Повесть о Кощее Бессмертном, Змее Горыныче и Ерошке-писаре, им самим писанная

      Благодатен будь, Господи, и да прости Ты раба Твоего, и защити от нечисти, о коей писать сбирается...       Так, с формальностями закончили, теперь к сути перейдем.       Похитил меня, Ерошку, писаря князя нашего преславного, страшный Змей Горыныч. Да не по своей прихоти похитил, а по приказу Кощея Бессмертного. Я-то думал прежде, что он только девиц красных да знатных похищает, ан нет! Расскажу, как дело было.       В лето семь тыщ пятьсот двадцать осьмое, в листопад-месяц, писал я по княжьему приказу грамоту – уж не помню какую. Сижу, пишу, уставные буквы вывожу. Красиво больно выходит, ровнехонько, и еры на месте. Ляпота, одним словом, благодать Божья.       Вдруг потемнело все, солнышко ясное затмилось, и свечка у меня погасла. Черным-черно стало средь бела дня. Замер я, душа в пятки ушла: подумал, Сатана пришел, бедного Ерошку искушать собрался.       Оглянулся, а там в окне в узеньком – ноздри черные, дымом пышут. А в другом оконце глазищи громадные, страшные, змеиные! Сам Змей Горыныч пожаловал.       «Чего, – говорит, – расселся, писарь? Молчишь?»       А я и молчу, и сказать чего боюсь, а ну как изжарит иль сожрет.       – Не боись, – другая голова его говорит, – назовись, кто таков!       – Ер-рошка, – отвечаю, – Ерошка-писарь.       Засмеялся змей – смешно ему стало, что у меня поджилки затряслись.       – А хорошо пишешь-то, Ерошка? – та ж глава опять спрашивала.       – Милостью Бо...       – А вот давай без милостей, прямо отвечай. – прищурил он по глазу на каждой голове.       – Ну... Хорошо пишу. – засмущался я, загордился. Простите грешного, люди!       – И еры пишешь? – одна голова меня спрашивала, другие на нее смотрели.       – И еры пишу, – кивнул я.       – А покажешь нам? – тут уж другая глава заговорила, и голос у нее другой был.       – Покажу, коль надо... А ты, никак, книги любишь, Змей? – нагнулся я за грамоткой старою, которую в прошлую неделю писал.       – Ай, люблю, тут ты прав. Страсть как люблю! – осветилось тут все, в ноздрях у головы одной пламя зажглось.       Решил я тут Горыныча на хитрость поймать. И как знать, если б я того не сделал, может, и не оказался б тут, на болоте... Но по порядку рассказ вести надо.       Заместо грамотки показал я ему листик с молитвой. К самым глазам поднес, а он шипеть на меня стал двумя головами, а третьей, коей разговаривал со мной, посмеялся.       – Это ты чего, меня хитростью обмануть решил? Думал, спасет тебя молитва христианская? – заливался Горыныч.       – Дак я... Так ты ж меня сам попросил тебе показать, как пишу. – ни слова неправды не сказал я, а и правду тоже замолчал. – Вот и смотри, уставом писано, старался я.       – Вижу, что старался. Хорошо пишешь, не врешь.       Приуготовился я к искушениям змеиным, не зря ж предостерегают нас, народ простой, от гадов этих. А Змей и говорит, все тою же головой:       – А пойдешь к Кощею служить? Ему как раз писарь нужен, летописец тож. Летописцем-то будешь?       – Да зачем мне к нему-то наниматься? – удивился я, чего ж тут скажешь. – Я Богу да князю служу, грамотки ему пишу, летопись он мне дать обещается переписывать. А у Кощея мне что? Смерть одна. Не живут на болотах да горах живые люди.       Долго я рассуждал в думах, а на словах оно не как по-писаному выходило. Это здесь я понятно пишу, но тут чтоб вы, народ честной, поняли, как Горыныч меня тогда понял.       – Как не живут? А девицы как же? У Кощея таких полно, а если к нему на службу пойдешь, так любую достанет, каку захошь.       Каюсь, хорошо смолвил Змей о девицах, даже проняло меня. Но вспомнил я тут, что и князь давеча меня женить собирался, да отказался я – постриг хотел принять, чтоб в летописцы пойти.       – Нет, Горыныч, не согласный я на девиц. Князю служить останусь, а ты лети да других искушай.       – Э, да мы у других уже были! – третья голова завопила из-за стенки. Не видно ее в оконцах было, но голос страшный. – Не годятся они Кощею!       – А я, стало быть, гожусь?       – А ты годишься, Ерошка-писарь!       Отказывался я, как мог, даже за работу сесть пытался, молитвы читал, на колени пред образами падал – не улетал Горыныч. Следил за мною, смеялся, говорил про житье про Кощеево, про гору свою, где читальную избу он себе устроил. Про кикимор – и тех говорил. Не поддавался я. Докончил грамотку князю, помолился да пошел прочь, снести ему, светлейшему нашему.       Вышел во двор, гляжу: летит надо мной Горыныч, в тучах темных прячется, птиц небесных пугает. Снес грамотку князю, в церковь направился. И тут с самой с паперти хватает меня змеюка, в воздух подымлет, и несет прочь от града нашего стольного...       – Не хочу я к Кощею вашему!       – А не хочешь – так скинем. – сжал меня в когтях своих змей, совсем не мог я шевельнуться больше.       И пролетели мы так полями, лесами, рекой огненной, и в конце концов в болотах бескрайних очутились. Темно стало кругом, туман поднялся, тиной запахло да гнильем. Гляжу я вниз – страшно становится, молиться начинаю – слова святые на ум нейдут. А вдалеке горы две: одна с тремя вершинами, Горыныча логово; у другой на вершине дворец стоит, Кощеев, вестимо.       – Да куда ж вы несете-то меня?       – К Кощею, куда ж еще-то? Обожди малехонько, почти прилетели.       Прибыли мы к Кощею ночью поздней. Отпустил меня змей на землю твердую, чужую землю, мертвую. Вокруг елки одни, под елками – волки, а прямо предо мною – ворота большие, тяжелые, железом окованные. И открылися они со скрыпом, и повел меня Горыныч вовнутрь дворца Кощеева, и к нему самому привел.       Сидит Кощей на троне своем, в руках у него кубок, под череп сработанный. Мрачно глядит он на меня. У Горыныча спрашивает:       – Это ты кого ко мне привел? – а от голоса его мои волосы дыбом встают да зубы стучат.       – Как кого? – лукаво Змей переспрашивает. – Летописца тебе привел. Вот, Ерошка-писарь, знакомься, нос не вороти.       Посмотрел на меня Кощей, занемел я весь. На ум бабкин заговор пришел, еще с Перуновых времен.       – Ну что, Ерошка-писарь, хорошо пишешь-то? – он голову наклонил, ответа ждет.       – Х-х-р... – зубами я стучал, говорить не мог.       – Хорошо пишет, хорошо. – за меня Горыныч молвил слово.       – И еры пишет? – Кощей прищурился.       – И еры пишет. – ответил змей горделиво.       Поглядели они друг на друга, договориваясь словно. Поднялся тут Кощей со своего престола, Горынычу меня поднять велел – а я на колени как пал, так и пытался молиться, да не вышло ничего.       – Встань, Ерошка-писарь, да не бойся. – оскалился он жутко, чуть не отлетела душа моя к ангелам небесным. – Годишься ты писарем моим быть, коли Горыныч за тебя говорит. Жить у меня во дворце будешь, писать тоже. Летопись болотную поведешь, как я скажу, и договоры перепишешь, не то плесенью зарастут.       – Не поведу, Кощей! Утащили меня противу моей воли, аки девицу красную, тебе на потеху отправленную! – возопил я, очи горе воздел, на Отца нашего небесного уповая.       – Ты мне удумал перечить? – озлился на меня тогда Кощей.       Погнал меня прочь из дворца своего, велел на болото выгнать.       «Проживешь, – молвил он, – три дня да три ночи на болоте на моем, где мне вся нечисть подвластна – так и быть, отпущу тебя, и что хочешь дам в путь обратный. А ежели не проживешь, заговор какой скажешь, сбежать попытаешься аль сгинешь где – летописцем верным моим будешь, писарем моим».       Так молвил Кощей, и перст свой поднял с кольцом волшебным, и очутился я посреди елок да волков один-одинешенек. Месяц светил на небе, да не в ту сторону, и звезды блестели, да не те. С западу визг чертов послышался, с востоку – крик человечий, никак мучили кого.       Пошел я на юг по тропке узехонькой, звериными костяшками усыпанной. Иду, дрожу, молитву припомнить хочу, да только заговор нечестивый воспоминается и есть охота. Всюду темно, шагаю я чуть не на ощупь. Кусты найти стараюсь иль дупло, схорониться чтоб.