Io con te

×××

Снилось ему что-то мутное и не удивительно — тени прыгали по стенам, звонко капала вода, на нервы действовал пульсирующий гул — словно сердце пустоты над ухом, и неразборчивый шепот. От последнего кожу вдоль хребта в очередной раз как-то машинально продрало жутью, сгоняя остатки тяжелого сна — Брок сел, как был, неожиданно беззвучно расстегивая молнию спального мешка, напряженно вглядываясь в темноту вокруг, но рядом никого не было. Ночь еще не закончилась, луна светила, амулет горел ровным синим отсветом, издавая слышимый в фоне гул — накануне Брок быстро привык к специфичной светомузыке, сделать это снова не должно было стать проблемой. Шепот, который поднял ему волосы по стойке смирно на грани яви и сна, по прежнему был — дикий, потусторонний, мистический, как из фэнтезийного ужастика, и изредка он сменялся глухим воем. Вой был страшнее всего разом — загнанный, злобный, вой существа на грани, которому очень больно и нечего терять. Брок слишком часто слышал такой от Зимнего при обнулении, чтобы ошибиться, и слышал его же в собственных кошмарах. Незабываемые звуки, определить источник которых равнялось обеспечению защиты собственной задницы сразу процентов на двести из пятидесяти. Рамлоу вылез из спальника, машинально достав пистолет и сняв его с предохранителя, и настороженно принялся обходить периметр, вслушиваясь. Шепоту и сменяющему его вою это не мешало. Он лился и лился, пока Брок не понял: это от амулета. Поставив пистолет обратно на предохранитель, мужчина сунул его за пояс военных штанов и приблизился к алтарю. Шепот стал отчетливее, а в натертых до блеска гранях металла запрыгали отражения, которых здесь и сейчас быть не могло. Люди, искаженных отражений которых Брок не знал, в непонятной одежде, не из этого времени, что-то делали с амулетом, распнув перед алтарем какого-то мужика. Понаблюдав некоторое время бесплатное кино о языческих обычаях давно угасшей веры, которое тертого Рамлоу удивить уже не могло, он хмыкнул. — Катись, яблочко, по блюдечку, — прошептал он машинально, не помня даже, откуда эта ересь в его голове. — Покажи мне моего суженого… Вопреки смыслу и логике, ересь, кажется, сработала. Брок не успел привыкнуть к ускорившемуся мельтешению и участившемуся звуковому сопровождению, сменившему вой, а на золотой блестяшки уже отражалось что-то невероятное: просторная палатка, американские бойцы, одетые по временам Второй мировой, один в один как на хроника, которые толпились вокруг раскинутой по походному столу карты. Рамлоу успел заподозрить, что его «суженый» — это армия, как амулет — а ожидать такой проделки было больше не от кого — явно уточнил запрос: неожиданно четко и близко все в том же отражении возникли Зимний и Кэп, но такими, какими Брок их никогда не видел и увидеть не мог бы при всем желании: живой, стриженный по-военному Баки Барнс, с двумя руками еще из мяса и костей, стискивал задницу Капитана Америки сквозь форменные штаны, целовал стык крепкой шеи и плеча, и вжимался, терся бедрами о его бедра, как одержимый. — Ахуеть, — хрипло выдохнув и вздрогнув от звука своего голоса, Брок нервно сглотнул, поняв, что прилип к амулету почти что носом с поправкой на загустевший воздух своеобразного барьера. Зрелище завораживало. Не узнать эту парочку не было никакой возможности, а смотреть, как алеют скулы Стива, и как Зимний, совершенно дикий в сравнении со своим обычно отмороженным состоянием, ластится к Кэпу в опустевшей палатке, было одно удовольствие. Когда Роджерс отмер и потянулся к Барнсу для поцелуя — Брок только моргнул. Кэп в его времени был сосулькой — красивый и абсолютно ледяной, неприступный, равнодушный к людям, как к партнерам. Но не здесь — здесь Стив целовал своего любовника, жадно постанывая, затыкая губами фонтан красноречия, состоящий из горячечного «да, Стиви, Стиви, какой же ты… ну же, Стиви…» и успевал вытряхивать Зимнего из форменных шмоток, пренебрегая аккуратностью начисто. И это поборник порядка и дисциплины Стив Роджерс! Барнс мало отставал от партнера — пуговицы под его пальцами словно сами выскальзывали из петель, руки были везде — гладили сильную горячую спину, вытаскивали рубаху из брюк, расстегивали ремень и сталкивали штаны вниз, гладили плечи, мяли бедра, оглаживали грудь. Брок позабыл о неудобствах начисто, завороженно разглядывая разворачивающееся действо, и, забывшись, под очередной порнографично ахуенный стон Роджерса, машинально сжал себя через штаны, и зашипел, прикрывая глаза потяжелевшими веками. Собственный член, который он игнорировал, забывшись за подглядыванием, ныл от возбуждения и тек, как если бы Броку было лет на пятнадцать меньше, чем было на самом деле. Картинка, между тем, росла в рейтинге, и Брок чуть не сплюнул себе под ноги, воровато оглянувшись по сторонам, досадуя разом и на свою паранойю, и на предающее его тело, после чего решился немного поучаствовать, пусть и очень со стороны. Трясущейся рукой расстегнув штаны, Брок охватил себя ладонью и низко простонал, двинув кулаком. Вторая рука как-то удачно устойчиво устроилась на краю широкой платформы алтаря, но вне зоны временного провала вокруг амулета — Рамлоу даже захлестываемый возбуждением не хотел рисковать и лишаться кисти. Стоны и картинка за эти несколько мгновений стали только горячее — любовники успели заняться друг другом откровеннее, словно совсем не боясь, что за незаткнутый рот, оглашающий палаточный лагерь стонами, их ждет трибунал. Барнс только бессовестно и очень по-блядски соскользнул вдоль тела партнера, лаская ртом все, до чего мог достать, пока не оказался на коленях — ласковый и лизучий, как щенок, глядящий внизу вверх, горячо и влюбленно, словно на целый мир. Брок прикусил щеку изнутри, ощущая легкую зависть — вся эта пасторальная картина была пропитана взаимностью от начала и до конца, была пропитана желанием и согласием — всем тем, чего нельзя было увидеть, не вмешиваясь в чужую жизнь, тем, чего Брок никогда не испытывал на себе разом во всей многогранности этого эмоционального калейдоскопа. Барнс тем временем взялся отсасывать — жадно, торопливо, реализуя явно беспредельный потенциал на полную. Неопытность читалась в том, как он слегка морщился, но настойчиво доводил неуклюжие движения до идеала. Увидеть в нем нынешнего Зимнего Рамлоу не смог бы даже при большом старании, таким обжигающе-горячим, страстным был Барнс. Губы блядко-идеальной формы растянулись вокруг крупного члена, и Брок будто наяву почувствовал вместо него солоноватый, пряный вкус смазки, и жар, и терпкий запах чужого тела — вкусные, желанные, нужные. Стив в ответ отчаянно простонал, медленно прикрывая почти горящие синевой глаза, и было видно, как под веками они закатываются, а лицо теряет всякое осмысленное выражение. Замедлившийся было кулак ускорился, вторя шумным стонам людей по другую сторону времени, а Брок гулко сглотнул набежавшую слюну. Он бы не отказался сейчас раздеться, чтобы встать на колени и взять в рот, показывая любовничкам, как надо. Не Кэпу, смотрящему на своего Баки, как на ебаное чудо — так хотя бы Барнсу, видок у того действительно был, что надо. Красивый, с мягкими волнами стриженных и уже чуть отросших волос, мощный, широкоплечий, с сужающимися книзу бедрами — как и любой мужик, привыкший своим телом работать, а не полировать жопу и бедра маслом в зале, Барнс был ахуенным. Темные короткие волоски стекали узкой полосой от пупка вниз, между намеченными кубиками нижнего пресса; едва видным пушком обрамляли основание крупного, налившегося кровью члена, подрагивающего от возбуждения с каждым рефлекторным движением бедер. Темно-алая головка заманчиво блестела от смазки. Тяжелый член Барнса то дергался, приподнимаясь к животу, то слегка опадал, похлопывая по бедру, отражая судорожную мозговую активность хозяина, наверное. Броку, любящему знать, что он занимает внимание партнера от и до, такая «сигнализация» очень импонировала, что сейчас закономерно выливалось в досаду, сожаление и зависть. Он бы все силы положил на то, чтобы у Барнса не опадало, чтобы тот кричал, даже пропуская в горло таранящий его рот хуй Роджерса. Потому что сосать Брок любил и делал это хорошо — и тем сильнее его бесила возможность только смотреть и иступленно дрочить себе, не чувствуя онемения в пальцах. Роджерс же уже давно и безнадежно поплыл — прикрыв глаза, он стискивал зубы, сквозь них взывая к своему Баки, умоляя его и через слово — бога, ахая и постанывая так, что голову вело, не давая глаз отвести. Кэп играл желваками, и, запрокинув голову, слегка давил ладонью на темный затылок своего Баки, сосущего и причмокивающего так отчаянно и самозабвенно, что живот подводило. Краснота на глазах разлилась горячей полосой у Стива по лицу, залила щеки, душно наплыла на скулы, пролилась на уши и стекла вниз, на шею. Кэп коротко дышал носом, и Брок видел: он на пределе. Ему хорошо, но он на пределе, и Брок задвигал рукой резче, жмурясь на долгие секунды, хрипло дыша и вслушиваясь в звуки чужого дыхания. Глухой протяжный крик-стон, мучительный и почти невольный, тут же — звук сглатывания и дрожащая вибрация заглушенного плотью долгого крика, когда Баки кончил без рук, от члена во рту. Брок одновременно с ними в последний раз толкнулся бедрами вперед, обострившимся слухом вслушиваясь в хриплые звуки чужого экстаза. Сперма ударила в пальцы и плеснула дальше, на алтарь, отозвавшийся коротким сиянием, на что Брок, взглядом прикованный к отражению, даже внимания не обратил. Картинка в его голове успела разростись так, что окружающего мира не осталось. Он словно был не здесь, а уже там, с расстояния в метр глядя на чужую жизнь в упор. — Что теперь, Стиви? — Баки, запрокинув голову и осев на землю, поджав ноги, облизывает уделанные спермой губы, потом показательно лижет собственные пальцы и преданно смотрит снизу вверх, бестрепетным взглядом и сытой улыбкой встречая немигающий взгляд партнера. Спермы на нем много, Роджерс пылающим лицом может обогреть или поджечь весь их лагерь, просто пройдясь по нему полукругом, и по глазам видно, что он растерян. Ошибка, детка, — думает их добровольный зритель, созерцая происходящее. Брок на своем месте тяжело дышит, непослушными руками рывками заправляя член в трусы, оправляя штаны и едва сдерживая метания. Сейчас он как никогда ощущает себя запертым в клетку хищником, как с возможной добычи не сводящим глаз даже не с граней амулета — с отражающейся в нем реальности. Будь это фильм, он бы его выключил и добавил бы режиссеров в черный список. Таких вопросов вообще не должно было быть, и хуже была только реакция — кто-то должен был быть готов. Кто-то должен был заранее решить за двоих, «что теперь». После такого ужасного «что теперь», мозги с щелчком становятся на место, становится стыдно за себя, и люди разбегаются, даже если вместе им было очень хорошо, пусть они и не дошли до конца. Брок тоже был молодым и зеленым, и «разбегание» испытал на себе, на всю жизнь приняв к сведению: открывать рот себе дороже. Во всем. Роджерс не знал — конечно, Роджерс не знал, что двое мужчин должны делать дальше, а инстинкты в супре были мертвы, убитые одновременно с чувством самосохранения — Брок мог свой нож заложить и выиграть на этом два. Барнс нашел, у кого спрашивать — у главного девственника Бруклина, который и будучи живой легендой двадцать первого века, ухитрялся иногда так же выдавать собственную некомпетентность в совершенно элементарных вещах. Если, конечно, анальный секс можно было брать за «элементарщину». Молчание уже не затягивалось — звенело напряжением, а Брок, замерев, неожиданно для себя затрясся от неуютного нервяка, испытать который эмоционально устойчивый военный мог только от вопиющей интимности и хрупкости этого момента. Ему вдруг отчаянно захотелось оказаться там. Отчаянно захотелось разрушить молчание, эту тягучую и тошнотворно тяжелую тишину; сказать, научить, что дальше, прошептать в ухо: койка, смазка, растяжка, долгая ласка и близость — такая, чтобы в глазах темнело, вот что дальше, детка. Брок отчаянно, очень отчаянно хотел быть там, с этими двоими. Разделить с ними постель и первую близость, как разделил случайно подсмотренную первую страсть — пусть хоть раз, пусть после этого его в Гидре протащат через все существующие проверки, какие есть на свете, но на одну ночь он нуждался в них, и хотел, чтобы они нуждались в нем. Хотел, чтобы было иначе. Чтобы он не дрочил один, а они не мялись, не зная, что любовники делают следующим шагом, как мальчишки. Молчание почти гремело трубами, и, наконец, лопнуло с безобразным грохотом, не выдержав — как будто ушат холодной воды на голову вылили. Мнущийся Роджерс отвернулся, закусил губу, а Барнс, сиявший глазами, лицом, освещавший палатку улыбкой, медленно прекратил улыбаться так ярко. У него даже глаза погасли, как будто из них ушла жизнь, и Броку на миг стало страшно, когда он опустил вниз голову, кусая собственную губу. Не готовый больше смотреть на любовника. Потерявший послечувствие, согнавший эйфорию. Все затопил стыд и страх, что это ошибка. Мысль, что все неправильно. — Да сука, ну как так! — забывшись, рявкнул Брок, и, не контролируя себя, рванул вперед, потянулся не к амулету — к тем двоим, что в нем отражались. Забыв, что Капитан, которого он знает — он совсем другой, холодный. Что Зимний, которого еще вчера он сдавал на хранение — тело, переломанное психически, тупое и лишенное воли. Были только «Баки» и его «Стиви», которые вот-вот могли наломать дров. А Брок смотреть не мог на то, как они херят, быть может, единственную свою любовь в жизни — не просто же так Роджерс в том времени, в котором его знает Брок, был таким на сердце отмороженным. Таким одиноким. Он потянулся к тем двоим, запертым в другом отрезке времени, к мальчишкам, которым пришлось стать воинами, резко возмужав; к тем, у которых еще не было ничего личного, что делало их уверенными в себе мужчинами; к тем, которые ничего не знали, кроме нищеты, страданий, войны, и совсем немного — друг друга. Амулет, недосягаемый несколько часов кряду, вдруг оказался в его отчаянно выброшенной вперед руке, раня ладонь острым краем, — чтобы через мгновение расплавиться, растечься обжигающим металлом по коже — словно горячим маслом по ладони. Брок зарычал от неожиданной боли, но дрогнувший и дернувшийся кулак уже сжал пустоту — текущего по пальцам золота словно не бывало. А через мгновение ему прижгло уже спину — зверски больно, сильно, до черноты перед глазами, до судорог вышедшего за свой предел тела, до выпадения из реальности. В палатку, в ту самую, стоявшую в давно минувшем прошлом, ставшим для него настоящим, Брок Рамлоу из пустоты вывалился на колени, прямо под ноги двум голым мужикам, один из которых в его времени был гребаным идеалом нации, а второй — его ледянящим антиподом, кличкой которого пугали всех маленьких гидровцев и заставляли срать кирпичами гидровцев больших. «Подфартило, как последнему неудачнику», — подумал бы Брок, будь он в сознании. Рывком избавленные от неопределенности и неуютного чувства недосказанности, повисшего в воздухе, Стив Роджерс и Баки Барнс образца 1943 года, рефлекторно дернувшиеся сначала навстречу упавшему телу, а потом прочь, судорожно подбирать сброшенную куда попало одежду, охотно с ним согласились бы.