Свои чужие люди

Разумеется, напиться сию же секунду у них не вышло: после первой же рюмки (до дна и не чокаясь) Степанов решительно заявил, что сначала ему нужен душ и пожрать, потому что иначе завтра утром на работу приедет зомби. Серёжа не спорил: ему тоже не помешало бы поесть. И потому, что он до сих пор не завтракал, слишком увлекшись работой; и потому, что обычно он предпочитал спиваться чем-нибудь вроде шампанского, или другого лёгкого алкоголя, хотя и мог, под влиянием момента, употребить что-то покрепче. А еще ему очень нужна была передышка, чтобы побыть одному и немного прийти в себя после неожиданной, хотя и ожидаемой встречи. Осознать то, что, кажется, он на полном серьезе собирается пить с человеком, которого ненавидел все эти годы. Хотя бы самую малость разобраться в том, что чувствует к нему теперь. Благодарность за фотографии — да. Еще смятение — от появления в жизни и всей ситуации в целом. Злость… Возня с едой помогает самую малость сосредоточиться. Отстраниться от эмоций, сосредоточившись на процессе. Включить плиту. Достать из холодильника сковородку, единственную в квартире. Поставить на огонь. Размешать… Одноразовые тарелки начинают вызывать острое раздражение, хотя нельзя было не признать: это было практично и экономило время, которое дома он потратил бы на мытье посуды. Но экологичность подобного потребления была на нуле и, кроме того, вызывала внутри него острейшие ассоциации с детдомовской и студенческой нищетой. Сережа ненавидел нищету. Примерно так же сильно, как и бесцветье. И кроме того — никак не мог отвязаться от чувства неловкости и стыда от того, что ему придется делить еду с врагом. Вдруг тому покажется, что это смешно? Сережа ненавидел становиться посмешищем, и даже всячески открещивался от столь популярного в бизнес среде формата «переговоры за едой», потому что паника зашкаливала, а кусок отказывался лезть в горло, что давало второй стороне неоспоримое преимущество, а Сережа ненавидел когда у других появлялось преимущество перед ним. Но здесь и сейчас он никак не мог от этого отвертеться. Потому что водка — слишком серьезное испытание. Пришлось сделать глубокий вдох и титаническим усилием воли взять себя в руки. Напомнить себе, что в случае чего он может просто уйти, потому что его тут больше ничто не держит кроме самолично принятого решения о попойке и разговоре. Притащенные Степановым пельмени отправились в морозильник, успев, однако, вызвать легкую ностальгию по посиделкам у Прокопенко — с мятным чаем, душевными разговорами, попытками Елены откормить их потому что «кожа да кости, вы вообще хоть что-нибудь едите, вы оба» и процессом лепки пельменей, которые совсем не походили по вкусу на магазинные. Или пирожков. Сереже больше нравилось лепить пирожки — он отковыривал «излишки» теста из основной массы и лепил из них первые пришедшие в голову формы. Цветочки, звездочки, шары, просто длинные и короткие колбаски самой разной толщины. Иногда Ингрид присоединялась к нему. Как-то раз они оба слепили по звезде и устроили битву века. Ее звезда победила его звезду и майор весь вечер была невероятно горда собой, обозвав свое творение Звездой Смерти. А еще у них было кресло. Темно-фиолетовое, бархатное, мягкое. Федор Иванович приволок его и поставил в гостиной незадолго до юбилея — соседи по лестничной клетке собрались выкидывать, дескать, к интерьеру не подходит — совсем не вписывается в их кофейно-молочный минимализм. А ему оно сильно понравилось. Ингрид тоже. С тех пор, каждый раз, попадая в квартиру бывшего начальника, она забиралась в это кресло с ногами и категорически отказывалась уступать его другим, и вообще — слезать. …После полноценного возвращения к работе визиты к Прокопенко, и без того не слишком частые, прекратились. У них и друг на друга то время получалось выделить чем дальше, тем сложнее и реже, что уж говорить об остальных? Глупо как-то всё это. Неправильно. Нужно будет обязательно нанести визит в ближайшее время, тем более, что ему все равно еще нужно объяснить Федору Ивановичу… — Пахнет божественно. — Просто картошка, — Сережа покосился на (бывшего?) врага, переодевшегося в домашний спортивный костюм и пожал плечами. Он был смущен, пытался найти подвох, и вообще — ощущал себя крайне неуютно. — Я не жрал со вчерашнего дня. — Степанов потеснил его к табуретке и Серёжа послушно сел, чувствуя, как возвращается отступившее оцепенение. — Спасибо. — Пожалуйста. Они помолчали ещё немного. Степанов раскладывал еду по тарелкам. Серёжа старательно залипал в телефон, цепляясь за него как за единственный оплот чего-то привычного; и всячески игнорировал противное, напоминающее изжогу жжение в горле. Наверное, будь у него выбор он предпочел бы чай. Но выбора не было, хотя Ингрид, конечно, сказала бы, что он не прав и не должен заставлять себя выпивать, если не хочет. К сожалению, он ещё не достиг того уровня смелости, чтобы отказать старому врагу. Особенно после выданного согласия. — Ну, будем. Они кивнули друг другу, опустошили ещё по одной рюмке и сосредоточились на еде. Точнее, на еде сосредоточился Степанов, так как Серёжу гораздо больше волновала необходимость как можно незаметнее класть в рот еду и шевелить челюстями и заодно — скрыть озноб, начавший одерживать вверх от осознания, что его усилия могут пойти прахом. Он не знал, что сделает, если Степанов рассмеется над ним. Совершенно точно — расплачется, а ещё… — Всё в порядке? — голос офицера спецслужбы, разорвавший устоявшуюся тишину, окончательно выбил из колеи, заставив вздрогнуть. — Выглядишь нездоровым. — Всё хорошо, — Серёжа призвал на помощь всю свою выдержку и улыбнулся. — Я просто… — Слушай, посидишь немного один, ладно? — карие глаза смотрели на него нечитаемым взглядом и как будто видели его насквозь. — Я вспомнил, что мне нужно срочно кое-что посмотреть… Работа собачья. — Конечно, — Разумовский почувствовал, как на него обрушилась волна облегчения. И, не подумав, ляпнул: — Спасибо. — За что? — на долю секунды ему показалось, что на губах хозяина квартиры мелькнула лукавая улыбка. Серёжа хотел было ответить колкостью, но в итоге махнул рукой и демонстративно закатил глаза. А потом облегченно выдохнул и, воспользовавшись столь удачно подвернувшейся возможностью, опустошил собственную тарелку. Жжение в горле не исчезло, но стало меньше, вынудив все-таки поставить на огонь чайник. Чайник на огне. Как давно это было в его жизни. Кажется, еще во времена студенческого общежития, которое он ненавидел — слишком много людей, слишком много грязи. А ведь ему, как гению-сироте с ахуительными высокими баллами выдали, так сказать, «элитное», что, на самом деле, не меняло ровным счетом ничего. Как и квартира, которую он смог арендовать на старших курсах — за скопленные деньги от подработок: на факультете оказалось достаточно халявщиков, предпочитающих платить за лабораторные, курсовые и даже дипломы, а не писать их самостоятельно. Не самое разумное решение в свете ударившей в голову бизнес-идеи, но терпеть соседство с другими людьми и дальше оказалось выше его сил. Серёжа непроизвольно улыбнулся, вспомнив, как его перетряхивало от злости при одной только мысли, что нужно тратить бесценное время на всякую бытовую хрень. И как радовался, осознав, что наличие денег позволяет ему завести сколько угодно прислуги — для уборки, стирки, пошива одежды (ну не зашивать же её теперь как какому-то нищеброду), готовки — на тот редкий случай, когда хотелось чего-то более домашнего, чем блюда, предлагаемые доставкой… С Ингрид было иначе. С того самого момента, как он поймал в себе желание сделать для неё что-то особенное, нечто большее, чем бутерброды — тогда, после первой ссоры. Правда рецепт на тот момент показался слишком сложным, да и всерьёз заморачиваться с готовкой было лень, поэтому в итоге он всё равно заказал доставку. А потом они начали жить вместе и Ингрид категорически запретила ему приводить в квартиру чужих. Даже если слуг (слово «слуги» тоже вызвало у неё очень бурную реакцию, после чего Серёжа заставил себя переучиться говорить «наёмные работники»). Но и сама отказалась заниматься бытом наотрез, заявив, что она — майор, а не домработница. Выбор был невелик: разъезжаться, зарастать грязью или, скрепя сердце, брать ведение быта в свои руки. Ни разъезжаться, ни зарастать грязью Разумовский не захотел. А потом, в какой-то момент, поймал себя на том, что ему даже нравится — бытовые хлопоты позволяли сосредоточиться и не думать… про всякое. К тому же, теперь он делал это не только для себя, но и для неё. В первую очередь — для неё, потому что статус друга давал ему не так много возможностей хотя бы как-то выразить свои чувства. Позаботиться. Такая себе забота конечно, но… Так или иначе — он втянулся и теперь был совершенно не готов поручать наведение уюта в доме кому-то другому, даже Ингрид. Особенно Ингрид, у которой неизменно получался хаос вместо порядка. — Надеюсь, ты не успел по мне соскучиться. Сережа скорчил вернувшемуся в кухню Степанову рожу и демонстративно отвернулся. — Вот и я век бы тебя не видел. Мужчины синхронно усмехнулись, а потом на кухню, подобно занавесу, упала тягучая, плотная тишина, нарушенная хлопком, с которым Разумовский швырнул на стол конверт с фотографиями. — Зачем? — только и получилось выдавить у него под удивлённо приподнятой бровью старого недруга. — Как?.. Степанов молча потянулся к бутылке. Налил себе рюмку, опустошил её одним глотком и снова наполнил. — Соня сказала, что у тебя тоже нет фотографий. И я… Я все равно искал своих, но не нашёл. Вот и подумал — пусть хоть у кого-то будет. Спецслужба значительно расширяет возможности поиска, хотя конечно у ребят возникли вопросы. — Что ты сказал им? — Серёжа сглотнул и потянулся к бутылке. — Что их это не касается. Как видишь, много найти не вышло, но… — Спасибо. — Голос предательски дрогнул и Серёжа поспешно поднялся на ноги и отвернулся к окну, сжимая руками рюмку. — А… — Мне повезло, что диссертацию твоей матери оцифровали. По ней мы вышли на университет, а там ещё есть люди, которые её помнят и смогли дать наводки… Одна дама даже деда твоего вспомнила. Это она дала ту фотку со свадьбы. — Он тоже работал там? — мама, кажется, что-то рассказывала, когда они ходили к дедушке на могилу. Вот только вспомнить что именно не получалось. — Читал курс лекций по истории античности. Профессор. — Степанов как-то странно хмыкнул и залил в себя очередную порцию водки. — Неудивительно, что ты выделялся. Как будто пришел из другого мира. Интеллигент хренов. Да сядь ты, — увидев, что Сережа, едва усевшийся обратно, снова поднялся на ноги, он протянул руку и, схватив за запястье, вынудил сесть обратно. — На, глотни. Да что… Сережа молча принял протянутую рюмку и выплеснул ее содержимое в лицо собеседника, вскочив обратно на ноги. — Не всем же происходить от спившихся бомжей, как тебе. — Страх уходил, сменяясь злостью, потому что никто не смел оскорблять его семью. Неважно, живую или мёртвую. — И если ты, гнида, еще хоть раз… — Мой папа был автослесарем, — Степанов тоже поднялся, медленно, крепко сжимая ладонями край стола. Он почти рычал. — А мама работала акушеркой. Случилась авария. Мы поехали на Шалово-Перечицкий карьер. Впереди ехал грузовик, груженый бревнами. Что-то случилось с креплениями… Мне было четыре. Злость отхлынула также резко, как и накатила. — Ты был там? С ними? Степанов закрыл глаза и кивнул. Сережа открыл было рот, чтобы сказать хоть что-то, но вместо этого махнул рукой и потянулся за бутылкой. — Я поэтому на тебя и злился поначалу, — Степанов опустился обратно на стул и обхватил голову руками. — Я ведь к этому времени почти забыл их. Не их конечно, но детали. Голос, мимика… А тут ты. Врываешься в детдом весь такой из себя. И это «Даня». Меня так последний раз назвала мама. Я почему-то хорошо помню — как она разворачивается ко мне, и что-то говорит, улыбается. Не помню, что именно, помню только обращение. А потом она отвернулась и минуты наверное через две… Сережа вздохнул, протянул руку и осторожно погладил неприятеля по голове, старательно проигнорировав полный ахуевания взгляд. — А самое мерзкое было, когда я решил, что подумал, что а правда, чего это я и протянул руку… Сережа залился краской и потупился. Он прекрасно помнил этот момент — как сердце замерло от радости, но рухнуло вниз, стоило ему вспомнить, что именно сказал Олег. Что даже если рука и будет протянута, то это будет просто очередная ловушка. Что он должен давать отпор, а не распускать нюни… Сереже очень хотелось произвести на Олега хорошее впечатление. Чтобы он точно стал его другом. Его первым другом… Поэтому он посмотрел в глаза мальчишке, чьего расположения так давно и упорно добивался. А потом заставил себя высокомерно ухмыльнуться и плюнул прямо в протянутую ладонь. — Я боялся потерять Олега, — Сережа пожал плечами и зачем-то поднял рюмку на уровень глаз. — Мне очень хотелось показать, что я достоин того, чтобы со мной дружить. Мне было… — по ощущением его как будто стошнило огромной льдиной. — Одиноко. И так… — он пожал плечами еще раз. — Бесцветно. — Да, — собеседник как-то невесело хмыкнул и, поморщившись от скопившейся в кухне духоты, открыл окно. — Да, это лучшие годы твоей жизни. — Что? — Детство, — взгляд карих глаз уже был немного расфокусированный и Сережа задавался вопросом, нормально ли это. Степанов определенно был крепче него, разве его должно пробрать так быстро? — Я… благодарен Соне за идею с алтарем мертвых. Звучит абсурдно, но это действительно работает. Я как будто могу ощутить их присутствие каждый день. Серёжа ничего не ответил, только налил себе ещё немного. Он впервые задумался о том, что возможно стоит сделать родителям захоронение. Да, оно останется пустым. Но у него будет место, куда он сможет прийти, чтобы почтить их память… Тишину разрывает трель телефонного звонка. Но не его: Степанов закатил глаза и поднял трубку. И сразу же переменился в лице, полностью выбив Разумовского из колеи. Улыбка. Он понятия не имел, что этот человек может улыбаться и говорить так тепло и по-доброму. И даже извиниться перед тем, как уйти разговаривать в другую комнату — ровно на две рюмки; чтобы потом вернуться и спросить — не будет ли он возражать, если к ним присоединится Соня. Серёжа не возражал, но чувствовал себя так, словно его ударили в спину, потому что… Соня ведь могла позвонить ему. Приехать к нему. А вместо этого… — Не смотри на меня так, — Степанов закончил вызов, пошатнулся и сел на стул. — Мы просто общаемся. — Я нормально на тебя смотрю! — возмутился Серёжа, запрокинув голову назад — чтобы снизить головокружение. — Я бы так не сказал. — Я просто не понимаю, — его как будто ударили поддых. А потом плеснули кислотой — чтобы совершенно точно болело. — Она же мой друг. Мой лучший друг. Она мне как сестра, понимаешь? Почему она звонит тебе? Спросил, и сразу же понял, почему. Потому что так было всегда. Потому что между ним и кем угодно ещё выбирать будут не его. Он никогда не будет действительно своим, потому что… — Эй, ты что? Серёжа помотал головой и поднялся на ноги, изо всех сил стараясь не разреветься. — Нужно домой, — последнее, чего бы ему хотелось — ощущать себя третьим лишним. Да и вообще — лишним. Это гребанное чувство преследовало его всю жизнь, с того момента, как он попал в грёбанный детский дом, но раньше у него был Олег, а сейчас… — Работы много. — Ой, да брось, — Степанов закатил глаза и вытянул ногу, перегораживая ему выход. — Работа может и подождать. Соня… — Да Соне будет плевать! — это вырвалось непроизвольно. Серёжа не собирался делиться переживаниями здесь и сейчас, особенно с этим. Но теперь, когда первое слово было сказано, поймал себя на том, что остановиться уже не может. — Они все… Они все просто… Они просто не хотят расстраивать Ингрид, понимаешь? Даже Птица — и тот радостно меня кинул, когда появился шанс. Я никогда не был им нужен по-настоящему, они всегда выберут кого-то другого, а у меня теперь даже Олега нет… — Ты это… — кажется он ещё никогда не слышал от Каменщика таких растерянных интонаций. — Ты чего? Серёжа помотал головой, мысленно прокляв себя за неспособность остановить слезы, и закрыл руками лицо. Слабак. Какой же все-таки слабак. На него пахнуло запахом хвои и водки. И, кажется, мяты. Тёплые руки неуверенно легли ему на плечи, а потом, аккуратно, но твёрдо, перехватили запястья, заставив поднять голову и посмотреть себе в глаза. — Эй, да что с тобой? Серёжа всхлипнул и качнулся вперёд, утыкаясь головой в мужское плечо. Олег обязательно назвал бы его педиком, либо пидором, либо чем-то ещё в таком же духе. Но это было неправдой. Сережа никогда не представлял себя с мужчинами (впрочем, и с девушками тоже, ну, до Ингрид). Ему просто хотелось тепла. Человеческого. Хотя бы капельку. И даже если его сейчас побьют, у него будет хотя бы это мгновение — крохотное мгновение, чтобы хоть как-то успокоить всепоглощающую ледяную пустоту у себя внутри… Степанов тяжело вздохнул и нерешительно погладил его по плечу. Сережа издал сдавленный звук и, не слишком-то отдавая себе отчет в своих же действиях, прижался к своему врагу еще сильнее, обвив руками и судорожно сжав в пальцах края спортивной домашней куртки. Почувствовал, как его обняли в ответ и с рваным вздохом закрыл глаза. Да, потом он возможно пожалеет, но это будет потом… Истерика постепенно отступала, сменяясь приятной теплой сонливостью. Сережа всхлипнул последний раз и затих, не решаясь открыть глаза и отстраниться. Ему не хотелось отстраняться. Как только это случится, ему придется возвращаться в сложный, огромный мир; а ему так хотелось постоять в тепле и безопасности еще немного… Как будто его обнимает отец. Это, конечно, совсем не так, но ведь можно же представить… …Звонок в дверь не оставляет ему выбора. Сережа вздохнул и осторожно разжал руки, все еще не решаясь открыть глаза и внутренне сжавшись. Может быть его и не изобьют, но совершенно точно прогонят и назовут пидором, а заодно и Олега, потому что их до самого выпуска подозревали в романе, хотя Олег переспал с как минимум половиной девчонок «Радуги»… Но Степанов ничего ему не сказал. Только мимоходом взлохматил рыжие волосы, отправившись открывать дверь, а через пару минут Соня ворвалась в кухонное пространство, невероятно бледная, но горящая энтузиазмом. — Я так рада, что вы наконец-то поговорили, — она расцеловала Сережу в обе щеки и с громким стуком выставила на стол ополовиненную бутылку коньяка. — Просто невероятно! И чего кота за хвост тянули, придурки! — Я бы попросил, — донеслось беззлобное ворчание откуда-то из коридора. Соня закатила глаза и высунула язык, а потом развернулась к Сереже и тыкнула в него пальцем. — Достань кружки. — Кружки? — зачем-то переспросил он, пытаясь понять, что именно его смущает. Как будто в Соне было что-то не так. А может быть даже наоборот… — Ну не из рюмок же нам пить! Я бокалы забыла! — фиолетовая футболка со звездами резко контрастировала цветом со спартанской обстановкой квартиры. — А этот никак не желает покупать! — Соня… — сердце замерло на секунду перед тем, как радостно рухнуть вниз, потому что… — Ты… — Я?.. Ой, — она тоже заметила свою футболку и растерянно зажала рот ладонью. — Ой, — повторила она, оттянув фиолетовый подол. — Это… случайно вышло. Мне опять приснился чертов подвал и я… — Подвал? — Степанов наконец-то вернулся в кухню, и, потеснив Разумовского, достал откуда-то с верхней полки кружки — две черные и одну белую, с эмблемой полиции Санкт-Петербурга. — Какой подвал? Соня ничего не ответила. Вместо этого она цапнула у него из рук кружку с эмблемой полиции, налила себе коньяка и выпила его залпом. Это далось ей с трудом — из-за затрясшихся рук. — Подвал, — глухо повторила она наконец, после того, как выпила еще одну кружку. — Даже Пиздец не помог. — Сонь?.. — Степанов поставил на стол тарелку с огурцами (Сережа хотел сделать из них салат, но не успел нарезать) и подозрительно прищурился. — Ты… — У меня в сумке есть ещё бутылка, не страшно. — Соня отмахнулась, явно стараясь уйти от темы. — Я принесу. — Пиздец это наш кот, — зачем-то пояснил Серёжа, не очень понимающий, что ему теперь делать. — Соня иногда за ним приглядывает. — Потому что не оставлять же животное в одиночестве, если его долбанутые хозяева в буквальном смысле живут на работе, — Соня поставила на стол рюкзак и извлекла из него ещё бутылку. — Короче я торопилась. Ну что, кто-нибудь нальет даме выпить? *** Следующие полчаса они заливают в себя коньяк. Точнее, в себя заливала в основном Соня — Серёжа, как и Степанов, памятуя о выпитой ранее водке, осторожно смаковал коньяк крохотными глотками, молча внимая жалобам на ахуевшее от безнаказанности вышестоящее начальство и загубленную книгу, которая могла бы принести громадный куш. А на сорок первой минуте она ерзает, чтобы устроиться поудобнее и из кармана на её широкой, чёрной юбке выпадает деревянный брусок. Соня этого не заметила, поэтому Серёжа наклонился и поднял, — чтобы отдать, — мимоходом отметив, что это явно заводская работа, что на дереве — старые, мелкие, похожие на кровь пятна и с силой вдавленные в поверхность следы зубов. Разумовский непроизвольно поежился. Он не мог этого объяснить, как не мог и отделаться от ощущения, что держит что-то очень и очень жуткое. И побледневшее лицо Сони, заметившей что именно находится у него в пальцах, только подтверждало его догадки. Она как будто оцепенела. — У тебя упало, — не зная, как реагировать, Серёжа протянул было брусок хозяйке, но та, внезапно, замахала руками, отталкивая его от себя. Почему-то это напомнило ему об Ингрид, услышавшей музыку Чайковского после похорон своего коллеги. Серёжа растерянно перевёл взгляд на хозяина квартиры, но тот уже поднимался на ноги. Серёжа на всякий случай тоже поднялся, ровно в тот момент, когда Степанов приказал ему убрать «эту хрень» и поставить чайник. Разумовский нахмурился, собираясь заспорить, но посмотрел на расплакавшуюся Соню, перед которой опустился на корточки этот ужасный человек, и передумал. Разборки могут и подождать. Позаботиться о близком человеке — куда важнее. Поэтому он делает, что сказано, пока Степанов отводит Соню в комнату. Ставит чайник, моет кружки от алкоголя, ставит разогреваться кастрюлю с овощным супом… Думает о том, что не помешает успокоительное или снотворное, но сразу одергивает себя. Ингрид, едва не умершей от передозировки, ему было более чем достаточно. Деревянный брусок неприятно оттягивает карман. Серёжа кидает в кружки заварку, достаёт дурацкий кусок дерева и подносит к глазам, пытаясь понять, что за история с ним связана. — Знаешь, что это? Видимо, это была общая черта сотрудников спецслужбы — ходить бесшумно. — Нет, — Серёжа помотал головой и перевел взгляд на собутыльника. — А ты? Степанов помотал головой и забрал у него брусок, уставившись на дерево с профессиональным интересом. — Похоже на Падающую башню, — вынес он вердикт спустя пару минут. Заметил недоуменный взгляд Разумовского и пояснил. — Это такая настолка. Коллеги на моей прежней работе иногда играли в такую. — Эти пятна напоминают кровь. Как думаешь, это связано с подвалом? Ну, который приснился Соне. Мне показалось… — Правильно показалось. — Соня, бледная и заплаканная, остановилась в дверном проёме. — Я вообще-то не собиралась поднимать эту тему, но… — Сонь, — Степанов осторожно протянул к ней руку, но она отпихнула ее. — Если ты… — Вы ведь все равно будете строить догадки, так? — девушка вскинула голову. — Я совсем забыла, что когда-то положила его сюда. — Она закрыла глаза и потерла виски руками, словно пыталась собраться с мыслями. — В общем, несколько лет назад, в Петербурге орудовал маньяк. Он похищал рыжих девушек. Подлавливал удобный момент, усыплял эфиром и отвозил в близлежащий поселок. На дачу. Он раздевал девушек до белья и сажал в подвал. На цепь. Всегда по двое. Он предлагал сыграть в игру, — Соня вздрогнула и обхватила себя руками. Ее голос звучал тихо и глухо. Очень страшно. — Падающая башня. Так она называлась. Правила просты — нужно вытаскивать брусочки снизу и класть наверх. Верхние три ряда трогать нельзя. Та, у кого башня падает — проиграла. А это значит, что в этот раз — ее очередь. — Очередь для чего? — Сережа не сразу понял, что вопрос принадлежал ему, хотя вообще-то догадывался, каким будет ответ. Для того же, что неизвестные ублюдки сделали с Олей. Для того же, что сделал со своей сокурсницей он… — Бля, Серый, — Олег, к которому он пришел за советом, как к более опытному (а вдруг ничего страшного не произошло? Вдруг ему все-таки показалось…) — Какого черта? Ты же понимаешь, что ты всю жизнь ей искалечил? Не показалось. — Я ничего не помню, — Сережу начинало трясти. — Я не хотел… — Ей же теперь понадобится операция! — Олег вытращил глаза и прижал руки ко рту. — Вообще жесть! Оставить девочку инвалидом — это ты конечно силен… — Я иду в полицию! — Сережа резко подскочил с места и нервно зачесал волосы назад. — Я должен понести наказание. — В полицию? — Олега почему-то разобрал смех. — Ты прикалываешься или как? Серый, блять. Ты еще денег за операцию ей предложи, она ведь наверняка будет стоить безумно дорого… …В полиции над ним только поржали, а девушка даже слышать не захотела о деньгах из рук такого, как он, хотя, что удивительно, являлась инициатором разговора. Наверное хотела посмотреть ему в глаза. В глаза чудовища… — Разумовский! — звонкий голос окликнул его в одном из университетских коридоров и Сережа внутренне сжался. Он знал, что рано или поздно у него перестанет получаться избегать ее настойчивых попыток поговорить, но так и не смог подготовиться морально. Олег говорил, что операция будет стоить очень дорого, а у него не было таких денег, хотя он с радостью заплатил ей, если бы только мог… — П-послушай, — самым верным способом, по его мнению, было взять инициативу на себя, раз уж из полицейского участка его выставили с градом насмешек. Сейчас он все ей объяснит, а потом сбежит, потому что все равно не сможет смотреть ей в глаза. Это нечестно по отношению к ней. Трусливо. Все было бы совсем иначе, будь у него деньги, но… — Я сожалею, что все так произошло. Лепнина на потолке неожиданно показалась до безумия интересной. — Если бы у меня были деньги, я обязательно заплатил бы. — Что? — кажется, она поперхнулась воздухом. Значит, почему-то была уверена, что деньги у него есть. Что ж, нельзя было не признать — то, что он производил подобное впечатление было приятно. — То, что тебе нужны деньги — это нормально. Не твоя вина в том, что все вышло так отвратительно и… Я сожалею. Правда. Нужно было… Щеку обожгло огнем пощечины. — …мне повезло, — если Соня и ответила на его вопрос, то Сережа пропустил это, будучи целиком захлестнут воспоминаниями. Очередным приступом осознания, что он — точно такой же, как те ублюдки, изнасиловавшие Олю. Как тот маньяк… — Если это можно так назвать. Башня упала не под моими руками. Мне оставалось только крепко зажмуриться и зажать уши, чтобы не слышать, как кричит та, другая. Которой не повезло. Хотя это конечно не помогло. А самое страшное… Самое страшное было то, как он смотрел. Ну, когда мы играли. С такой… жадностью. Почти что нечеловеческой. На суде он сказал, что это была его любимая часть… Она сделала глубокий вдох и вытерла бегущие по щекам слезы. Степанов опять попытался податься к ней, но наткнулся на останавливающий жест и остановился. — Через некоторое время после его ухода я заметила окно. Под потолком. Чертова цепь не давала до него дотянуться, и наверное это должно было быть насмешкой, но со мной все сработало иначе. Это окно дало мне надежду. Оставалось только избавиться от цепи… — Ты вывернула крепления? — на этот раз Степанов остался на месте. — Нет, — Соня помотала головой. — Там под трубой, в стене, торчал какой-то гвоздь. Я наверное не заметила бы, если бы не окно. В подвале еще стояли стеллажи с солениями, и наверное на этот гвоздь что-то вешали, не знаю. Я тогда до крови разодрала себе все ногти, но достала его. Правда в какой-то момент пришлось сунуть частичку башни себе в рот — чтобы не заорать в голос. Гвоздь позволил взломать замок. На самом деле мне просто чудовищно повезло, ведь если бы типаж скважины был другим, то ничего бы не получилось. Потом я швырнула одну из банок, чтобы разбить окно, а потом начала вскрывать замок на второй девочке, Маше, но этот человек… Шум его привлек, и… — Она судорожно вдохнула воздух, но рыдания отказывались подчиняться. — Когда он ворвался в подвал, я так испугалась… Меня просто парализовало. И еще Маша начала кричать… Он бы меня задушил. Он меня почти задушил, но… — Соня всхлипнула и, неожиданно, расплылась в совершенно иррациональной улыбке. — Ингрид Гром появилась и спасла меня. Она свалила на него стеллаж. Это было последнее, что я видела перед тем, как потерять сознание. Очнулась уже в больнице. Все надеялась… А потом, когда меня выписывали, мне его вернули. Этот брусок. Я его, оказывается, зачем-то засунула в бюстгалтер. Врачи решили, что для меня важно сохранить его. Наверное отчасти так и было. Он напоминал мне, что я не должна жаловаться, потому что еще шесть девушек нашли убитыми, и потому что Маше пришлось еще сложнее. Она потом запила. Так и не смогла справиться. Я наверное тоже бы запила, но меня спасла работа. А потом я познакомилась с Олегом — совершенно случайно. Нашего директора ограбили и он приехал опросить свидетелей… В его глазах была такая теплота, что я, шугавшаяся от мужчин как от чумы, просто не смогла ответить отказом на предложение выпить кофе. Ну и… С тех пор мне больше не снился тот подвал. До сегодняшнего дня. Так что вот, — она развела руками и усмехнулась. — Как видите, это действительно кусочек Падающей башни, на нем действительно кровь, и это действительно связано со снившимся мне подвалом. Вопросы? Вопросов ни у кого не было, но даже если и были бы, Соня вряд ли смогла бы на них ответить — силы и выдержка оставили ее окончательно и она сползла по стенке на пол, продолжая всхлипывать. Степанов опустился рядом с ней и осторожно прислонил к себе, покачивая туда-сюда словно маленького ребенка и что-то тихо нашептывая; пока Сережа пытался справиться с волной накативших на него эмоций — восхищением силы духа этой обманичво-хрупкой девушки и сочувствием к ней же, восхищением Ингрид, ненавистью к себе — за то, что продолжал стоять как истукан, в отличие от своего… врага. Бывшего. Теперь уже совершенно точно — бывшего. И еще отвращением — тоже к себе, потому что он ничем не лучше ублюдка, про которого говорила Соня… Ты же понимаешь, что ты всю жизнь ей искалечил? — Я отнесу чай, — нашелся наконец-то хоть какой-нибудь план действий. — Ну, в комнату. — Лучше выпить, — слабо попросила Соня, все еще жавшаяся к сидящему рядом мужчине. — Мне очень нужно. Пожалуйста. Сережа кивнул и перенес остатки коньяка перед тем, как возвращаться за чаем… Но в итоге Соня проигнорировала чай. И еду тоже. Она молча допила алкоголь и заявила, что хочет спать. Степанов послушно кивнул и застелил ей диван, после чего достал из тайника еще одну бутылку водки и молча показал Сереже на дверь. — Пусть спит. Разбудим, — пояснил он, закрывая квартиру со стороны парадной. — У меня есть доступ к крыше. Посидим там. В квартире душно. Сережа не спорил. Молчаливые посиделки вытянули из него последние силы и ему очень хотелось домой. К Ингрид. И к Пиздецу. Потому что… — После детдома я сразу пошел в армию, — нарушил тишину Степанов, пока они поднимались по лестнице вверх. — А потом — по контракту. Хотел убивать. У меня скопилось столько злости… Я мечтал разорвать в клочки весь чертов мир. А когда попал на войну… Почему-то убивать оказалось сложнее, чем я думал. Да и все эти ужасы… Грузы 200 — не в свинцовых гробах, нет, кто вообще это придумал. В каких-то тряпках. Солдаты, которых враги вешали на окнах как устрашения. Зашуганные беженцы… Черт, это все было тем, к чему я оказался не готов. Я думал как — есть враги, есть наши, мочи первых и не трогай вторых, а оно все… сложнее. И так страшно. Самое страшное, что вообще способно произойти. То, чего никогда и нигде не должно быть. — Он вскрыл чердачный замок и скользнул внутрь. Сережа, завороженный рассказом, последовал его примеру. — А потом я попал в плен. Дней на десять. Я зарубки делал на стенах, ногтем. Чтобы с ума не сойти. А когда… Я тогда почему-то тебя вспомнил. Даже смешно стало — мне со спины кожу сдирают, а я не могу перестать думать о том, было ли настолько же больно тебе, когда… Я тогда и Богородице молиться начал. Пообещал, что если выберусь из всего этого безумия, то обязательно отыщу тебя. И тебя, и всех, кого… Попрошу прощения. Небо над городом начинало светлеть. Сережа подтянул ноги к груди и помотал головой, отказываясь от предложенной водки. — Через десять дней нас, выживших под пытками, приговорили к казни через перерезание горла. «Как собакам» — так они сказали. Я был последним. И знаешь, вот это ощущение… Сначала казнили одного твоего товарища, потом другого… Можно было бы закрыть глаза, но это было бы трусливо по отношению к ним. А потом ты чувствуешь, как ножом примериваются к твоему горлу. И все, что в твоих силах — закрыть глаза и молча читать молитву — из головы, ведь канонные тебе неизвестны. А потом, вдруг, выстрел. В общем, наши меня в последние секунды вытащили. Ненамеренно конечно, просто так подфартило. Я тот день на всю жизнь запомнил. Воздух — чистый. Жаркий. Ну такой, летний. Небо над головой — с облаками. Белыми, кучерявыми, как мыльная пена. И еще ветерок. И кузнечики. Целый хор. Настоящая музыка. Мне должны были глотку вскрыть уже минут десять как, а тут — кузнечики. — Голос Степанова дрогнул, но Сережа тактично сделал вид, что не заметил. — Я тогда уволился нахрен. Понял, что с меня хватит. И вот это дурацкое ощущение… Когда радость от осознания того, что ты выжил и уезжаешь домой, омрачается чувством вины перед товарищами. Ведь ты бросаешь их, ты — предатель и дезертир, хотя никто никогда тебе этого не скажет. А как вернулся, сначала думал постриг принять, но мне сон приснился, где я был в милицейском кителе. И я понял — это знак свыше. От Богородицы. И вот я здесь. — Если… тебе вдруг понадобится помощь, — Сережа сглотнул и нерешительно протянул руку. — О-обращайся, я всегда готов оказать содействие. — Мне ничего от тебя не нужно, — Степанов отвлекся от телефона, в котором копался все это время, чтобы принять рукопожатие, и снова уткнулся в экран. Ровно на пару секунд, чтобы включить музыку. — Не возражаешь? Это «The Cranberries». — Не возражаю, — надулся Сережа, но возвращаться к теме о помощи, которая вообще-то подразумевала под собой совсем другое, не стал. — Я, кстати, поднял Олино дело. На этот раз Сережа принял бутылку и хорошенько к ней приложился. — Пытаюсь докопаться до истины, раз уж в детстве не получилось. Но там почти нет улик. Они даже не провели как следует необходимые экспертизы. Отыскать всех наших не получилось, а персонал… — Ничего не помнит? — тело, болтающееся в петле, яркой картинкой встало перед глазами. — Считает, что детдом не выиграет в репутации, если я продолжу баламутить ту историю. Кажется, они совсем не обрадовались моему приезду. Буренка вообще почему-то считала что я на зоне. — Надо было сказать, что я перестану слать им деньги. — Сережа совсем не удивился такому мнению, но ничего не сказал. Эта часть прошлого его отныне не волновала. Пожалуй, ради такого стоило незаконно проторчать в чужой квартире четыре дня. — Ну извини, — Степанов развел руками. — Не догадался. — Мне это даже в голову не пришло. — Жгучий стыд буквально затапливал изнутри. Можно ведь было попробовать что-то сделать. Хотя бы что-то. С его-то деньгами… — Но если вдруг тебе нужна помощь… М-мы ведь т-тогда… Мы обещали разобраться с этим втроем, т-ты помнишь? Степанов молчал. Просто молчал, скользя взглядом по расстилающемуся под ними спальному району Питера, пока The Cranberries пели что-то о зомби. Это пение скользило по предрассветному небу, наполняя душу… умиротворением. Ингрид наверное не понравилось бы, что он снова сидит на крыше, но… — Черт! Я же не… — только сейчас до Разумовского дошло, что он не звонил Ингрид целых четыре дня. — Я сейчас… …Поговорить нормально, правда, так и не удается — Степанов почему-то решил взять роль переговорщика на себя, но, наверное, это было и к лучшему. У него гораздо лучше получалось излагать факты. Профдеформация, черт бы его побрал. — Ладно, — внезапно сказал он, когда Ингрид сбросила звонок, послав их к черту. — Помощь с Олей мне действительно пригодится. И еще… Соня позвонила мне, потому что побоялась отрывать вас от работы. И тебя и Ингрид. Она очень любит вас обоих. Очень много про вас говорит, когда мы с ней встречаемся за чашкой чая, хотя историю про подвал никогда прежде не рассказывала. Черт. Расстрелял бы эту мразь, если бы мог. Каждого из таких. Если бы ты только знал, сколько их остается безнаказанными… — Ингрид мне говорила, — слова о Соне и ее привязанности вызвали внутри щемящую теплоту, а вместе с ней — уверенность, что может быть, если Соня к нему привязана, то привязаны и остальные… — Так, в общих чертах. Это ее больное место. Степанов покачал головой, но ничего не ответил. Сережа тоже не стал возобновлять разговор. Они просто сидели свесив ноги с края крыши и молчали, чувствуя удивительную, нихрена не логичную правильность происходящего. В небе над Петербургом горел рассвет. *** Следующие несколько дней были невероятно светлыми. Почти идиллическими. Сережа даже начал продумывать, как объяснит Федору Ивановичу нахождение в чужой квартире и попытался вызвать Птицу на разговор — собственная оговорка по пьяни неприятно колола изнутри и не давала покоя. Птица не отозвался, поэтому Сережа занял себя тем, что начал подыскивать варианты жилья — он хотел предоставить Ингрид несколько штук на выбор, чтобы не получилось как в прошлый раз. Конечно, потом ему придется обсудить с ней вещи, далеко не самые приятные — она знала, что он убийца, но нужно было рассказать ей про ту девушку. Про то, что он ничем не лучше тех насильников, которых она посадила в огромном количестве. И еще про фотографии, хотя фотографии были как раз таки приятной вещью. А вот дело о Падающей башне — нет, но ему хотелось расспросить ее подробнее. Да, он мог найти его в ее прошлых делах, но дело касалось их общего близкого человека и доставать информацию у нее за спиной почему-то выглядело кощунством. Плюс следовало обсудить моменты наследования, ведь если его посадят, то ФСБ наверняка попробует прибрать все в свои цепкие лапы. Он не собирался этого допускать и уже вписал Ингрид в завещание, потеснив Олега, и даже предоставил ей админские права в башне и соцсети — еще в прошлом году; хотя майор вряд ли задумывалась над тем, почему Марго ей подчиняется. Но девушка была первее всего. Возможно потом Ингрид на него даже смотреть не захочет, но это будет неважно. Он должен ей рассказать. Должен быть честным, чтобы она могла определиться с тем, что чувствует. Точно знать, что (не)ошиблась в сделанном выборе. Что… Он решается поговорить с ней на четвертый день, сразу после того, как она вернется с работы. Но когда Ингрид звонит ему вечером, усталая и разбитая, на второй план отступает даже искалеченная студентка. — Майю Валентиновну убили. Весельчак. Он пробрался в лечебный центр, — она вздохнула. Сережа слышал — говорить ей удается с огромным трудом. — Ввел препарат для эвтаназии в ее капельницу… Оперативную группу уже сменили. Олег увез Лето. Забери меня пожалуйста. Я очень тебя прошу. Сережа кивнул, но вспомнил, что она не может его видеть и пообещал приехать как можно скорее, после чего скинул вызов и обхватил руками голову. Его начало трясти — то ли от страха и боли за Лето и Ингрид, то ли от гнева, потому что в столь пафосном и дорогом месте охрана обязана быть на уровне. А в итоге какой-то псих просто зашел и совершил убийство. Значит надежность и безопасность, о которой они там так заливались — профанация. А что еще там профанация? Впрочем, с этим вопросом разберется уже комиссия. У него есть власть и деньги, а значит он вполне может натравить на них самых лучших, самых дотошных проверяющих. Он сотрет начальство центра в порошок, а может быть и сам центр тоже… Постепенно пелена перед глазами спала настолько, что Сережа снова вернул себе контроль над эмоциями и вообще — собой. Теперь, когда его отпустило, план действий заимел хоть какие-то очертания, и первым в нем было съездить за Ингрид. Ей, наверное, не захочется ехать в квартиру, так что можно будет снять номер в каком-нибудь отеле, чем дороже тем лучше — такие люксы походили на квартиру, а Ингрид наверняка понадобится пространство… Плюс идеальная обслуга. И безопасность. Можно было бы конечно увезти ее в особняк, но тогда у нее не получится вовремя попасть на работу, потому что она и слышать не захочет о том, чтобы взять отгул. Не теперь, когда у Лето случилось такое горе. …До парковки он доходит на автомате, попутно просматривая в смартфоне варианты отелей. Не глядя берет у охранника ключи от машины, останавливает выбор на гостинице «Англетер», бронирует номер делюкс с балконом и видом на город, после чего кидает телефон на соседнее сиденье и заводит двигатель, мысленно чертыхнувшись — он так погрузился в свои мысли, что забыл закрыть дверь в салон. А потом, вдруг, что-то громыхнуло и одновременно с этим его как будто ударили тяжелым тупым предметом по всему телу. Черт. Жарко. Это была его последняя мысль. Потом наступила темнота.