алые лепестки хиганбана

      Видел ли ты зверя загнанного ядовитым безумством, ждущего изгнания? Невыносимая боль и потеря контроля, кравожадная жестокость, слезливые мольбы мертвым божествам, послушание и ожидания у загнившего, крошащегося святилища в лесу — таковым были миазмы, пораженной земли.       Жизнь, обещанная в миг смерти, но обреченная на нескончаемую агонию скверны. Не было ни лекарства, ни спасения от глупой ошибки молодости. Гордой спиной, но покоренной головой он сидел в ожидании заблудшего путника, в ожидания горячей крови для своего божества.       Он был не из самых тихих парней в деревушки, но амбициями не горел. Будучи выходцем из дворянской семьи. Он возжелал стать доблестным самураем, каковых рисовала ему история, мифы и легенды. С малых лет мельком повстречав небольшую роту из воинов в ярких доспехах, с дайсё и длинными луками, мальчишка горел полями битв, защитой своего народа.       Родом из префектура Собоку, что торговала железом и углем, коих в шахтях местных было сполна, он рос в семье актёра театра Кабуки: «Позора своего отца», — говорит старший Баккет. Ни лязга железа, ни долгих и томительных тренировок он ждал от сына, пытаясь взрастить в нем любовь к тонкому, изящному и мимолетному.       Провинция же их была известна тем, что ковала клинки всех мастей и пород, чем пользовалась большим спросом у воинов и сегуната.       Основная работа была в глубоких шахтах, от которых веяло холодным духом. Вглядываясь во тьму туннелей чудилась взору госпожа смерть, что разжилась многокилометровой корневой системой артерий земли.       На работах в шахтах гибло немало молодых парней, но другой альтернативы не было. Для рисовый полей земли провинции были слишком грубые, неплодородными. А кузнечному ремеслу не всякий мог обучиться.       Юноша был без малого блестящим бойцом, пылким и с горящим сердцем. Однако удары в спину он не ждал, не готовился, стремительно отправившись на поле брани.       Более яркие доспехи не казались чем-то чудесным и необычным, а дайсё стало тягостной ношей в долгой дороге под палящим солнцем. Долго ли он игнорировал смерти сослуживцев, устилавшие яркую тропинку хиганбаны? Долго ли казалось ему праведным разграбление чужих деревень в поисках пропитания для армии?       Истошные крики и нескончаемая гнусная брань, плевки лицо обидчикам, и реки пролитой невинной крови за грубость по отношению к самураю. Уйти бы, да только с позором или через долгую, мучительную смерть. Не этого он желал, не об этом мечтал.       Иль легенды врали, иль сущность человеческая брала верх над добросердечностью. «Не жалей, не сострадай», — гласили учения. Да только как? Они сжигали, избивали, лишали домов и родных простых ничем неповинных людей.       — Они не из нашей провинции, — глухо и бесчуственно ответил как-то сослуживец в очередной долгой дороге. Были лишь свои и чужие в обездоленном мире мертвого божества. Сколько храмов опустели на пути? Не сосчитать.       Рука тяжелела под неподъемной ношей клинка день ото дня. Косые взгляды, презрения в глазах. «Ты слишком слаб», — да только он таковым никогда и не был. Одаренный от природой нечеловеской силой детвора клеймила его демоническим пятном, не в обиду, а в пылу восторге.       Лязг острого клинка и не было более головы у врага. В плечо, в живот — алая кровь плескала от краев морских, разливалась рекой на выжженных былых полях. Крик затяжной сравни безумный тянулся часами, вбивался в разум, чудился даже в минуты ночной тишины.       Он желал лишь жить, свернуться с пути, уйти в путь одинокий — долгий, жаркий. Не впервые молился божеству нынешней провинции, что верили мощь змеиного божества, изгнанного первым человеком, его богом.       Безумия поглощала всех медленно и постепенно — одного за другим, кто умирал от заражёния крови, бормоча под нос о змеином божестве, кто был убит от нездравия рассудка. Лишь страх и печаль таилась в юноше, что хотел быть доблестным самураем.       Тогда и он впервые взмолил змеиное божество о помощи: жизнь взамен одержимости им. Вечной службой и верой без видимого конца. Есть кому веровать — есть и божество. Через боль и агонию, терпеть холода, терпеть жару, терпеть пытки дождя. Уйти с позором с поле битвы на багровом рассвете по тропинке ликориса к святилищу и ждать. Таково было наследие змеиного бога.       Моёро Юна была песчаным оазисом редкими лесами, поглощенный жаром земли. Как никогда прежде ему чудились оскверненный корни некого древа, которые исследовали чудные девушки из храма. Бред и только. Вязкая тьма сочилась из трещин корневой системы, разлагаясь, истощая смертоносным ядом.       Гул нескончаемого шепота в голове — вытеснил любые чувства. В пути вдоль змеиных костей, погребенных под земляной корой, крича и умоляя, шел без остановки и днем, и ночью. Двигался еле волоча ноги, рубя концы чужих жизней во имя божества своего. Окрашивал его владения в родной тому алый цвет.       Он ждал ни год и ни два. Терпел, стыдливо опустив голову. Злился, бормотал под нос:       — Оробаши вернет былое величество, вернет земли своему народу. Отнимет их у порочных людей, — обманывал пустыми дарами путников на молитвах людских.       Он проклинал себя за молитву, за просьбу той ужасной ночью. Ненавидел, что дал овладеть телом своим, сковать её скверной. Однако ему хотелось верить на скорое очищение от всей грязи. Ненавистная когда-то смерть ему казалась райской мечтой, тихим, долгим радостным сном.       Дева миловидная лукавством озорным преисполненная вышла на тропу святилища. Красно-белое кимоно с хаками, в оби было вложено гохэй. Серебристые волосы были связаны красным бантом. Манящая красота могла свести с ума похлеще наследия змеиного божества.       Крик не рвался из горла, просьбу свернуть с пути поглотило молчание бредового разума, что он отчаянно пытался удержать в тонусе. Он не смел вновь поднять глаз на прекрасную мико.       — Больно? — нежный голос прозвенел, как колольчики в талисманах, как в кагуре. Он поднял тяжёлый взгляд на       молодую девушку с красными озорными глазами, что дышала ему в лицо. Руки сами потянулись клинку на поясе, обнажая острое лезвие. — Тише, — она ударила его гохэем. Боль притупилась, вернула во власть его руки. Он вернул клинок в ножны. Дева описала круг и вновь вознесла его над головой. Волшебница? Нет же, богиня. — Зовут как?       — Баккет Коул, — впервые за годы он услышал себя, свой голос. Вернул его в свою власть.       — И сколько ты тут, Баккет-сама? — дева протянула тонкую руку.       — Ты богиня?       — Если бы, — улыбнулась девушка. — Тебе бы полноценный обряд ощущения пройти. Наследия старого божества, куда сильнее простых поминален.       — Меня простят? — бред возвращался вновь, сковывая вновь его в прошлой позе. Тело тяжестью рухнуло на былое место.       — Не мне это решать, — голос звенел, блестнул белый хвост, стертый пораженным разумом. — Прощение ждёт всех, павший самурай. А его добивайся, как тебе кажется верным. Приходи в наш храм.       Милая девица исчезла во тьме лесных крон, вернув долю власти в его руки. Навязчивый змеиный шепот приглушался с чистотой природных звуков. С тяжестью встав, Коул впервые оглянулся. Не помнил как, зачем он пришел на эту поляну. Голос вел его сюда, глуша боль от ран, глуша боль душевную.       Только от свободы мнимой, дарованной той неземной девой, чувства не встали на прежние места. Пустота не сознательной мысли сменилась густой желчью прошлых дел. В порыве ярости досадно Коул занес клинок над головой и нещадно бил, стучал, ломал свой клинок, ломал дом божества в дикой ненависти к нему.       Долго ли, коротко ли с болью миазмов можно было жить. А пока тропа устилась в храм, что созывал его в лице пленящей красоты мико.       Не быть самураем гнусным нечестивым. Была ли честь в поступках его, была ли добродетель в тропе, окрашенной багряным цветом? Таково наследие божества Оробаши — злость, ярость, боль, пораженной миазмами человеческой гнили. Не вернуть былую радость лет прошедших, исправить лишь грех тяжёлый, молить о прощениях божества своего.