Во-первых, его не существует. Во-вторых, я его не отпущу.

* * * Теперь он приходит сразу к двери в квартиру. Никогда не звонит: Игорь невольно спрашивает себя – это потому, что Птица не признает звонок в принципе? Или все дело в том, что Птица не понимает концепцию электрического звонка? Или глюку сложнее изобразить дверной звонок, чем царапанье когтей по двери? Спрашивать, конечно, не себя надо, а Птицу, но Игорь так и не находит в себе сил заговорить с этим странным пернатым гостем. Не решается. Наступает вечер, от двери доносится выразительный скрежет, Игорь идет и впускает Птицу в прихожую, не зажигая свет. И они выразительно молчат, или только кажется, что молчание выражает хоть что-нибудь, кроме затянувшейся паузы перед вопросом: «Ты, блядь, что такое?» Птица приходит не каждый раз. Кажется, что в его посещениях нет никакой системы: то пропадает на день, то на два, потом начинает приходить регулярно. Поначалу, явно после вечерних дежурств под дождем, Птица хлюпает носом и кашляет в когтистый кулак. Предлагать непонятному существу с крыльями антибиотики как-то боязно. Во-первых, вдруг перья облезут или крылья отвалятся? Во-вторых, Игорь и сам бы не решился пить таблетки, которые старше его на полтора года. Из других лекарств в доме есть йод. Поэтому Игорь приносит домой пачку крепкого дешевого чая и банку малинового варенья, выпрошенную у милейшей теть Лены. Достает из ящика свечи, отложенные на случай отключения электричества еще батей, и накрывает к приходу Птицы нехитрый набор первой помощи при простуде. Насчет свечей Птица никак не возражает. Игорь кивком приглашает Птицу в кухню: новый этап их отношений, до сих пор Птица не заходил дальше темной гостиной-кабинета-зала-качалки-прихожей, в общем, не отходил далеко от порога. Птица подозрительно косится на Игоря и агрессивно шмыгает, не двигаясь с места. И опять Игорь произносит аж целую четвертую фразу, которая не требует ответа: – В кухню иди. Там чай и варенье. Свечи зажег, лампы врубать не буду. Обещаю. Не нравится Птице яркий свет, заметно. В прошлый раз лопнула лампочка в прихожей, а в последнее время соседи стали жаловаться на то, что на лестнице постоянно темно, светильники с датчиками движения срабатывают через раз. Наконец Птица решается шагнуть дальше. Крылья на каждом шаге шуршат, как дождевик, на паркет падают капли воды. А скоро, думает Игорь, пойдет снег, и тогда Птице придется совсем туго. Интересно, чужие глюки улетают на юг? Не в самолете со своим обладателем, а просто на крыльях. Представляется Сергей Разумовский, который с тяжелым вздохом покупает два билета. Хотя нет, как он билеты на самолет купит, если у Птицы нет документов? И куда его вообще: в отделение для домашних животных? Обидно. В багаж? Еще обиднее. И не ручная кладь, скорее дикая. Игорь внимательно следит за тем, как птичьи крылья взаимодействуют с реальностью. И жадно ищет доказательств, что они нематериальны, вот сейчас столкнется крыло с диваном и пройдет сквозь него. Или что все-таки материальны, и Птица застрянет в кухонной двери. Неизвестно, что Игоря больше пугает: признать себя сумасшедшим или принять факт, что его посещает неведомое существо. Но не удается ни одно, ни второе, Птица управляется со своими дополнительными конечностями легко и непринужденно, отводит крыло в сторону, а в кухню проскальзывает боком. Останавливается у стола и еле слышно смеется, а перья шуршат сильнее. Похоже, он не верил в чай, варенье и свечи. Игорь и сам не верит, что потакает диковатой безумной реальности, где к нему приходит Птица и ему требуется лечить простуду народными средствами. Впрочем, мог бы игнорировать чужие проблемы – работал бы где-нибудь еще, не в полиции. – Садись, чего смотришь. Птица осторожно обходит стол и садится на шаткую табуретку. Тянет пальцы к горячей кружке, при свечном свете когти обсидианово поблескивают, видно, что нихрена это не стильный маникюр, а вполне рабочий инструмент. На безымянном пальце левой лапы коготь обломан, на указательном – растет кривовато. Игорь бы с такими хваталками намучился, а Птица вполне уверенно берется за чайную ложку и набирает в нее варенье, от которого пахнет сладостью и далеким летом. Варенье свежее, зачерпывать легко. Птица первые две ложки варенья съедает прямо из банки. Жмурится довольно, щурит желтые глаза. Потом добавляет малину в чай и беззвучно размешивает, то ли ловкость свою показывая, то ли хорошее воспитание. Он вообще до непонятного тихий. А казалось, что должен быть шумным, как взрыв. Это осталось в прошлом? Или на самом-то деле было свойственно не столько Птице, сколько Сергею Разумовскому? Не очень похоже, но Игорь едва не стучит себя по лбу согнутым пальцем: а то ты эксперт по Разумовскому. Знакомство на допросах нельзя назвать настоящим, особенно если очень надеешься больше никогда не встречаться. Когда Игорь выныривает из своих мыслей, Птицы снова нет в кухне, но кружка почти пуста, а банка с вареньем так и остается открытой. Ладно хоть пуха и перьев туда не накидал. * * * – Почему ты все время молчишь? С каждым приходом Птицы Игорю все интереснее, как будут развиваться события. Как будут развиваться, вашу-ж-мать, ОТНОШЕНИЯ: слово, которое Игорь плохо переносит, но как это еще назвать? Потому что очень тяжело приглашать к себе в дом живое существо и не привязываться хоть немного. Хотя к списку бездомных псин, которых Игорь иногда прикармливает, он даже в самом лютом кошмаре не добавил бы Птицу, все равно с каждым вечером крепнет ощущение, что Птица уже не столько чужой глюк, сколько свой. И чем дальше, тем ярче видны птичьи предпочтения, и это даже не нужно обсуждать. Чай – черный с малиной. Можно с лимоном, но тогда сахара три кубика. Кусковой в чашку кидать проще, чем загребать из сахарницы ложкой. Но еще лучше кофе, и плевать, что вечер. Кофе покрепче, а туда горошины перца, корицы, гвоздику, еще чего поядренее. Свечи – да, но лучше две, чем три. Музыка – решительное «нет», фильмы – чуть интереснее, но мешает свет от экрана. Потом Птица добирается до книг и на пару вечеров залипает на архитектурные альбомы. Игорь гадает, умеет ли Птица читать, но отбрасывает сомнения почти сразу, видно, что взгляд скользит по полкам не бессистемно, а осознанно. Но альбомы проще вытащить и проще перелистывать, это заметно. Кроме того, их можно рассматривать вместе, и на второй вечер Игорь понимает, что место на диване оставлено для него. Игорь там и устраивается, подсовывая Птице на просмотр наборы старых открыток: эрмитажная «золотая кладовая», нэцкэ и избранные картины Ильи Глазунова. Птица смотрит на глазуновское творчество, усмехается и убирает в сторону, не просматривая. К эрмитажным наборам относится куда бережнее, старается не цеплять когтями глянец. И когда с хитрой улыбкой показывает Игорю открытку с крылатым демоном тэнгу, еще и подмигивает, Игорь не выдерживает: – Почему ты все время молчишь? Птица озадаченно моргает, воздух вокруг легонько потрескивает, как под линией электропередач. Этот звук Игорь уже научился различать: как правило, вскоре после его появления Птица беззвучно уходит. Ни разу еще не удалось отследить момент ухода, но Игорь не теряет надежды, вот и сейчас впервые цепляется за птичье запястье, не особо раздумывая, и едва не отдергивает руку. Запястье ощущается очень настоящим. Худое, жилистое, напряженное, горячее, под кожей бьется упрямый частый пульс. Когти сжимаются, дотягиваются до игоревых пальцев и явно пытаются оставить след. Потом Птица отмирает и каркающе смеется: – А что, тебе охота говорить в пустоту? – Мне охота говорить с тобой, – Игорь хмурится и медленно выпускает запястье Птицы. – О, как у нас все повернулось. Слушай, Игорь, а не много ли ты на себя берешь? Готов меня из глюков перевести в почетное звание собеседника? – Птица зло щурит глаза. – Соседи будут ржать, говорить, что майор спятил, сам с собой разговаривает, кофеек предлагает. – Соседи не услышат, – вяло спорит Игорь. – Все-таки не новострой. – Херня, у тебя в кухне стенка тонкая, там от соседей каждый чих слышен, – Птица топорщит перья на крыльях, кажется, сейчас взмахнет крыльями и открытки разметает по всей комнате, не соберешь. Потом до него доходит, как по-идиотски выглядит этот спор, и фыркает: – Ну и пусть слушают. Мне только любопытно, что услышат: два голоса? Один? Или ни одного? – Умный какой, – звучит, правда, не комплиментом. – Что, устал, бедный, за меня думать? Давай, товарищ глюк, сам общайся, у меня фантазия кончилась? Язвит, но язвит обиженно. Игорь задумчиво скребет затылок, складывает в уме два и два. И тут же ловит еще более ядовитое и насмешливое: – Разумеется, мысли твои слышу. Вот каждое словечко, майор. Можешь не сотрясать воздух впустую. Но почему-то общаться мысленно, раз уж есть возможность говорить вслух, Игорю кажется неправильной. Поэтому извиняется тоже вслух: – Прости за «глюк». Просто не знаю, как тебя еще назвать. – Сойдет, – Птица снисходительно пожимает крыльями. – Ладно, раз уж разговорились: чаю нальешь? Игорь встает было с дивана, но тут же садится обратно и смотрит на Птицу в упор: – А ты тем временем таинственно исчезнешь, я вернусь, а тебя нет? Наверное, если бы Юлька уже не проделывала этот хреновый фокус, Игорь и сейчас повелся бы, но безмолвные уходы Птицы в никуда начинают напрягать. А раз разговорились, значит, можно и на этот счет потрепаться. По взгляду Птицы можно понять: ага, в точку. Птица смеется совершенно искренне, запрокидывая голову: – Ну, угадал. – А нормально уйти не судьба? Птица ежится. Или, наверное, «птичится»: по перьям будто пробегает ветерок, крылья нахохлены. Игорь кивает: – Давай без отговорок, сколько уже можно. Не первый день знакомы. – Во-первых, под прямым взглядом уходить тяжелее, – нехотя отвечает Птица. – Чего глаза таращишь? Вот так у меня организм работает, и не тебе судить. Напрягать его начинает, ишь ты. Ты вообще только ногами ходить умеешь, я же не осуждаю. – Понял, – Игорь усмехается. – А во-вторых? Птица морщится, но договаривает: – Прощаться не люблю. Так что давай, или за чаем выйди, или в сортир, или просто в окно посмотри, там опять Питер показывают, прикинь? Игорь едва в самом деле не дергается посмотреть на Питер в окне, так провоцирующе звучит фраза Птицы. Но удерживается и не отводит взгляд: – Давай я глаза закрою. Не буду подсматривать, честно. Птица фыркает: – Честное пионерское давай. Иначе не поверю. – Честное пионерское, – Игорь закрывает глаза и чувствует, как перед лицом колышется воздух: кажется, Птица проверяет Игоря и машет ладонью перед лицом. С такими когтями, вроде, опасное занятие, но Игорю почему-то смешно и до удивления приятно. – Сколько пальцев показываю? – все равно не верит Птица. – Один. Средний, – предполагает Игорь и слышит новый взрыв каркающего хриплого смеха.– Или фигу крутишь. Но тут же понимает, что ошибается: когтистая пятерня ложится ему на затылок, легко царапает кожу. А потом Игорь ловит клюющий короткий поцелуй в губы. Когда Игорь изумленно распахивает глаза, комната снова пуста. * * * Птица и раньше снился Игорю. То их нелепая драка в офисе Vmeste, то парочка коротких появлений на допросе, то очередное видео. Эти сны нельзя было отнести к кошмарам, но и Игорь их не называл. Наутро всегда одеяло перекручено и наполовину вылезает из пододеяльника, подушка на полу, простыня свернута в жгут. Теперь все изменилось. Как будто способности Птицы могли действовать воздушно-капельным путем: после короткого поцелуя Игоря замыкает и приходящие сны теряют прежнюю мрачную окраску. Лучше бы они потеряли и прежнюю детализацию, конечно. Потому что даже если бы Игорю в память засунули, например, словосочетание «мне Птица отсосал», получилось бы так себе, но еще жить можно. Стереть и забыть. Но Игорь просыпается как школьник, когда на одеяле влажное пятно, во рту сухо, а в памяти яркая картина, как этот крылатый толкает Игоря в кресло и падает на колени рядом. Улыбается алыми губами, облизывается и намеренно медленно, дразняще касается языком. Игорь каким-то образом видит это и сверху вниз, и немного со стороны, как будто или в зеркалах, или с разных камер, и от этого еще жарче. Потому что подробности, потому что видит, как сам заливается краской и откидывает голову на спинку кресла и тяжело дышит, и как на шее сумасшедше бьется пульс, и как от языка Птицы к члену тянется ниточка вязкой слюны. Как одна рука стискивает подлокотник кресла и обдирает пальцы о сколотый край лакировки, а вторая сжимается в рыжих волосах и тянет голову Птицы вниз. Сны. Он бы не разглядел в реальности все так хорошо, даже если бы оказался в этом кресле. А из-за двух точек обзора кажется, что ощущения двоятся, что сорванно дышит не только тот Игорь, к которому прикасается Птица, но и тот, который смотрит. И который потом краем простыни вытирает живот и сердито заталкивает постельное белье в стиральную машину. Вроде и радоваться бы, что хоть у одного из них такая яркая и насыщенная личная жизнь, но на следующую ночь Игорь решительно шагает вперед, отталкивает самого себя от Птицы и занимает его, нет, свое место. А Птица хрипловато смеется ему в ухо и покусывает в шею, обнимает крепче руками и крыльями, и притирается бедрами, которые сейчас только до середины прикрыты плотно подогнанными перьями. Как чулки. Или как толком не снятая броня Чумного Доктора. Зря подумал, только горячее стало. – Ш-ш-ш, не сожгу, – Птица и во сне читает мысли. – Не боишься? Показывает растопыренные пальцы с длинными когтями и узкую ладонь. Нарочно показательно ее облизывает, вот, мол, смотри, вот мой язык, вот пальчики, вот когти, а сейчас ниже опущу и… – Садюга, не тормози, – Игорь вталкивает Птицу в стену, и он только поджимает крылья, недовольно фырчит и текуче меняется с Игорем местами. Вдавливает Игоря лопатками в давно выцветшие обои, которые еще Хрущева помнят, и при нем такого разврата, кстати, не было. Даже во сне кажется, что когти острые. И оставляют заметный след на бедре. А вот толкаться в кулак Птицы не страшно и не больно. То ли втягивает когти, как кошка, чтобы не оцарапать чувствительную головку, то ли сон милостиво опускает такие детали. – То ли Птица хочет, чтобы у тебя еще что-нибудь осталось на потом, – Птица улыбается совсем как той ночью, когда был привязан к креслу. Губы опять искусаны и кровят, Игорь даже чувствует на языке солоноватый медный привкус, когда тянется целоваться и заглушать самого себя поцелуями. А Птица, не будь дурак, легко и хищно кусается в ответ, закрывает себя с Игорем в плотный шуршащий кокон. А наутро из зеркала в прихожей на Игоря смотрит невыспавшийся растрепанный Игорь с припухшей нижней губой. Кусался сам, разумеется, и никаких отметин когтей. Но, стоя под душем, Игорь вспоминает ночное и проскальзывает сжатыми пальцами там, где Птица оставлял кровоточащие царапины. Потом тянется за ножницами и ведет по коже, оставляя на себе подобие птичьей пятерни. Думал, что станет легче, но нет, ни капельки. Саднящая легкая боль под джинсой дразнит и постоянно напоминает о Птице. А он, зараза такая, опять выбирает это время, чтобы взять паузу. И не приходит. Может, и к лучшему? Если читает мысли, начитается там вот такого. А Игорь гадает, что приснится следующей ночью. Птичье «на потом» из сна отзывается тянущим предвкушением в паху, сердце екает, на лице появляется идиотская улыбка и прикушенная губа начинает кровить. Игорь грозит кулаком своему отражению. * * * Игорь не знает, в какой момент у него появляется идея проверить реальность появления Птицы. Это идиотское намерение настигает его точно после новой бурной ночи, когда наутро на языке остается привкус птичьих перьев, а расцарапать ножницами на этот раз хочется бедро, запятья и спину. Птица, когда захочет, податливый, как горячий воск, и так же охотно оставляет следы на коже. Вот с крыльями сложно, конечно. Игорь за них не хочет тянуть, если опять пристраиваться сзади. А получать в морду трепещущими перьями, под которыми сплошные мышцы – то еще удовольствие даже во сне. Птица из сна, кажется, сам толком не знает, как их лучше пристроить. Может, и неудобство, но как Птица довольно щурится, если лениво почесать сгиб крыла! Можно, в конечном счете, сверху его устроить. Наверное. Игорь, нахватавшись по верхам сетевой безопасности, переводит браузер в режим «инкогнито» и часа полтора копается в полузакрытых группах Vmeste, где фанаты Разумовского и Птицы пытаются изобразить с Птицей всякое. И бросает это дело с выводом «да что они понимают». На рисунках и крылья короткие, и вообще смешные, как у купидона. А у Птицы крылья – как у ангела на Петропавловке. Здоровенные, черные, тяжелые и чувствительные. А что можно творить с пуховым пером, если им щекотать – отвал башки. Разрисовывать, как кисточкой, дразнить, проскальзывая упругим осколком тьмы так, что яйца поджимаются. И когтями еще рядом, да по чувствительному. Это во сне. А наяву Птица не приходит, и это разочаровывает. Игорь хорошо помнит птичье «не люблю прощаться» и гадает: может, поцелуй был на прощание? – Дим, сможешь подежурить рядом с моим домом? – Игорь вываливает план поимки Птицы так, словно он уже где-то на задворках сознания сам собой сложился и оформился. – Там чебуречная в двух шагах. Пару вечеров, не больше, так что гастрит поймать не успеешь. – Что надо сделать? – оживляется Дима. – Посидеть там часов до десяти. Если от меня смс прилетит – живо ко мне. Заходи без звонка, дверь будет открыта, – Игорь так сухо, напористо и сердито излагает план, что Дима заметно спотыкается об это и уточняет: – Тазер брать? – И тазер, и миномет еще попроси у Прокопенко, – Игорь мотает головой. – Ничего. Просто здравый смысл. Считай, что мне нужен понятой при обыске чердака. – Хорошо, – Дима, кажется, не понимает, что чердак этот под съехавшей крышей своего напарника. – Но по правилам я не по… – Плевать. Просто приходи, можешь с чебуреком, если безоружным страшно, – Игорь отмахивается. – Проверяю кое-что, вот и все. * * * Сложнее всего не посадить Диму в чебуречную и забыть об этом. И не напечатать смс из кармана: это как раз плевое дело с кнопочным телефоном. Сложнее всего не налетать на Птицу с порога, закидывая вопросами о том, куда его птичье величество изволило съебаться, почему так долго, уж не заблудился ли на Петроградке. Сложно не тянуться за объятиями, которые помнишь по снам: жесткие от перьев, горячие от дыхания в сбивчивый поцелуй. Этого не было. Но Птица тянется обнять сам, и палец на кнопке телефона соскальзывает, отправляя то ли сигнал Диме, то ли «SOS» в забугорные 911. Наяву Птица не столько целуется, сколько нетерпеливо клюется сжатыми губами: в щеку, в челюсть, в плечи, в нос. Постепенно оттаивает и смягчается: до Игоря доходит, что Птица ждал, что его оттолкнут, похоже. Потом смелеет и трется об Игоря, рвано дышит. Глаза блестят и, кажется, светятся в полумраке. Перья на теле меняют узор, соскальзывают ниже, как ненужная одежда. – Ущипни, чтобы знал, что не сплю, – бурчит Игорь. Птица смеется и правда когтями легонько зажимает кожу на запястье. А в следующую секунду темноту и тишину распарывает нетерпеливая трель дверного звонка. Игорь сначала отстраненно смотрит, как черные когти впиваются глубоко под кожу, рвут вены и скребут еще глубже, пока не процарапывают кость. Успевает подумать: «Просил же без звонка», а Птица яростно шипит и взмахивает крыльями, отталкивая Игоря. И бьёт крылом по глазам. Следующая оплеуха прилетает уже от Димы. Игорь не понимает, как и куда свернулась реальность, где только что был Птица. Голова ватная, прихожая липнет к джинсам, пол, видимо, в целях экономии пространства переместили ближе, прямо под самый нос. «Это не то, что ты думаешь», – но мысли Дима не слышит. И тащит Игоря в кухню, где у Игоря и ванная, и аптечка: все, что нужно, чтобы залатать проебавшегося по всем фронтам майора полиции. * * * Он больше не приходит: ни во сне, ни наяву. Не маячит крылатой тенью во дворе, не скребется в дверь. Не появляется ни для насмешек, ни для упреков, ни для оскорблений. Если Игорю и приходится кому-то доказывать наличие птицы, то только в том смысле, что кукуха все еще у него и никуда не поехала, и «бля, Дим, это не попытка самоубийства, честное пионерское. Если бы я решил, что мне пора, то просто поехал бы с флагом "Спартака" на Крестовский. Или забрался бы на газпромовскую кукурузину и оттуда прыгнул, пустили бы стопудово по удостоверению, спорим? Зато можно посмертно считать протестом». Дима не верит, но считает, что Игорь просто хочет жить и в последний момент передумал. Поэтому молчит. А в «травме» удается кое-как отбиться с помощью значка и мифической «служебной тайны». Тайна, очевидно, в том, что Игорю паршиво. В памяти намертво застряло побелевшее лицо Птицы, удивительно беззащитный взгляд и метко прилетевший удар перьями в лицо. Абсолютно за дело. Игорь всегда гордился тем, что рано или поздно в Питере найдет кого угодно. Немного усидчивости, немного беготни, удача сверху, и вот, нашел же Чумного Доктора. Но никто в академии не учил, как искать пропавший глюк, особенно чужой. Или, если менять точку зрения, хтонь, зато свою. Бесполезно расклеивать объявления на столбах и стучаться в соцсети. Нет документов, нет записей с уличных видеокамер, нет родственников и знакомых, чтобы их обзванивать. Впрочем, насчет последнего, может, Игорь и поторопился. Он напрашивается на встречу с Разумовским впервые после того, как тот вышел на свободу. Напрашивается напористо и настойчиво, прорываясь через секретарей и заместителей, через вежливую Марго и невежливого «старого друга» Олега Волкова. Может, лучше было бы не встречаться. На Сергея тяжело смотреть: взгляд тут же ищет знакомые черты, не находит, обламывается и уходит в подозрительный расфокус, а в горле копится глиняный неподатливый ком, через который приветствия звучат невнятно, а заверения, что много времени не отнимет – плоско. Но и Разумовский заметно перебарывает волнение. Оно и понятно: тут и неловкость, и беспокойство, которое только усиливается от главного вопроса: – А вы Птицу давно видели? Первым делом Разумовский цепляется за руку своего Олега Волкова таким знакомым-незнакомым движением. Проскальзывает пальцами по руке, гладит, изучает. Убеждается в реальности, догадывается Игорь, и морщится. Разумовскому проще. Камеры, коллеги. Кто угодно подтвердит, да хоть Игорь. – Почему вы меня об этом спрашиваете? Что-то случилось? Подражатель? – и опять знакомая, но незнакомая бледность, и черты лица, кажется, заостряются, но не по-птичьи хищно, просто тень беспокойства. – Нет, я… – Игорь запинается. «Я подумал, что он ваш бывший глюк, и где его еще искать? Не у вашего же психиатра, ему там наверняка не понравилось». – Просто хотел поздравить. С выздоровлением, – мрачно объявляет Игорь. Разумовский кивает и через силу благодарит, его Волков незаметно выходит на шаг вперед и слегка закрывает собой Разумовского. Ненавязчивый такой посыл. По глазам видно, что в желание поздравить не верит, на всякий случай подозревает Игоря сразу в превышении полномочий, использовании служебного положения, и, возможно, в оказании психологического давления. Поэтому и вниз провожает: чтобы уж точно уехал. Игорь давит на кнопку в лифте, и Волков сразу цепляется взглядом за перемотанное запястье. Ни о чем не спрашивает настолько знакомо, что Игорь сначала пытается громко подумать. Не выходит, можно бы и промолчать, но Игорь зачем-то ляпает: – Споткнулся. Упал. * * * Точнее, еще не упал, но близок к этому. Диме, конечно, Игорь спор просрал: в газпромовскую башню даже полицию пускают только по предварительной заявке, да еще с тройным согласованием, большой круглой печатью и подписью начальника службы безопасности. Бюрократия. А на крышу башни Vmeste проситься тем более глупо, хотя вид оттуда, на взгляд Игоря, гораздо круче. Воспоминания всякие просыпаются. Поэтому Игорь стоит на крыше обычной многоэтажки в спальном районе, смотрит в пустой ночной двор, и сам удивляется, как его сюда занесло. Вот опять Дима будет думать, что его напарник настолько устал от диминой компании, что предпочел прыгнуть с крыши. А Игорь ведь в самом деле не знает, как тут очутился. Мог бы дома валяться мирно, особенно в такую промозглую погоду, но стоит и смотрит вниз, и под ногами даже не мокрый бетон, а ватная облачная пустота. Значит, выбрался и сделал шаг вперед, вот дурак-то. Зачем? Потому что насмотрелся на Разумовского? Или потому, что успел привыкнуть к Птице настолько, что таким образом надеется к нему улететь? Сознание как будто отказывается принимать в расчет силу земного тяготения: высота есть, опоры нет, а почему-то не падается. И на плечи давит: наверное, низкое дождевое небо. Или атмосферный фронт. Потом Игорь догадывается задрать голову. И видит Птицу, который тянет его наверх, отчаянно размахивает крыльями, и, видимо, матерится, судя по обрывкам «..уй тебе, а не..», долетающим сверху. Но мокрый ветер начисто уносит слова, и остается только мысленно дорисовывать. – Я тебе так дорисую! Боттичелли хренов! – орет Птица. В стену негодующе стучат соседи. Игорь просыпается. * * * Нет, висит он все-таки не над муринской бездной доступного жилья. Всего метрах в полутора над полом. И теперь уже не хочется гадать, как и куда падал во сне: то ли с высоты своего самомнения, то ли просто с дивана. Но Птица его держит: цепляясь руками и ногами. Крыльями машет так, что люстра под потолком зловеще раскачивается, а паутину не придется выметать из углов еще лет десять. Держит. Ругается, как пьяный школьник на «Алых парусах», с фантазией и страстью. Игорь сразу узнает много нового о себе, о полиции, и о том, куда необходимо Игорю засунуть заключение психиатра с последнего профосмотра, а потом туда же засыпать побольше красного перца. – Птиц, я же не наяву, я во сне падал, – Игорь прикидывает, сумеет ли приземлиться на диван, если Птица его сейчас отпустит. – Ну, тише. Опускаемся. Не упаду. – А то мне большая разница, наяву или во сне! – шипит Птица не хуже потревоженного лебедя. Но опускается: и даже ухитряется сделать это плавно, без рывка. Игорь пытается понять, что можно сказать Птице. Возмутиться, что приходил во сне все это время? Что мог бы и намекнуть хоть как-то, что ему, не то глюку, не то наваждению, не то питерскому призраку справедливости, совершенно без разницы, где приходить, наяву или во сне? Или просто поблагодарить, что не позволил упасть? Что не рассуждает, когда кидается спасать, откуда Игорь падает и куда, на щербатый паркет или на далекий промерзший асфальт? Но, так ничего и не сообразив, засыпает, а утром находит на подушке еще одно черное перо, от которого пахнет ночью, ветром и болотом. И на этот раз Игорь не задает себе вопросов о том, в какой реальности существует Птица, потому что он, сложив крылья, спит рядом, накрыв голову этой самой подушкой, спасаясь от яркого полуденного солнца.