Алфавит

      Петербург плавится под белым бессердечным солнцем, и отчего-то кажется, что жёлтые дома тоже излучают удушающее тепло, нагревающее воздух и превращающее местных обитателей в липко тающие конфеты, налепленные по тенистым уголкам, заливающиеся водой и жалобно хрипящие.       У них здесь работа.       У них маленький номер в богом забытом отеле.       У них. У распластавшегося на кровати Дена и мокрого после душа, хаотично взъерошенного Давида. На нём только домашние шорты, но тело всё равно неумолимо и почти что мгновенно нагревается. Хочется не дышать. Только вливать в себя литрами холодную воду и испаряться вместе с ней.       Ден хихикает над чем-то в телефоне и смотрит на Давида снизу вверх со светлой, слишком доброй улыбкой. Слишком жарко. Слишком не хочется двигаться. Слишком душно, тесно и, как в пустыне, сухо. Давид наклоняется через все эти слишком и коротко целует прямо в улыбку, на секунду опираясь об изголовье кровати и тут же выпрямляясь обратно. Снова хочется под ледяной душ.       Он слушает, как скрипит под Деном кровать, а затем чувствует, как Антипин обнимает его со спины, тыкаясь носом куда-то в лопатки и, кажется, всё ещё улыбаясь. Температура чужого тела явно превышает сотню несчастных Цельсиев. Не неприятно. Не смертельно. Тепло Дена не засыпает песком лёгкие, но стягивает всё внизу живота, заставляет мышцы напрягаться, а мурашки готовиться к скорому марафону по всем его конечностям.       — Ты действительно хочешь что-то делать в такую жару? — он смеётся над Деном и заранее — над его ответом.       — Если это «что-то» — ты, то в любую погоду, — Антипин шутит, но не полностью, потому что они оба знают, каким ласковым он становится после любых перелётов и смен жилья. Необъяснимо, но факт.       — Дурак, — Давид смеётся тихо, будто бы боится обжечь горло местным воздухом, и разворачивается, обнимая Дена в ответ и коротко проводя носом по чужой щеке, прежде чем нормально поцеловать. Кажется, они оба улыбаются.       Это грязно. Абсолютно точно. Но Давид не испытывает ни сожалений, ни отвращения. Он кусается, лижет солёную кожу, хаотично перемещаясь между шеей и губами Дена, глотая чужие стоны и толкаясь сильнее. Комнату заполняет хлопающий звук от соприкасающейся кожи, и, кажется, он мешается с этой отвратительной жарой, делая воздух ещё тяжелее и плотнее. Давид сосредотачивается на царапающем его плечи, неосторожно дёргающем за волосы Дене, и это позволяет не чувствовать ничего. Ничего, кроме чужого тела, чужих касаний, чужого дыхания, чужих стонов и обрывочных слов.       Они стоят под холодным душем, и Давид лениво мылит чужие волосы, время от времени отвлекаясь и водя пальцами по розовым плечам с чёрными линиями татуировок и редкими тёмными родинками.       Первый день так и проходит – жёлтый, душный, устало-ленивый. Они лежат в номере, изредка пересмеиваясь и переговариваясь о каких-то мелочах. О планах на следующие выходные, о забытой в холодильнике курице, которую теперь точно придётся выкинуть, о новой игре, найденной Деном, об очередном неудачном свидании Семёна, на которое тот долго и красочно жаловался, о кошке Аланы и том, что, может, им тоже стоит кого-то завести. Они говорят о чём угодно, кроме предстоящей работы.       Второй день для Давида начинается лишь в тот момент, когда он слышит, как где-то совсем рядом пули царапают бетонный пол. Боковым зрением, почти автоматически отмечает Дена, прижавшегося спиной к грузовому ящику и проверяющего пистолет, вслушивается в спокойное, едва различимое дыхание Аланы в наушнике, в шаги чужих тяжёлых ботинок, в грубый разговор наркоторговцев. Если игнорировать бьющиеся в стены склада пули, то всё спокойно. Обычно. Как почти на каждом задании. Ден показывает ему знак победы и улыбается, а Давиду смешно от мысли, что никакой это не сигнал, просто Антипин веселится и передразнивает что-то из Чериных аниме.       — Иногда я думаю о том, чтобы устроиться кассиром, — он готовит всё к поджогу, пока Ден упаковывает наркотики, — я бы спрашивал, нужен ли людям пакет, и всё такое... — он делает неопределенное движение рукой, и Ден смеётся, — или парикмахером, я был бы хорош в этом, — он чувствует короткое прикосновение на собранных волосах и как чужое горячее плечо упирается в его руку. Алана не комментирует его ворчание, но он не верит, что она ушла от мониторов, так что быстрым движением отключает камеру на чужих очках, прежде чем наклониться и поцеловать слишком весёлого и довольного Антипина. Алана фыркает, а через секунду Ден отвечает ей таким же смешком.       — Заканчивайте уже, — кажется, они слышат, как она закатывает глаза, — есть подозрения, что часть товара успела просочиться на улицы.       Это значит, что работа ещё не окончена. Это значит, что второй день в самом разгаре.       Дождь начинается где-то между третьим и четвёртым сомнительным заведением, в которых им приходится побывать за сегодня. Это лишь мелкая тёплая морось, но Давиду кажется, что дышать становится легче, что стены домов и душные, полные неона полуподвальные помещения больше не давят, не хоронят заживо. Ден крутится под боком, в отличие от Давида он почти любит такую работу, любит шум, людей, пьянящую музыку и пару граммов, переходящих из рук в руки.       Узкий двор заполнен мешающейся между собой музыкой, играющей в нескольких выходящих сюда заведениях, и изредка долетающими звуками улицы, притаившейся за арками и узкими переходами.       Из ближайшего полуподвального бара выскакивает Ден — кепка куда-то делась, на футболке капли алкоголя, в глазах смеющиеся черти, — Давид обожает видеть его таким, потому что каждый раз кажется, что влюбляется заново. Антипин тянет его за рукав в ближайший тёмный угол, разворачивает почти что по-хозяйски, заставляя упереться в стену, нависнуть сверху, спрятать от выскочивших за ним следом людей. Какая же старая схема. Как же сильно Давид её любит. Он сгибает руки в локтях, оказываясь ещё ближе, сокращая расстояние между ними до почти что нулевого, коленом упираясь промеж чужих ног и аккуратно целуя. Он ждал под дождём битые полчаса. Он абсолютно точно заслужил. Ден отвечает несдержанно, весело, лижется смешно, адреналиново-радостно. Пять. Семь. Двенадцать. Погоня ушла достаточно далеко, и Давид отстраняется, на секунду сохраняя расфокусированность во взгляде, а затем слышит короткое и усталое "это всё" от Аланы.       Всё.       Второй день заканчивается переплетёнными конечностями, сонным дыханием и тихим топотом дождя по гостиничным окнам.       Третьего дня почти нет. Алана присылает обратные билеты и короткие инструкции, Давид собирает вещи, а Ден ищет, чем они могут заняться до отправления поезда.       Ничем.       Они сидят у крошечного фонтана в тени умирающих от жары деревьев и смотрят на бесстрашно бегающих под палящим солнцем детей. Лето. Даже немного хочется жить. На самом деле Давиду часто хочется жить. Нормально. Без наркотиков, убийств, ограблений или хакерских атак, без наушников, камер, чужих команд, звенящих в голове, и оружия, уже кажущегося продолжением руки. С самой обычной, может, немного скучной работой, со своим по-настоящему безопасным домом, с кошкой или собакой, с друзьями — не такими же убийцами, как он, с шумными соседями, с поездками к семье, с путешествиями и самыми обычными, мирными приключениями. Давид смотрит на Дена, пытающегося накормить голубей салатом из купленной в каком-то подвале шавермы. Ему совсем не важно, как жить, если в его жизни есть Антипин. Есть его тёмные татуировки, сухие тёплые ладони, яркие шапки и кепки и чуть сутуловатые плечи. Есть его смех, его голос, его улыбающиеся тёмные глаза с месяцами морщинок, его крашеные, но всё равно мягкие волосы. Давид хочет жить. Не важно, где и как. Не важно, какой ценой. Важно лишь, с кем. Пока Ден рядом, он будет жить. Он знает наверняка.       Проводница Сапсана кладёт перед ними маленькие шоколадки с изображением поезда и вежливо улыбается слишком искренней и шумной благодарности Дена. Давид выбирает фильм на ближайшие два часа и накрывает чужую руку, лежащую на подлокотнике, своею.       Третий день теряется в шуме колёс, тяжести чужой головы на его плече и разделённом на двоих смехе. Третий день остаётся в них чем-то лёгким и тёплым, похожим на вплавившуюся в землю тень деревьев, окружающих маленький фонтан и две склонившиеся друг к другу фигуры.