Кафа

      — Мы станем с тобой двумя самыми влиятельными людьми за всю эту историю!       — Нет, Нгуен, не станем, — я качаю головой, чувствуя, насколько всё же тугая верёвка.       Он завязал её на «ура». Чтобы завязать самый простой, нужно: сформировать нижний полуузел и сделать петлю (как в случае с прямым узлом), протянуть в неё конец другого шнура, сложенного вдвое, затянуть, получится половина бантика. Я знаю это, потому что Нгуен знает. Кстати, на заметку: между двумя бантами узел будет двойным рифовым — им часто пользуются при завязывании шнурков.       Где-то ребёнок завязывает себе шнурки, пока меня также завязывает Нгуен. Я для него — сраный кроссовок.       — Смерти как таковой не существует, Хёнджин, а он придёт и спасёт нас! — он сидит на стуле, пока мы резвимся в каком-то огромном заброшенном холле.       Это здание похоже на вырезку из восьмидесятых. А ещё на Париж. Я знаю об этом, потому что мы с ним приехали сюда неделей ранее на отдых. На долгожданный любовный отдых. Ведь мы с ним встречаемся, ведь мы с ним любим друг друга, мы с ним желанны и полны надежд.       — Хватит разговаривать со мной как с очередным плебеем, желающим вступить в какую-то религиозную секту! Хватит, Нгуен, ты не понимаешь? Это пора заканчивать, — мой голос спокоен, как мне кажется, но в то же время и сдаёт. Я ощупываю пальцами ткань и поражаюсь: урвал всё же бельгийскую. Она прочная и в то же время эластичная — на такой даже не повеситься.       Только сейчас я понимаю, где мы: здание «Монпарнас». Панорамный вид открывает взору всё: и вокзал, на котором часто поют бездомные и за что их гоняют, и даже Эйфелеву башню (она не особо отличается гостеприимством, учитывая постоянно ведущиеся возле неё строительные работы, да и не настолько хороша, как кажется подросткам). Где-то вдалеке я могу представить себе, прикрыв глаза, и канал Сен-Мартен: как я пускаю по нему камни, ласкаю пальцами водную гладь… А там поблизости и хорошее кабаре. Оно закрылось давным-давно, отреставрировалось само по себе в ночной глуши и снова открылось: на-те вот, здравствуйте.       Вот и Нгуен со своими выходками… спросите меня, как убить человека менее, чем за минуту. Спросите, как проткнуть сонную артерию одной лишь вилкой и что же с ней такого надо учудить. Спроси, чем лучше всего стирается с белоснежных тканей кровь. Ну же, спроси, меня научил Нгуен, он всё знает, он всем делится, он хороший мальчик.       Люди многого хотят. Для них и обезьянка прокатится на велосипеде. Кругом царит безмолвие. У меня ощущение, будто я и сам являюсь дрессированной обезьянкой. Чему меня научили, то и делаю. Встань, опустив руки по швам. А теперь сядь. Привяжи себя, ударь, улыбнись. Покрути колёсики, потрогай звоночек — ну как, звенит? Достаточно громко?       Сам не ведаешь, что творишь, и вот — ты уже покойник.       Трупы прятать лучше всего на торфяниках. С ними обращаются осторожно: одно неправильное касание, и тебя разорвёт. Так что особо работники к ним и не лезут, а если и лезут, то только в странах первого мира, где техника позволяет механикам не сдохнуть, а их начальникам — не платить лишние бабки жёнам этих механиков. Хочешь похоронить кого-то заживо? Заставить гнить без возможности обнаружения? Сбрось в какую-нибудь страну, да хоть с цирковой пушки — очередная обезьянка разберётся. Она тебе и в звоночек погудит.       Знаю ли я сейчас, что всё к этому шло? Вряд ли. Мне ничто не кажется из пережитого странным или же поразительным. События нарастали снежным комом, а потом грохнулись мне на голову, да так, что зазвенело в ушах. Возможно, тогда и надо было подумать: «Это звоночек обезьянки, Хёнджин, что-то явно не так». Но я молчал, я поддакивал, я, чёрт возьми, наслаждался этой жизнью, я желал её нагнуть и лишний раз оприходовать.       — Тебе не кажется странным, как мы здесь оказались? — Нгуен обводит взглядом холл. — Повсюду столько красивого.       Я мотаю головой, а сам слежу за его глазами. И правда; город горит мириадами звёзд, и все точь-в-точь как у Бана дома зеркала: в каждом осколке горят какие-то да глаза. Он снова поворачивается ко мне и молвит:       — Я люблю тебя, малыш. Очень, — а после касается своей ладонью области груди с лёгким хихиканьем. — Ты мой нерасторопный неуклюжий малыш, и я очень тебя люблю. Честно.       Слёзы текут по моему лицу. Я понимаю это из-за влажности, из-за того, как горят глаза, из-за того, как сбивает ко всем чертям дыхание. Мне хочется сжаться в комочек. Нгуен подходит ко мне, встаёт на колени возле стула и молвит:       — Не переживай. Он спасёт нас. Он придёт, как приходил всегда. Надо лишь подождать, — а затем касается мокрыми губами моих мокрых ресниц.