кто вы, не отличила бы. — Ну так мы выглядим как люди, — он косо усмехнулся, стряхнув пепел и снова затягиваясь. — Было бы странно, если бы мы ходили в нашем истинном обличии по Земле. — У вас есть другое обличие? — поинтересовалась Йона, склонив набок голову. Несмотря на свой интерес к звездному небу, сейчас ее взгляд был прикован к лицу Предвестника, точно она надеялась увидеть, как он вдруг сбрасывает свой облик и предстает в иной ипостаси. — А то ж. Острые уши, черные глаза с опалесцирующим зрачком, корона греха, парящая над головой, туман, который источает тело, — загибал пальцы Бедствие. — А, ну и конечно, — он вытянул перед собой левую руку и растопырил пальцы, — проклятая рука с семью печатями. Ну, это у меня семь, — пояснил он, хмыкнув. — У остальных поменьше. — Проклятая? Почему? Ее кто-то проклял? — засыпала его вопросами Йона. Она с наивным, почти детским любопытством оглядывала его руку, пару раз ущипнула кожу на предплечье, похлопала по вытянутой ладони. — Вроде обычная рука. — Если я сорву кожу и покажу, как она выглядит на самом деле, тебя, наверное, стошнит, — усмехнулся Бедствие без намека на веселье, потрепав девушку по макушке и взлохматив ее волосы. — Это мы называем ее проклятой, но по факту все проклятие состоит в том, что в руке просто сосредоточена большая часть наших сил. То есть, очень теоретически, если ее оторвать, то можно сделать нас практически беспомощными, — фыркнул Предвестник. — Вот только ни одному смертному существу такое не под силу. Апостол скривилась в гримасе отвращения, а затем покачала головой. — Мне бы такое даже в голову не пришло делать, — припечатала Йона. — Но ты не ответил на мой первый вопрос. — Какие другие Предвестники?.. Хм, даже не знаю. С Дебс ты знакома… — Считай, что нет, — перебила его девушка, качая головой. — Мы почти не разговаривали. А понять, какой она чело… э-э… в общем, какая она, я бы за такой короткий срок не успела. — А меня, значит, ты успела за такой короткий срок понять? — хитро ухмыльнулся Предвестник, докурив сигарету и спрятав окурок в портативную пепельницу. — Ай да Йона. — Ты — другое дело, — по лицу Апостола блуждала улыбка; она откинулась на подушки, уставившись, наконец, на звездное небо и прижав к лицу ламантина. — Но если это очередной способ уйти от ответа, я тебя побью, честное слово, — пригрозила она со смехом, сжимая руку в кулачок и вытягивая в его сторону. Бедствие косо усмехнулся и тоже плюхнулся на плед, вглядываясь в далекие звезды. Ему и правда не очень хотелось отвечать, но в то же время… — Мы все очень разные, — пробормотал Предвестник, не отрывая взгляда от небес. — Дебс вроде и похожа на меня, но при этом все равно искренне наслаждается тем, кто она есть. Морайн… та себе на уме. Встретишься с ней — поймешь, о чем я говорю. Ну а Сола ничто не интересует так, как души смертных. Он, кажется, просто в восторге от того факта, что может их поглощать. — Поглощать души? — переспросила Йона тихонько, пододвигаясь чуть ближе и подсовывая ему под голову подушку-жирафа. Не то, чтобы это было необходимо, но ее забота вызвала на лице Скотта благодарную улыбку. — Это что-то вроде топлива для нас, — проговорил он задумчиво, слегка прикрыв глаза, и поймал себя на мысли, что наслаждается ее прикосновениями. — Мы уничтожаем план, если он превысил допустимый уровень энтропии, и поглощаем души тех, кто жил там, чтобы они не могли возродиться. Ну, и чтобы восполнить ресурсы, потраченные на уничтожение, конечно, — голос Бедствия был сухим и механическим, но в нем против воли сквозила неприязнь. — Ужас какой, — пробормотала Йона, зарываясь носом в тельце игрушки. — Но знаешь, чего я не понимаю? Зачем уничтожать целую планету, убивать кучу живых существ… — Зачем лечить смертельную болезнь? — ответил Предвестник вопросом на ее вопрос, глядя с тоской на звезды. — Энтропия убивает Вселенную, Йона. Как вирус, как… рак. Это не естественный для нее процесс, энтропия чужеродна и поглощает ее, иссушает. — Он тяжело вздохнул, прикрыв глаза. — Другой вопрос, что не каждый мир заражен ею необратимо, чтобы его нельзя было спасти. Ваш, например — нет. Ну, по моему мнению, — прибавил Бедствие, хмыкнув. — «Родственнички» могут со мной не согласиться. Йона помолчала, переваривая услышанное. Резко вскочила, будто что-то осознав, и уставилась на него во все глаза. — Ну что? — усмехнулся Предвестник, с тоскливой улыбкой глядя на нее снизу вверх. — Так, выходит… Вы все питаетесь… душами? — Апостол смотрела на него неотрывно, давая понять: этот вопрос не может остаться без ответа. — Все так, — просто ответил Бедствие, не избегая ее взгляда. — И ты тоже? — не унималась Йона. — И я тоже, — серьезно кивнул он, даже не пытаясь увиливать. — В этом я ничем не отличаюсь от других Предвестников. — Почему тогда ты не съел мою душу? — в ее вопросе не было никакого укора, не было даже намека на страх или что-то подобное. Лишь искреннее непонимание. Бедствие тяжело вздохнул, закрыв глаза и разрывая зрительный контакт. — Как сама думаешь — почему? — пробормотал он, устало потирая переносицу. — Почему вообще не поглощал души людей все эти годы, хотя они регулярно умирают вокруг меня?.. — Ты на диете? — хохотнула Апостол, по-птичьи склонив набок голову и поднося к его носу плюшевого ламантина. — Или мы невкусные? — Выбирай, что нравится, — закатил глаза Предвестник, а девушка тем временем прижала игрушку к его губам, точно пытаясь заставить его замолчать. Но выглядело так, будто она вынуждала ее поцеловать. — Ничего, — цокнула языком Йона, убирая ламантина от его лица, а затем, удержав его перед собой, сама ткнулась губами в мордочку игрушечного зверя. — Мне ничего из этого не нравится. Он молча наблюдал за ее манипуляциями; заметив, как пристально на нее смотрят, девушка густо покраснела и убрала игрушку в сторону. — Разве это полезно — голодать? — проговорила она тихонько, группируясь и укладывая голову себе на колени. — Вдруг ты сорвешься и начнешь убивать всех без разбора, просто чтобы насытиться? — А есть предпосылки? — фыркнул Бедствие, снова уставившись на звезды. — До сих пор я не испытывал особой потребности в еде. И тебя, как видишь, тоже не сожрал, — он легонько ткнул ее в бок костяшками пальцев, дразнясь. — А что? Боишься? — Нет же. Я хочу помочь, — буркнула Йона едва слышно. — Душа — это слишком, но, может… Она подняла голову, а затем, заливаясь краской, отвела в сторону ворот широкой футболки, которая и так была ей не по размеру, обнажая шею и ключицы. Предвестник не сразу понял, что это должно значить, просто засмотревшись на изгиб ее шеи в обрамлении тонких пальцев; но, когда до него дошло, зашелся хохотом, схватившись за живот. — Ну я же не вампир, Йона, — расхохотался Бедствие, покатываясь со смеху. — Тьфу, дурак, — смутилась девушка, натягивая футболку сзади и принявшись шуточно колотить его сжатыми кулачками. — Я от чистого сердца, между прочим! — Нет, спасибо, правда, — выдавил Предвестник, все еще смеясь. — Будь я вампиром, точно оценил бы. Переведя тело в сидячее положение, он неосознанно коснулся рукой ее шеи под волосами — там, где была ее собственная рука только что. Провел вдоль нее костяшками пальцев, повторяя форму, точно пытаясь запомнить ее. Кожа под его ладонью моментально покрылась мурашками, а девушка подняла на него глаза — полные непонимания и чего-то еще, чему Предвестник не мог дать названия. Он хотел убрать руку, но почему-то не мог, будто застигнутый врасплох откликом ее тела на его прикосновения. Йона положила руку ему на плечо, так, словно собиралась оттолкнуть — но этого не произошло; лишь ее ладонь соскользнула чуть ниже и там и осталась, будто запутавшись в складках ткани. — Может, можно как-то отщипнуть кусочек души, — пробормотала она себе под нос, опуская взгляд, точно не была в состоянии долго поддерживать зрительный контакт. — Вроде как кусочек хлеба. — Не думаю, — тоже понизив голос, качнул головой Бедствие. — Но даже если можно, я сомневаюсь, что такое пройдет для души без последствий… И пожалуйста, прекрати. В этом нет необходимости. — Наверное, ты считаешь меня дурой, да? — блекло улыбнулась Апостол, и в ее голосе зазвучало что-то новое, чего он до сих пор в нем не слышал. Она все так же не поднимала глаз. — Все, что я говорю, так глупо. — Не считаю, — ответил Предвестник серьезно, слегка нахмурившись. — Но тебе не нужно пытаться мне помочь, пойми. Во всяком случае, уж точно не так. — Но я хочу помочь, — вскинула голову Йона, но, напоровшись на его пристальный взгляд, сразу же смутилась и снова потупила взгляд. — Как-то отблагодарить тебя. Ты ведь… заботишься обо мне все время. Почему-то. Это «откровение» заставило его замереть с широко раскрытыми глазами. Он будто впервые видел всю картину — если и не целиком, то ее глазами. Словно вновь касался души Апостола; пустота внутри ревела загнанным зверем, пятясь и сжимаясь в комок под натиском чего-то огромного и важного, что наполняло ее. — Почему-то, — повторила Йона собственным дребезжащим эхом. — На Земле семь миллиардов людей, и ни один из них за всю мою гребанную жизнь не проявил ко мне такой доброты, как… Предвестник, мать его, Апокалипсиса, — ее короткий смешок задрожал, и она рассеяно погладила свое горло, будто пытаясь снять перехвативший его спазм. — За всю жизнь? Йона, сколько тебе лет? — тихо спросил Бедствие, тоскливо улыбнувшись. — В сто раз меньше, чем тебе, — ответила она хлестко. — И что дальше? Я все равно не проживу столько, сколько ты. И никогда больше не встречу… такого, как ты. — Наверняка среди семи миллиардов найдется парень с такой же дрянной игрой на гитаре, как у меня, — попытался отшутиться Предвестник. Ему тяжело было признавать, но ее слова достигали его, зацикливались эхом в голове, отражаясь от стенок черепа. Рука девушки сжалась на его плече, сминая ткань футболки; она дрожала, так что он потянулся к толстовке, завязанной у нее на поясе — но при попытке накинуть ее ей на плечи встретил внезапное сопротивление. — Не надо, — она перехватила его запястье, пытаясь удержать — но рука Апостола слишком сильно дрожала, даже сильнее, чем ее голос. — Мне не холодно. Всего лишь движение. Всего лишь объятия — порывистые, как будто если этого не сделать, мир рухнет. Не рухнул, только кофта почти беззвучно упала с плеч девушки; но что-то лопнуло внутри них обоих натянутой струной, захлестывая лавиной, заставляя прижиматься ближе. — Что я буду делать, когда ты уйдешь? — всхлипнула девушка. Ее дыхание врезалось в кожу огненным терновником. — Жить дальше, — его голос тоже дрожал, хотя он физически не смог бы заплакать, даже если бы хотел. Предвестник чувствовал боль, которую не мог и не должен был чувствовать — эта боль пронизывала все тело, в котором просто нечему было болеть, бурлила под кожей кипящей лавой, не находя выхода. — Ты же как-то жила до этого, Йона… — «Как-то», — повторила она, прикусывая губу. — Именно, что «как-то». Веришь… я была даже рада умереть, — Йона уже не пыталась сдерживать слезы, и они катились по щекам — горькие и соленые, как морская вода. — Ты не представляешь, каким моя жизнь была… дерьмом! — Ты говорила, что не хочешь возвращаться, — он прижимал ее тем крепче, чем явственнее становилась ее печаль. — Я помню. — Мне было нормально там и в одиночестве, — прохрипела Апостол, намекая на свое одиночество в фортепьянном классе. В смерти. — А потом пришел ты — и все испортил! — Она шмыгнула носом, и, сжав кулачок, стукнула его в грудь. — Ты сама впустила меня в свою душу, Йона, — очень тихо проговорил Бедствие. Он не возражал и не спорил с ней сейчас — лишь пояснял. — И что? Я могла бы так же впустить кого угодно, думаешь? — она не кричала, но ее слабый голос, смешанный со слезами, резал слух гораздо больнее любого крика. — Ну, наверное, любой другой Предвестник смог бы тоже… — начал было он. — Любой другой Предвестник?! — взвилась Йона, перебивая его, и снова стукнула по его груди кулаком — но весомее, чем до этого. — Может, и смог бы. А стал бы? Скажи мне честно, Бедствие, — его настоящее имя, произнесенное с таким надрывом, вызвало по загривку стайку мурашек. — Скажи, кто-то из них стал бы делать это? Ты ведь знаешь ответ. Он и правда знал. Ответ сочился ядом зеленоватого тумана из глаз Предвестника Апокалипсиса, так что он опустил взгляд, глядя сквозь нее, не желая произносить его вслух. — Смешно, — ее голос, ломкий от боли и обиды, вздрогнул в неестественной усмешке, — Я и правда впустила тебя в свою душу. Мой косяк, конечно. Но что мне теперь делать с этим… всем? С этими чувствами? Ты же мог не усугублять, но зачем-то… Бедствие не мог спорить с ней; не было сил и смысла вообще говорить. Не потому, что она не слышала — как раз наоборот. Она слышала слова, которых он не произносил; слышала эхо его души, если она у него все-таки была. Все, что он мог сделать — это ловить ее слезы, стирать их неверными движениями пальцев прежде, чем они сорвутся, разбивая вдребезги его покой. — И про группу тоже, — продолжала Йона срывающимся голосом, тщетно уклоняясь от его прикосновений. — Ты ведь изначально не собирался спрашивать с меня за это обещание, правда? «Пообещай, что соберем команду, когда разберемся со всем», — эти слова, являясь лишь эхом его собственных слов, дребезжали, как готовое лопнуть стекло. — Зачем было вообще это говорить?.. Зачем было играть со мной, зачем заботиться, зачем давать то, что никто, кроме тебя, не сможет дать? Зачем, зачем было вообще меня воскрешать, скажи?!.. Апостол вскочила так резко, словно собиралась прямо сейчас спрыгнуть с крыши; он едва успел среагировать. Сгреб в охапку, падая вместе с ней на колени. Рыдания, которые она не могла сдерживать, осиновыми кольями врезались ему в грудь. Она больше не сопротивлялась. Будто подкошенная, лишившаяся сил, она обмякла в его объятиях, позволяя касаться ее лица, волос, стирать слезы, гладить плечи, спину. Словно море ушло после страшного, смертоносного шторма; остался только обнаженный всем ветрам берег, усеянный руинами, не способный, не желающий бороться со своей судьбой. И прямо сейчас он был готов пообещать ей все что угодно, весь мир, лишь бы она не плакала — так безнадежно и бессильно. Но не посмел бы. — Йона, Йона, — он звал ее, заковав лицо в тиски своих ладоней, словно пытаясь воскресить вновь, вдохнуть в мертвое море жизнь. Влажные и покрасневшие глаза, в отражении которых он видел себя, все же смотрели сквозь. — Вернись. — Ответь мне, — вздохнула она рвано, смаргивая слезы, тяжелыми каплями срывающиеся с ресниц. — Скажи правду. Зачем. Зачем я была нужна? Чтобы дать мне все, в чем я нуждалась, а потом все это забрать?.. — Правду, — Предвестник сглотнул горький ком. — А правда всегда не очень, верно? Апостол сверлила его взглядом, в котором было слишком много боли. Ни он, ни она не могли вынести столько в одиночку. Но, может быть, вместе?.. — Вы, Апостолы, очень важны для равновесия, — пояснил Бедствие сбивчиво, гладя по волосам девушку в его объятиях. — Нарушение равновесия по сути равно необходимости уничтожения мира… — И все? Вся причина? — омертвевшим голосом Йоны можно было резать металл. — Нет, дай договорить, — замотал головой Предвестник. — До определенного момента меня действительно волновала только опасность наступления Апокалипсиса, — он торопился, и слова дрожали, точно над пламенем свечи. — Лишь до того момента, пока я не увидел твою душу. Пока не… услышал… ее. Тебя. Задрожав, девушка прикусила нижнюю губу, изо всех сил стараясь не заплакать снова — но не стала прерывать его. — Я не солгал тебе — ни тогда, ни потом. Твоя музыка прекрасна, Йона. Твоя душа — прекрасна. — Он погладил пальцами ее лицо, задерживая скатившуюся предательницу-слезинку. — Я бы… я правда хотел бы остаться и играть с тобой, Йона. Всегда. Она сделала несколько глубоких вдохов, стараясь успокоиться. — Но завтра действительно наступит. Нет смысла обманываться, — улыбка Предвестника была болезненной, отравленная этой правдой. — Я бы хотел сказать «что-нибудь придумаю», но… — Ты умеешь останавливать время? — спросила Апостол. Ее губы и ресницы дрожали, а в глазах, которыми она смотрела не на него, а в него, застыла странная решимость. — Нет, — вздохнул Бедствие, опуская потухший взгляд. — …А я умею. Правда, мы оба об этом пожалеем. Но я все равно попробую. Глаза Предвестника расширились, когда дыхание Апостола коснулось его губ. Поцелуй был коротким, совсем мимолетным, сладко-соленым, с привкусом горечи и слез. Но время и правда остановилось — всего на секунду, пока они оба не открыли глаза и не начали снова дышать. — …Йона, кто так делает? — возмутился Бедствие, зарываясь пальцами в мягкие волосы цвета заката. — Дай-ка я… Он перехватил инициативу, останавливая время на дольше. Намного дольше. Оно шло где-то за пределами, не касаясь их двоих, погрузившихся друг в друга. Предвестник чувствовал, словно в его груди стучит сердце, а по венам струится обжигающая кровь. Может быть, это были не его ощущения, а ее?.. Сейчас это не имело значения. Притянув ее ближе и усадив к себе на колени, Бедствие отдавал всего себя ей, забирая ее всю взамен. Она вздрагивала каждый раз, когда их языки соприкасались, теснее прижимаясь к его груди. В эти мгновения он и чувствовал ее учащенное сердцебиение, как свое собственное. — Нет, нельзя, — прошептала Йона сбивчиво, когда они прервались, чтобы вздохнуть. — Время снова идет. Давай еще… И они останавливали его снова. И снова. Время послушно замирало, позволяя им побыть вдвоем, побыть единым целым под звездным небом, усеянным оспинами неизведанных миров. Пустота в груди Предвестника дрожала от ужаса, истлевала , обращаясь черным пеплом, сжималась до атома под натиском чувств, ощущений, желаний. Ей не было больше места внутри него. На ее месте возникало что-то другое. Наверное, что-то… что люди называют словом «любовь».