Поцелуй Пандоры

Когда мир наконец перестал вращаться, Рафаил обнаружил себя посреди бесконечной белой равнины. Снег укрывал все вокруг, словно саван, и он, сын Мефистофеля, принц восьмого круга преисподней, один из самых могущественных дьяволов, каких только знал Баатор, стоял в этом снегу на коленях, пробив руками твердый льдистый наст. Рафаил судорожно сделал вдох, второй, третий — и содрогнулся, поняв, что студеный воздух обжигает легкие так же сильно, как лед обжигает беззащитную кожу ладоней. На нем был один только дублет — тонкий, совсем не по погоде. Раньше он не почувствовал бы холода, согретый изнутри дьявольским пламенем, но теперь мороз пронизывал его до костей: до хрупких, слабых, смертных костей, скрытых под смертной беспомощной плотью. Рафаил поднял голову. Пандора стояла рядом, облаченная в длинный шерстяной мундир, почти такой же белый, как окружавшая их снежная пустошь, и смотрела вверх, на затянутое тучами небо. Повелитель Мефистара, видно, благоволил своей колдунье больше, чем сыну, поэтому ее плечи укрывал теплый плащ с опушкой из черного горностая. Казалось, она совсем не мерзла. Ветер ерошил короткие льняные волосы, усыпая их мелкими льдинками, похожими на алмазы. На поясе у колдуньи сверкала рапира. Рафаил огляделся в поисках собственного оружия — и обнаружил, что отец не даровал ему ничего, кроме треснувшей старой лютни, лежавшей тут же, в снегу. — Где это мы? — спросил он сквозь зубы. С каждым словом изо рта вырывались клубы пара. Колдунья пожала плечами: — Где-то в Рашемене, я полагаю. Примерно за полмира от того места, куда нам с тобой предстоит отправиться. Она улыбнулась и протянула Рафаилу руку, чтобы помочь ему встать, но тот скривился и помощи, конечно, не принял. Не без труда поднявшись сам, он принялся отряхивать колени, потом наконец выпрямился и окинул спутницу долгим презрительным взглядом. Она была высокой, почти ему вровень, очень статной, очень красивой и очень бледной: волосы белее домотканого полотна, глаза светлее льда, в лице ни кровинки, к губам примерзла улыбка. — Большего унижения мой царственный отец и придумать не мог, — мрачно усмехнулся Рафаил, глядя на нее. К нему постепенно возвращалось былое самообладание. — Отправить меня в этот жалкий мирок под конвоем какой-то жалкой смертной… — Ну, теперь ты тоже «жалкий смертный», — с улыбкой ответила она, поднимая пушистый воротник. — Поздравляю. Привыкай. Кто знает, вдруг тебе даже понравится? Рафаил задрал голову: тучи над белой равниной становились злее, чернее, ниже. Ветер усиливался — похоже, с гор наползала буря. «Понравится»? Нет, в этом он сомневался. Пробыв в смертной оболочке всего несколько минут, он уже успел возненавидеть ее всем сердцем. Никто больше не варил его в адском котле, и не выдирал ему когти, и не дробил на наковальне его крылья, и не заливал жидкое серебро в его глотку, но пытки не кончились, о нет. Может быть, самая страшная из них только начиналась. — Надо найти какое-нибудь место для ночлега, пока не грянула буря, — с тревогой сказала Пандора, тоже взглянув на тяжелеющие тучи. — И лучше поскорее. — И далеко ли, позволь поинтересоваться, лежит наш путь? — обреченно спросил Рафаил. — Для начала в ближайшую деревню. А потом — во Врата Балдура. Рафаил едва сдержал стон. Путь из Рашемена до Врат Балдура у простых смертных займет целую вечность — во всяком случае, уж точно не меньше нескольких недель. Пурга настигла их в дороге, задолго до того, как они добрались до человеческого жилья, поэтому у Рафаила было предостаточно времени, чтобы оценить жестокость Мефистофеля по достоинству. Разумеется, его отец и повелитель мог облегчить ту непростую задачу, которую взвалил на плечи своего непослушного отпрыска. Добыть все три реликвии, созданные Карсусом, даже дьяволу едва ли под силу, что уж говорить о простом смертном? Смертный и вовсе рисковал сложить голову, не добравшись ни до одной из них. Однако Мефистофель, как обычно, не обнаружил в себе ни капли сострадания. Более того — он решил преумножить муки Рафаила стократно. Он мог бы снабдить сына волшебным мечом, способным пронзить любого врага, но снабдил лишь треснувшей лютней; мог бы по щелчку пальцев переместить его во Врата Балдура, но забросил в студеные пустоши Рашемена; мог бы послать ему в помощь своих верных бесов — но вместо этого отрядил худшую из всех возможных тюремщиц. В общем, Мефистофель явно рассчитывал, что Рафаил изопьет из чаши страданий сполна и вернется ко двору присмиревшим и раскаявшимся — если вернется вообще. И Рафаилу пришлось сделать вид, что он готов покориться воле своего высочайшего родителя. Больше ему ничего не оставалось... Во всяком случае — пока. Они шли долго, много часов кряду, иногда по колено в снегу, и он совсем околел бы, если бы не сумел призвать маленький огонек, худо-бедно согревший озябшие пальцы. Более сложная магия ему теперь не давалась, и это доводило Рафаила до белого каления: он-то привык по мановению руки разверзать геенны огненные! Общество колдуньи действовало ему на нервы лишь немногим меньше, чем осознание собственного бессилия. Его конвоирша оказалась на редкость болтливой девицей и за все время пути ни разу не молчала больше четверти часа подряд. Веселая улыбка, казалось, действительно примерзла к ее тонким губам; не переставая смеяться, она во всех подробностях поведала Рафаилу о том, какой чудесный бал закатил его отец и со сколькими кавалерами она потанцевала, и очень скоро Рафаил уже знал тысячи вещей, которых знать никогда не хотел: насколько подкован в искусстве вальса Юргир, к каким балладам неравнодушна Зариэль, какие пытки нынче в моде в Стигии, а какие — в Нессусе, какие блюда подавали к столу и все тому подобное. Каждый раз, когда Рафаил надеялся, что темы для обсуждения исчерпаны, Пандора находила новую. Она рассказала Рафаилу о прелестной портнихе из Диса, способной за одну ночь сшить бальное платье, потом похвасталась украшением, купленным недавно в Амне, а когда обнаружила, что платья и украшения ему не слишком-то интересны, принялась рассказывать о достопримечательностях Рашемена, и рассказывала до тех пор, пока Рафаил, едва сдерживая испепелявшее его бешенство, не сказал: — Моя дорогая, прелестнейшая, любезнейшая Пандора. Не могла бы ты сжалиться надо мной и прекратить наконец эту жестокую пытку, которой является, вне всякого сомнения, общение с тобой? Колдунья хмыкнула и замолчала, так и не рассказав ему, где находится памятник великому Минску из Рашемена, изваянный известнейшим местным скульптором. Потом посмотрела на Рафаила, снова улыбнулась — о, как много она улыбалась, как серебристо смеялась, как хотелось ему стереть эту улыбку с ее прекрасного лица и затолкать этот смех обратно ей в глотку! — и сказала: — Ну что ты, Пандора — это слишком официально. Можешь звать меня просто Дора, если хочешь. В конце концов, нам предстоит провести очень, очень много времени вместе. Теплый огонек мелькнул в светлых глазах, точно отблеск свечи, и она поинтересовалась беззаботно: — Могу ли я звать тебя Рафи? Рафаил чуть не взвыл — даже огненные клещи, недавно на протяжении многих часов терзавшие его плоть, причиняли ему меньше страданий, чем беззаботное дружелюбие болтливой колдуньи, — и молча отвернулся, позволив себе лишь короткий гордый смешок. Ха! Может, он теперь смертный, может, он изгнанник, обреченный на бесконечно долгие странствия по худшему из миров, но все еще сын Мефистофеля, особа королевской крови, он об этом не забыл — и другим позволять не собирался. — Ты можешь звать меня «мой принц», — сказал он, — и никак иначе. Когда они добрели до ближайшей деревни, довольно-таки захудалой, сумерки уже превратились в непроглядную мглу. Буря наконец стихла, и сквозь рваные лоскуты облаков, растрепанных ею, проглядывали теперь далекие искры звезд, похожие на булавочные головки. Вытряхивая снег из-за шиворота, Рафаил с Дорой ввалились в таверну — или, вернее, в то убогое заведеньице, которое служило здесь и харчевней, и постоялым двором, и местом сбора всех местных выпивох. Посетители как один уставились на них в недоумении: таких странных путешественников в рашеменской глубинке не видывали сроду. Дора смело шагнула в густое облако терпкого табачного дыма и вдруг обернулась на Рафаила: — Кстати… Я забыла поставить твое высочество в известность, но денег на ночлег у нас нет. Рафаил вскинул бровь и холодно поинтересовался, что она имеет в виду. — Ну, ты же сам только что упросил меня купить в местной лавке шерстяные кальсоны. Как тут отказаться? Не могла же я допустить, чтобы мой принц отморозил в рашеменской глуши какие-нибудь важные части тела, которыми он, несомненно, дорожит. Рафаил страдальчески возвел глаза к потолку. Значит, Мефистофель отправил его в мир смертных не только без оружия и теплых кальсон, но даже без средств к существованию? — Ну так найди деньги, — бросил он раздраженно, обводя взором жалкую обстановку таверны. Посетители продолжали смотреть на них, двух пришельцев, почти не мигая. — Если уж отец снарядил тебя мне в помощь, это твоя забота. — Боюсь, ты несколько заблуждаешься на этот счет, — ласково улыбнулась Дора. — Он снарядил тебя, мой принц, в помощь мне. Иначе почему, как ты думаешь, мне достался меч, а тебе — ничего, кроме лютни? При слове «принц» публика несколько оживилась, и по залу побежали взволнованные шепотки. Рафаил поморщился: возможно, он несколько погорячился, когда предложил Доре обращаться к нему в соответствии с титулом. Потом вдумался в слова своей спутницы и поморщился снова. Так значит, отцу было угодно обречь его на величайшую из мук — потребность тяжким трудом зарабатывать деньги в попытке обеспечить свое бренное существование. От Доры его страдания не укрылись, и она сказала нарочито бодрым тоном, словно дама, надеющаяся воодушевить рыцаря на подвиг: — Да ладно! Не так уж это и трудно. Ты потратил несколько тысячелетий, мороча людям головы разными сказками. Ты хорошо поешь. Хорошо играешь на фортепиано, да и на лютне, говорят, тоже. Ты даже пишешь сонеты — правда, как я слышала, довольно скверные... — Ты зря испытываешь мое терпение, Пандора. — О нет, я не смею, — сказала Дора, нежно положив руку ему на плечо. — Не смею гневить моего принца. Я просто хочу сказать, что твои сказки наверняка придутся местным слушателям по вкусу. Дерзай. Рафаил кинул взгляд на сугробы, возвышавшиеся за окном. Потом посмотрел на Дору. В черном меху горностая, укрывавшем ее плечи, поблескивали, будто драгоценности, растаявшие снежинки. Дора снисходительно улыбалась. — Или ты думаешь, что не справишься? Не справится? Ха! Рафаил, сын Мефистофеля, принц восьмого круга преисподней, один из самых могущественных дьяволов, каких только знал Баатор, гордо хмыкнул... И взялся за лютню. Это оказался восхитительный, хоть и потрепанный невзгодами инструмент. Потускневший корпус из красного клена сам ложился на колени, а струны, изготовленные из жил молодых калимшанских бычков, издавали чарующие ноты, если провести по ним умелой и ласковой рукой. Рафаил исполнил на ней и оду о трех героях, и песнь об Эльтуреле, — городе, что опустился в Аверно, — и романс о семи девицах, избранных богини Мистры, и балладу о тэйских розах — и чуть не получил за последнюю в ухо, ведь, если бы Рафаил чуть внимательней слушал Дору, он бы вспомнил, что в Рашемене чрезвычайно не любят все, что связано с заносчивыми волшебниками с юга. А после Пандора наклонилась к нему и шепотом пояснила, что лучше бы ему исполнять не баллады с одами, а что-нибудь поближе к народу… Если, конечно, он хочет спать в кровати возле камина, а не в хлеву под боком у бодливой коровы. Рафаил поиграл желваками, но делать нечего — запел. В Рашемене он пел хвалебные песни о бесстрашных берсерках и висы о мудрых ведьмах. В Тэе — народные песни о любви и преданной службе зулкирам (с невеликим успехом: крестьяне и рабочие Тэя предпочитали лютне ритм барабанов и завывание труб, а наслаждению музыкой — нехитрые пляски по кругу). На корабле, что нес их с Дорой по морю Упавших звезд под полными парусами, он пел разудалые и весьма пошлые шанти, чтобы развлечь угрюмых матросов и отработать проезд в тесном вонючем трюме. В Кормире — частушки о королевском дворе. В городах, что лежат вдоль реки Чионтар, — былины о храбрых героях, игривые шансонетки и плохие баллады, прославлявшие независимость этих земель, их честный народ, золотые поля, девственные леса и благородных оленей. Он пел, пока пальцы не кровили от струн; пока не ломались ногти; пока голос не начинал хрипеть и Дора не подносила ему теплый душистый чай; пока не сгущалась ночь и последний слушатель, зевая до ломоты, не уходил домой, кидая в Рафаилову чашку погнутый грязный медяк. А еще он рассказывал. О, как много он рассказывал! Доре — про Падение Нетерила, которое он видел своими глазами, и прочие в высшей степени примечательные события, которые она, будучи смертной, пропустила. Детям — сказки про мышек и кошек, принцесс и принцев, шарлатанок и шарлатанов, а также про непоседливые кондитерские изделия, что сбегают от мамы с папой в поисках приключений. Влюбленных он развлекал историями, в которых чувства пылких сердец оказывались сильнее, чем здравый смысл и воля строгих родителей. Усталым мужичкам средних лет он рассказывал острые анекдоты про ненасытных вдов, усталым вдовам — игривые новеллы про любвеобильных мужичков, и каждый раз надеялся, что одни пойдут домой под руку с другими, но тщетно: из всех мужичков в таверне вдовы обыкновенно начинали строить глазки именно Рафаилу, и он — к удовольствию Доры — каждый раз делал вид, что не замечает их томных вздохов. А еще все смертные, от мала до велика, любили поучительные истории про изгнанных принцев и свергнутых королей. Им нравилось слушать о том, как судьба щелкает по носу этих заносчивых особ голубых кровей, низвергает их с пьедестала и учит ценить простые радости жизни: боль в спине и суставах, свежее молоко от козы, купание в холодной речке, выводки бесполезных котят, грязь под ногтями и лист лопуха в нужнике вместо надушенной влажной тряпицы. Пускай Рафаил и правда был особой голубой крови, но вот героя поучительной истории из него не вышло. Он так и не примирился ни с тесными сапогами, ни с мелким гнусом, ни с вопящими детьми, ни с кусачей придорожной крапивой, ни с тем, что на постоялых дворах по вечерам наливают в лохань несколько ведер едва теплой воды и называют это «умыванием», а по утрам наливают в чашку вонючую бурду и почему-то называют это «кофе». От мягких кроватей побаливала спина; от жестких к утру деревенела шея. Нагретое молоко быстро остывало и подергивалось пенкой. В речных заводях жили пиявки. Котята громко пищали и лезли ему под ноги. С тем, чтобы вычистить грязь из-под ногтей, не всегда справлялась даже щетка… А уж про лопух в нужнике и говорить ничего! Утешало Рафаила лишь одно: однажды изгнание закончится, и он вернется в Баатор. О, как он отыграется! О, как он отомстит! О, что за долгие и изысканные пытки устроит для баатезу, которые насмехались над ним на балу в Мефистаре, а самую страшную — и самую сладкую! — прибережет для несносной Пандоры! Но будем справедливы к нашему несчастному принцу: какие-то уроки из жизни в мире смертных он все-таки вынес. Во-первых, на горячий суп нужно было подуть, а дымящийся кофе ненадолго отставить в сторону, чтобы чуть-чуть остыл: дьяволы не боялись огня, однако смертным, обжегшим ладонь и язык, приходилось несладко. Во-вторых, заходя в таверну с растопленной докрасна печью, шерстяные кальсоны с начесом следовало, уединившись, снять, чтоб не взопреть у огня; а ложась спать, лучше всего положить их под матрас, иначе к утру в остудившейся комнате штанины заледенеют, как два печальных грешника, облитых водой на снежных равнинах Кании. В-третьих, даже в хорошей гостинице стоит заглянуть под матрас и проверить, не затаилось ли там большое семейство клопов. В-четвертых, он понял, что волосы смертных растут быстро, а высыхают — медленно; что они послушно ложатся волосок к волоску, когда они с Дорой идут по дикой глуши, и топорщатся во все стороны, когда им нужно послушно лечь перед следующим выступлением; что умелые цирюльники стоят дорого, а дешевые работают из рук вон плохо; что Дора стрижет отлично, пусть и шипит на него: «Не вертись!» или «Отстригу ухо!», и, если очень вежливо попросить, делает славный массаж головы. В-пятых, что грабить прохожих в проулке — не лучшая идея; что его, Рафаила, магия, частично вернувшаяся к нему, не сравнится с мастерством трех волшебников в красных робах из Тэя; что сидеть в тюрьме в ожидании смертной казни — удовольствие ниже среднего; что Дора может составить (а также привести в исполнение, что не менее важно!) отличный план побега. В-шестых, что дублеты, оставленные без присмотра, — крадут, а кошели с деньгами — мастерски вытаскивают из кармана в тесной и громкой толпе, которая собралась поглазеть на фокусника с мячами; что от городских дружинников толку особого нет, они горазды лишь затылки чесать да говорить «У нас неспокойно, вы, это, осторожней давайте»; что он, Рафаил, прикипел душой к лютне, которую бессердечная Дора предложила обменять на инструмент подешевле; что они вместе с Дорой способны придумать и провернуть отличную махинацию, чтобы разжиться сотней-другой золотых; что после такой махинации надо бежать из города, спасаясь от горожан с вилами и местных дружинников, вооруженных мечами. В-седьмых, что Дора смеется над всем, иногда невпопад, и кажется порой пустоголовой девицей, но мыслит здраво и нередко — цинично; что она любит его, Рафаила, истории, и любит, как он поет, и много читала, и ценит театр и разбирается в танцах, но с интересом болтает с очередным крестьянином, у которого пало стадо, а жук снова пожрал всю репу; что она ест на завтрак пшенную кашу с изюмом и предпочитает дорогое вино с щепоткой специй из Калимшана, но может пить дешевый виски и закусывать живым угрем, смеясь грубоватым комплиментам матросов; что люди сами к ней тянутся, и мужчины, и женщины, от мала до велика, и что ему, Рафаилу, она не всегда противна. В-восьмых, что его магии — о, лишь сотой доли того, что он недавно умел! — все же хватает на то, чтобы взять верх над заносчивым Лороакканом, особенно если бок о бок с ним стоит опытная колдунья; что Дора неплохо владеет кинжалом, легким мечом и рапирой; что Дора сторонится огня и предпочитает снежные бури и ледяные смерчи; что если она встанет на след тифлинга-подмастерья, сбежавшего из рамазитской башни, то настигнет его, словно гончая, в любой трущобе, в любой дыре, в любом городском лабиринте. Когда тифлинг взмахнул руками и упал как подкошенный, сраженный болтом из ее арбалета и волшебной стрелой Рафаила, из его наплечной сумы выкатилась корона. Она потеряла пару камней, потускнела, помялась. Тот чудесный магический блеск, что влек к ней тысячелетних личей и молодых дилетантов, дьяволов и богов, дураков и тиранов, померк, но еще не погас, и сердце Рафаила пропустило удар. Уж он бы придумал, как вернуть артефакту мощь и былую силу. Уж он бы знал, как его применить! Что сделает Мефистофель? Запрет ее в сейфе за шестидесяти шестью замками, пока следующий дерзкий смертный не украдет ее снова? О, если бы не несносная Дора, приставленная к Рафаилу, как стражник к арестанту на каторжных работах! Конечно, она тут же примерила корону. Та даже пришлась Доре впору, но смотрелась на ней не более изысканно, чем на корове смотрится седло. — Ну не прелесть ли? — поинтересовалась Дора, любуясь своим отражением в маленьком круглом зеркальце, которое обычно носила в кармане, и тут же добавила лукаво: — Готова поспорить, она и тебе бы очень пошла, Рафаил. Сказала — и рассмеялась так, словно по мостовой, вонючей от нечистот и грязи, кто-то рассыпал горсть бубенцов из чистого серебра. Давать корону ему в руки она, конечно, не собиралась ни на секунду, даже в шутку: за время путешествий он изучил Дору хорошо, но и Дора своему спутнику цену знала, и Рафаилу оставалось лишь мысленно скрежетать зубами, мечтая о том дне, когда он избавится от смешливой конвоирши раз и навсегда. Скоро, сказал он себе. Скоро. А вслух заметил тоном, как всегда, галантным и равнодушным: — Рад, что твое собственное отражение, моя милая Дора, доставило тебе столько минут чистейшей, ничем не омраченной радости. Но раз уж мы покончили с короной, не могла ли бы ты поведать мне, куда мы направляемся теперь? — О, тебе понравится, — ответствовала Дора с усмешкой на устах, и Рафаилу стало ясно, что от следующих ее слов наверняка будет в ужасе. — За Тролльими холмами, милях в десяти отсюда, на берегу моря стоит один маленький и до безобразия унылый городок… Ничем не примечательный, по правде говоря, городишко, не считая того, что рядом с ним есть забытый всеми богами остров, а на острове стоит Нетерийская башня. Так вот где Карсус, подумал Рафаил, спрятал одну из своих реликвий в те далекие по людским меркам времена, когда даже сами очертания морей были другими! Где искать сферу Карсуса, он уже знал. Теперь ему стало известно и местонахождение скипетра.... Эта мысль Рафаила взволновала, но вида он, разумеется, не подал. Только страдальчески изогнул бровь — о, этот навык за время путешествия он освоил в совершенстве! — и поинтересовался, глядя, как несносная колдунья убирает корону, величайшее сокровище всех времен, в потрепанную сумку: — Значит, очередная ночь под открытым небом? Воистину сердце твое, Пандора, лишено всякого милосердия! — Ты, как всегда, предполагаешь самое худшее, — отмахнулась она, с уверенным видом глядя куда-то вдаль, на север. — Идти всего-то десять миль, а солнце еще высоко. Доберемся к вечеру. Снимем две лучших комнаты на постоялом дворе, закажем мясное рагу и бутылку самого дорогого вина, которое только сыщется в этом городишке... Что скажешь? Надо отпраздновать наш успех, а? Рафаил неразборчиво хмыкнул что-то себе под нос, поправил заплечный мешок, подтянул ремень, на котором держалась лютня, и, обреченно вздохнув, следом за Дорой продолжил шагать вперед. Десять миль — путь и вправду не самый дальний, но идти пришлось лесом, по холмам, где было не сыскать ни одной торной тропы, да и денек, по правде говоря, выдался не просто скверный, а прямо-таки хуже некуда. Коварный ветер пригнал с севера неповоротливые тучи, в несколько минут затянувшие небо от края до края, потом несколько часов кряду бушевала гроза, земля под ногами превратилась в глину, а потом в непроходимую топь, воздух стал холоднее, чем вода в колодце (хотя все еще теплее, чем в снежных пустошах Рашемена), и когда они наконец остановились на ночлег в непроглядно темной чаще, оба уже продрогли, как самые распоследние бродяги. Мысленно проклиная колдунью и в очередной раз предвкушая пытки, которым нужно ее подвергнуть, Рафаил устало бросил нехитрые пожитки под разлапистую ель, прямо на ковер из мягкого влажного мха, укрывавшего землю, и оглядел поляну, которую они выбрали для ночлега. Погода наконец смилостивилась, дождь утих, и в просвете между облаками засияла начищенная, как новенькая монета, луна. Мимо юркнула куница и скрылась в кустах ежевики. На поваленном трухлявом дереве гнездилась стайка первых осенних опят. — Помнится, ты обещала мне постоялый двор, рагу и мягкую подушку, — обреченно фыркнул Рафаил, воздев глаза к небесам. — И что я получаю взамен? Лес, вчерашний хлеб и трухлявую осину? — Ну прости, — чуть виновато улыбнулась Дора и, пошарив в сумке, протянула Рафаилу бурдюк, на дне которого плескались остатки вина. — Каюсь, мой принц, виновата. Но такая уж нелегкая у нас с тобой доля — быть все время в пути. — Готов поспорить, что Мефистофель проводит уйму времени, потешаясь над нашими злоключениями, — проворчал Рафаил, не без труда скручивая с бурдюка тугую крышку. — Тот факт, что мы раздобыли корону, конечно, порадует его… Но не так сильно, как возможность созерцать страдания собственного отпрыска, ночующего под сосной где-то на Тролльих холмах. — В таком случае, — сказала Дора, — предлагаю не доставлять твоему почтенному батюшке такого удовольствия и не страдать слишком уж сильно. Это, конечно, не постоялый двор, но кто сказал, что мы не можем отпраздновать наш успех здесь? Повод достойный. Мы заслужили. Рафаил припал к горлышку и отхлебнул вино. Да уж, отнюдь не херес из Амна года, скажем, тысяча двести тридцать пятого, к тому же от бурдюка пованивало козлиной шкурой… С другой стороны, за месяцы, минувшие с начала их путешествия, ему доводилось пробовать и более скверное пойло. — Ты разожги костер, — добавила Дора. — А я пока посмотрю, что у нас осталось съестного. Пир, конечно, не обещаю, но… — О, на пир я давно не рассчитываю, — скорбно усмехнулся Рафаил. — Но если ты найдешь мне кусок мяса, колдунья, может быть, я даже передумаю обрекать тебя на вечные пытки. — К счастью, у меня точно было припасено немного грудинки. Слава всем архидьяволам Баатора, я спасена. Помимо завернутой в пергамент грудинки, румяной и сочной, в запасах Доры обнаружились и другие нехитрые яства. Как деревенский фокусник, извлекающий из ношеной шляпы усталого зайца, она извлекла из своей котомки пару вареных яиц в скорлупе, несколько крупных сырых картошин, запеченную с черным перцем куропатку, ломоть твердого, как камень, сыра, три маленьких пряных колбаски, два мятых желтых яблока сорта «белый налив», горстку изюма в холщовом мешочке, полфунта лесных орехов без скорлупы, пучок увядшего укропа и мягкую ржаную горбушку. О нет, конечно, все это не могло тягаться с бесчисленными устрицами, рябчиками и копчеными языками грешников, подаваемыми к столу в лучших домах Баатора, но Рафаил, которому не раз случалось коротать ночи на голодный желудок, давно отвык от излишеств или, во всяком случае, смирился с их вынужденным отсутствием. Грудинка есть? Вино имеется? Спасибо и на этом. Пока Дора раскладывала на тряпичной салфетке их будущий ужин, Рафаил — это было ему уже привычно — посвятил себя разведению костра. Дело, казалось бы, нехитрое: принц восьмого круга Баатора, сын Мефистофеля, он мог одним мановением руки призвать столп дьявольского огня… Теперь, после долгих странствий, это умение снова было ему подвластно. Но дьявольский огонь испепелял, а не грел, картошка в нем не запекалась, суп на нем не варился, поэтому Рафаилу пришлось по старинке собирать хворост и более-менее пригодные поленья — что не так-то просто в сыром после дождя лесу! — и разводить, как обыкновенному путнику, огонь тоже самый что ни на есть обыкновенный. Не без труда найдя древесину для растопки, он сложил ее горкой напротив трухлявого бревна, заменившего им с Дорой скамейку, и щелкнул пальцами. Посыпались искры. Пламя занималось медленно, неохотно, от влажного хвороста валил густой белый дым, но наконец ветки вспыхнули и весело затрещали, озаряя ночную поляну теплым рыжим светом. Рафаил закашлялся — дым был ему не по нраву — и тут же отсел на другой конец бревна: не слишком далеко, впрочем, потому ночь стояла холодная. — Ну и погода, — пробормотал он, протягивая руки к огню. — Что поделать, осень. Дальше будет только хуже, — откликнулась Пандора. Склонившись над салфеткой, заменявшей им скатерть, она резала горбушку большим походным ножом, размерам которого позавидовал бы иной мясник. — Ты вообще не очень любишь холод, да? — Терпеть не могу, — признался Рафаил. — Когда первые лет эдак четыреста своей юности проводишь в Кании, холод успеваешь возненавидеть на всю оставшуюся жизнь. — Но ведь в Мефистаре всегда тепло, — возразила Дора, принимаясь кромсать на тонкие ломтики кусочек грудинки. — О, это для бессменного нашего господина и повелителя Мефистофеля там тепло, как, впрочем, и для его гостей, — усмехнулся он. — Домочадцев же Владыка Льдов предпочитает держать в строгости. Поэтому последние пару тысячелетий я живу в несколько безотрадных, но жарких долинах Аверно. К тому же после той истории с ледником… Дора внимательно посмотрела на Рафаила, склонив голову. Волосы колдуньи, прямые как солома и белые как лен, светились в отблесках костра. Иногда Рафаил завидовал ей: его волосы от сырости вились, словно шерсть барашка, и оттого тяготели к беспорядку. — Что за история с ледником? — спросила она. — Не удивлен, что ты не слышала. В свое время о ней злословил весь Баатор, но это было задолго до твоего рождения, — снисходительно сказал Рафаил и замолчал. Потом посмотрел на Дору, глядевшую на него с неослабевающим интересом, подумал немного и продолжил выверенным тоном барда, начинающего новую сказку: — Видишь ли, на самой дальней окраине Кании, так далеко от Мефистара, что там редко ступает лапа баатезу, возвышается огромный ледяной обелиск, настолько высокий, что вершина его упирается в небеса. Если бы в тех краях побывал хоть один путник, он увидел бы, что с северной стороны, где дуют самые холодные ветра, срывающие плоть с костей, к обелиску прикованы цепями сотни дьяволов, когда-либо имевших неосторожность прогневать Мефистофеля. Его заклятые враги… Его неверные любовницы… Его своевольные дети… И, конечно, нерасторопные слуги. Дора вздрогнула, словно на зимнем ветру, и Рафаил усмехнулся. Он и раньше-то догадывался, что Дора оказалась втянута в эту историю не по своей воле и что путешествие по Фаэруну было для нее таким же наказанием, как для него самого. Если бы Мефистофель по-настоящему ценил свою колдунью, он ни за что не отправил бы ее со своим провинившимся отпрыском в мир смертных, поручив им такое задание, которое выполнить не сумели бы, пожалуй, даже лучшие искатели приключений, прославленные в сотнях баллад. О нет, Дора тоже отнюдь не пользовалась расположением его царственного отца — и знала, что неудача непременно повлечет за собой наказание. — В общем, давным-давно, еще совсем ребенком, мне довелось угодить на тот ледник. Даже и не помню уже, чем я тогда так провинился и сколько времени там провел, пока отец не сменил гнев на милость.... Лет, может, тридцать-сорок? Но с тех пор холода я не люблю — и ты бы на моем месте не любила, — сказал Рафаил. — Передай, будь добра, изюм. Вручив ему мешочек с изюмом, колдунья подтянула салфетку с нехитрыми яствами поближе к бревну и уселась рядом с Рафаилом. Далеко за их спинами, в овраге, из которого плыл густой молочный туман, заливались соловьи. Какое-то время Рафаил с Дорой молчали, прислушиваясь к треску костра и птичьему пению. — Да, твой отец известен своим суровым нравом, — произнесла Дора наконец, и улыбка, почти никогда не сходившая с ее лица, вдруг растаяла, как снежинка на солнце. — Но для меня он всегда был добрым господином. — Неужели? — поднял бровь Рафаил. — Позволь полюбопытствовать: как тебе вообще удалось заключить договор с таким покровителем? Этот вопрос давно меня занимает. Я слышал, вызвать Мефистофеля в мир смертных не проще, чем растопить ледник, на котором стоит Мефистар. — О, — сказала Дора, — тебе понравится эта история. В ней есть пытки. Сейчас расскажу. Улыбка снова мелькнула на прекрасных тонких губах, и колдунья начала свой рассказ. Похоже, она тоже кое-чему научилась во время их путешествия, пока слушала сказки и басни, с которыми Рафаил выступал в бесчисленных тавернах, встречавшихся им на пути, потому что речь ее лилась как горный ручеек, легко и весело сбегающий со снежной вершины. — Видишь ли, я считалась красавицей с самого детства. Когда мы с отцом поселились в одной маленькой-маленькой деревушке на берегу большой-большой реки, слава обо мне немедленно распространилась по всей округе, и скоро все окрестные мальчишки были у моих ног... Скажи, Рафаил, только честно: я кажусь тебе красивой? — Разумеется, — ответил Рафаил, ибо Дора вправду была настоящей красавицей, каких мало на свете, хоть он и оставался совершенно равнодушен к ее красоте — как и к любой другой, кроме собственной. — Тогда ты легко можешь представить, какое я производила впечатление тогда. Кожа гладкая, как жемчуг, льняная коса ниже пояса, огромные глаза… О, я любого могла играючи свести с ума! Сам понимаешь — соседские девчонки сразу меня невзлюбили. А кому понравится соперница, при виде которой самые благоразумные юноши теряют голову и начинают вести себя как безумцы? Конечно, даже самые близкие подруги завидовали мне. «Ты такая красавица, Дора!» — говорили они. Я думала, они завидуют по-доброму… — О, бедное наивное дитя. — Да, я была очень наивна, — кивнула Дора. — Но это простительно: ведь я была юна. К тому же жизнь скоро преподала мне урок. Как-то ночью подружки позвали меня гадать на картах при свечах. Была ранняя осень. Мы забрались на сеновал, где часто проводили вместе время. До полуночи мы действительно гадали на картах и мечтали о том, кому какой достанется жених. А потом одна подружка набросилась на меня, и на помощь ей пришла другая. Третья связала мне руки за спиной. Четвертая ткнула свечкой в глаз. Пятая от свечки подожгла головешку… Будь Рафаил простым смертным, он бы вздрогнул от ужаса, но он был дьяволом и поэтому лишь усмехнулся. Впрочем, Дора, казалось, и сама не слишком-то печалилась, рассказывая ему эту историю: она говорила весело и бодро, словно речь по-прежнему шла о том, как стайка сельских девчонок коротает ночь за гаданиями на сеновале. — Когда они закончили и наконец ушли, от моей хваленой красоты ничего не осталось, — продолжила Дора, не изменяя веселому тону. — Льняные волосы сгорели, веки оплыли. Огромные ожоги покрывали кожу, еще недавно гладкую, как жемчуг. Глядя на себя в зеркало, я плакала днями напролет. Отец покупал мне самые лучшие мази, самые дорогие притирки — но ничего не помогало. Ожоги, конечно, в конце концов зажили, однако я все равно оставалась уродиной, каких поискать. Целители ничего не могли сделать. Я упрашивала богов мне помочь, но боги остались равнодушны. И тогда… Тогда я, придя в отчаяние, решила обратиться за помощью к дьяволам, и не к кому-нибудь, а к самому Мефистофелю — повелителю адского пламени. Дора поворошила длинной палкой угли в костре, и на влажную после дождя траву посыпались яркие искры. Отблески пламени плясали на прекрасном бледном лице. Рафаил поглядел на нее искоса и поинтересовался: — Как ты осмелилась на это? — Не забывай, я была совсем девчонкой. Отчаявшейся девчонкой, которая с радостью продала бы душу первому встречному бесу, если бы он пообещал ей вернуть былую красоту, — улыбнулась Дора. — К тому же я тогда еще не понимала, кто такие дьяволы и чем они опасны. Мефистофель казался мне кем-то вроде всемогущего волшебника из сказки или джинна, исполняющего желания. Я раздобыла книгу, рассказывающую о том, как призвать дьявола в наш мир. Достала все необходимые вещицы. Начертила кровью и солью круг на земле. И произнесла заклинание, которое вызубрила наизусть… — Хочешь сказать, это сработало? — усмехнулся Рафаил недоверчиво. — Ну, не сразу, конечно. Я повторяла заклинание всю ночь напролет, но ничего не происходило. Тогда я решила, что попробую завтра. Каждую ночь я возвращалась к ритуальному кругу и пыталась призвать Мефистофеля в наш мир. Так прошло много недель. Это сейчас мне понятно, что моя затея была, конечно, обречена на неудачу. Ты прав — вызвать Мефистофеля в мир смертных сложнее, чем растопить ледник, на котором стоит Мефистар. Но юной Доре, которая с каждым днем все больше приходила в отчаяние, это было неведомо. Юная Дора не оставляла надежды добиться своего… Рафаил протянул ей бурдюк с остатками вина, и колдунья с удовольствием сделала несколько глотков. Потом вернулась к рассказу: — В конце концов отчаяние юной Доры трансформировалось в силу, и сила эта была так велика, что всемогущий повелитель восьмого круга ада все-таки откликнулся на ее призыв… А может быть, ему просто надоело, что какая-то девчонка поминает его имя всуе ночами напролет. Мне он так и не признался, — улыбнулась Дора, возвращая бурдюк Рафаилу. — В общем, так или иначе я добилась своего. Мы заключили сделку. Я продала Мефистофелю душу, а Мефистофель вернул мне утраченную красоту. Этим, однако, все не ограничилось. Мефистофель был впечатлен настойчивостью юной девы и потому проявил редкую для него щедрость. Помимо красоты он наделил меня огромной колдовской силой… И вот тут-то, Рафаил, в моей истории наконец начинаются пытки. Дора потянулась к салфетке, взяла помятое яблоко сорта «белый налив», протерла его рукавом рубахи и принялась задумчиво хрустеть сочной мякотью. Потом обнаружила внутри червяка, скривилась и без сожалений зашвырнула надкушенный фрукт в ближайший овраг. — Мои бывшие подружки по-прежнему жили в той же деревне, поэтому найти их не составило труда. Первую я бросила в колодец и превратила колодезную воду в лед. Вторую я заперла в горящем сарае. Третью насадил на вилы ее жених, у которого — не без моей, конечно, помощи — вдруг помутился рассудок. Четвертую затоптали взбесившиеся кони. Пятую защекотал до смерти мой маленький мефит... — Кажется, юная Дора была не только настойчивой, но и очень обидчивой. — Взрослая Дора мало чем от нее отличается, уверяю тебя, — засмеялась Дора и потянулась за следующим яством. — В общем, так я и стала колдуньей Мефистофеля, верной прислужницей твоего отца… Хотя, наверное, прислужницей не самой лучшей, иначе он не отправил бы меня со своим мятежным отпрыском в ссылку на Торил. — Так вот почему ты всегда сторонишься огня? — поинтересовался Рафаил, который давно уже подметил, что Дора предпочитает держаться подальше от пламени и никогда не использует огненных заклинаний. — Все из-за того, что твои подруги сделали с тобой? — Я не сторонюсь, я просто его не люблю. И ты бы на моем месте не любил, если бы злые девчонки бросили тебя, связанного по рукам и ногам, в огромный стог горящего сена, — беззаботно откликнулась Дора. — Но что-то мы с тобой все о грустном да о грустном… Рассказываем печальные истории вместо того, чтобы веселиться и праздновать наш успех. Может, ты лучше споешь, а? Рафаил обреченно вздохнул. Для человека, посланного ему в наказание, колдунья слишком любила его пение. — Хорошо, — согласился он и смиренно потянулся за лютней. — Что тебе спеть, прекрасная Пандора? — Мою любимую, а? По правде говоря, лютня была инструментом нежным и для дальних путешествий годилась плохо. Музыканты шутили, что любой лютнист две трети жизни проводит настраивая лютню, а оставшуюся треть — играет на ненастроенной, и хотя Рафаилу кое-как удалось приручить свою, он тоже всегда страдал от постоянной необходимости подтягивать струны, которые от сырости висели, как поникшие кошачьи усы. Сегодня, однако, лютня вела себя на удивление прилично. Рафаил сыграл для пробы один аккорд и, поудобнее устроившись на бревне, запел. Рифмы были незамысловатые, мелодия прилипчивая, но все-таки эту нехитрую балладу он, как и Дора, тоже почему-то успел полюбить. Может быть, потому, что звучали в ней среди прочего такие слова: На миг, мой Том, с коня сойди И головой ко мне склонись. Есть три дороги впереди, Ты их запомнить поклянись. Вот этот путь, что вверх идет, Тернист и тесен, прям и крут. К добру и правде он ведет, По нем немногие идут. Другая — торная — тропа Полна соблазнов и услад. По ней всегда идет толпа, Но этот путь — дорога в ад. Бежит, петляя, меж болот Дорожка третья, как змея, Она в Эльфландию ведет, Где скоро будем ты да я. Тучи совсем разошлись. Над головами разверзлась бездна, полная крупных звезд. Неподалеку в чаще не в такт запели два соловья, испортив Рафаилу последнюю строфу о том, что герой провел семь лет вдали от родины в услужении у своенравной эльфийской королевы. Дора смотрела на Рафаила с вечной улыбкой на губах, но глаза ее были печальны, и если бы он склонился, чтобы поцеловать ее в бледные уста, Дора наверняка подалась бы ему навстречу. Вместо этого Рафаил прижал струны ладонью, дождался, пока прощальный аккорд растает в ночи, и сказал, что пора идти спать. А сам подумал: пожалуй, время пришло. Завтра нужно избавиться от назойливой колдуньи раз и навсегда. Дороги так размыло дождем, что Рафаил с Дорой добрались до городишка лишь после обеда и до наступления темноты ничего толком не успели. Оплатив две комнаты на захудалом постоялом дворе, они наскоро умылись, перекусили, кое-как привели одежду в порядок и прогулялись до пирса, с которого было видно Нетерийскую башню. Уже опускались сумерки. Беспокойные волны бились в просмоленные бока утлых лодчонок. Башня стояла, покосившись, на крошечном клочке земли так далеко от берега, что даже самые смелые из местных рыбаков не осмеливались к ней приближаться. — И не просите, — отрезал самый старший из них, почесывая седую клочковатую бороду. — От этого острова и в ясную-то погоду все предпочитают держаться подальше. А уж ночью, да в такую темень… И потом, — он выставил перед собой обслюнявленный костлявый палец, — ветер крепчает. Ночью шторм будет, а в шторм плавать дураков нет. Да и что вам там надобно? Так, камни одни, да и те мхом поросли. Рафаил хмыкнул: эти простофили даже не догадывались, какое сокровище скрыто у них под носом. Ах, если бы они только знали, если бы могли вообразить, что глубоко в лабиринтах под руинами башни похоронен скипетр Карсуса — одна из трех реликвий величайшего из волшебников!.. Но делать было нечего: с востока и впрямь надвигался шторм, первые крупные капли уже барабанили по бревенчатому настилу, и Рафаил с Дорой, переглянувшись, единодушно решили, что утро вечера мудренее. В гостинице они еще раз прошлись по плану, разложив на столешнице размытые чертежи нижних ярусов башни. Дора, верная своему слову, заказала самую дорогую бутылку вина, что только нашлась в пыльном погребе, и Рафаил похвалил ее за столь удачный выбор, хотя сам лишь притворялся, что пьет, а на деле опорожнял бокал за бокалом в горшок с махровой геранью, стоявший у него за спиной. Наконец уставшую за день Дору сморил сон: она сделала последний глоток и, потирая глаза, откланялась, простившись с Рафаилом до утра. Чуть погодя, через полминуты, он поднялся за ней следом. Дора была так увлечена сражением с замком своей спальни, что сперва не заметила его, но тут под ботинком Рафаила предательски скрипнула половица… И Дора обернулась — как раз вовремя, чтобы заметить огненную вспышку, пронесшуюся через весь коридор, словно маленькая комета. Она увернулась: чуть неловко из-за выпитого вина, но все-таки достаточно резво. На кончиках ее пальцев ярко, как в солнечный день, блеснул прозрачный искрящийся лед. Рафаил щелкнул пальцами, призывая пламя. Во все стороны посыпались снопы искр. Дора рывком вытащила рапиру из ножен. — Ты что творишь? Идиот! — Прости, милая Пандора, — сказал Рафаил без всякого сожаления. — Местонахождение оставшихся артефактов мне теперь известно. В нашем сотрудничестве больше нет смысла. Боюсь, дальше я вынужден продолжить путь без тебя. — Ох, ты об этом пожалеешь. От огненной вспышки за спиной Пандоры занялись занавески. Наполненный магией воздух гудел и трещал. С первого этажа доносились крики: посетители таверны быстро сообразили, что наверху творится неладное, и теперь суетились, как мыши, напуганные голодным котом. — Должен признать, — улыбнулся Рафаил, обнажая меч, — что нам было весело вместе. Но любое веселье рано или поздно подходит к концу. За время их совместных путешествий он прекрасно изучил весь арсенал ее заклинаний и трюков. Колдунья билась отчаянно, но и Рафаил был не промах. Клинки хищно звенели в воздухе. Каждый пытался взять верх — и не мог. Огонь, весело треща, перекинулся с занавесок на оконные рамы, потом на ставни. Старые доски загорались легче сухого валежника, и скоро уже весь коридор полыхал. С каждой секундой огненные языки подбирались все ближе к Доре. Она нервно — почти испуганно — оглядывалась по сторонам. Отступать было некуда. — Кажется, ты сказала, что не любишь огонь? Но это неправда, Дора. Ты солгала, — сказал Рафаил. — Ты не просто не любишь его — ты боишься огня. Или ты думала, что сможешь это скрыть? — Ты хоть знаешь, что я с тобой сделаю? — процедила Дора сквозь зубы. От жара у нее на лбу выступила испарина. — О, Рафаил, ты не представляешь себе! — Ах, этот сладкий звук пустых угроз, — усмехнулся Рафаил, подбираясь ближе. Потом выхватил заплечную сумку, в которой лежала корона, и изо всех сил толкнул Дору в ревущее пламя. Когда он выбрался из гостиницы, рядом уже собирались зеваки; кто-то лениво крикнул пожарных, кто-то побежал за водой. Огонь переметнулся на крытую соломой крышу. Рафаил хмыкнул скептически — никакая вода тут, конечно, не поможет. Скоро будут полыхать ярким пламенем все окрестные дома. Что ж, бывает: пожары в таких городках вообще не редкость… Буквально каждое столетие какой-нибудь из них сгорает подчистую от свечки, забытой на столе. Кинув последний взгляд на объятое огнем здание, Рафаил развернулся и пошел в сторону побережья. Вернее сказать: побежал. Корона в заплечном мешке била его по спине. Воздух горел в груди. Подсохшая грязь хлюпала под ногами. Пройдет немного времени — и душа Доры после смерти окажется в Мефистаре, где ее ждет презанятнейший разговор с Мефистофелем. Какое-то время отец будет занят пытками и допросом. Рафаил надеялся употребить это время, чтобы забраться в одну из утлых рыбацких лодчонок, пришвартованных к пирсу, доплыть до острова и, спустившись во влажную темноту подземелий, найти в руинах башни долгожданный скипетр, с которым никто — никто! — не будет иметь над ним, Рафаилом, власти — ни Мефистофель, ни даже Асмодей, владыка всего Баатора. Но времени было мало. Мефистофель не дурак: поняв, что случилось, он сразу отправит в погоню за любимым сыном всех гончих ада, а после подвергнет его таким изощренным и таким длительным пыткам, что даже сорок лет на леднике покажутся раем. Городишко был хоть и захудалый, но не такой уж маленький, и путь до пирса оказался неблизкий. Скоро у Рафаила предательски закололо в боку. Он вновь трижды проклял свое никчемное человеческое тело, но не остановился. Буря, к счастью, до сих пор не разразилась вопреки всем обещаниям рыбаков, хотя у горизонта клубились устрашающе черные тучи. На причале кипела жизнь: кто-то пытался продать вечерний улов из трех рыбин и одного полудохлого осьминога, кто-то конопатил лодку, перевернув ее килем вверх. Какая-то девица с нарочито яркими губами кидала на всех встречных призывные взгляды в попытке найти клиента. Группа совершенно безразличных к ней мужчин смолила трубки у входа в душный рыбацкий кабак, от которого за версту несло жареной капустой. Рафаил оглядел все это убожество и ринулся дальше, к лодкам. Оставался последний рывок. Еще немного... — Держите его, граждане! — вдруг завопил кто-то за спиной. Кто бы это ни был, глотка у него была такая луженая, что во всех близлежащих лачугах вздрогнули оконные стекла. — Ловите мерзавца! Два стражника, скучавшие за партией в талис, разыгрываемой на возвышавшемся чуть поодаль от пирса тополином пеньке, тут же встрепенулись. Жизнь в городишке была затхлая, как стоячая вода в глубокой луже, поэтому возможность погеройствовать выпадала им нечасто. Стражник потолще сразу вскочил на ноги, выронив карты. Стражник потоньше через мгновение последовал его примеру. Рафаил оглянулся. Еще несколько стражников неслись к нему на всех парах со стороны города. Их металлические набедренники скрежетали при каждом шаге. Тяжелые ботинки увязали в раскисшей земле. Тем не менее, стражники приближались — и приближались быстро. — Хватайте бесстыдника! — кричали они. — Хватайте негодяя, люди добрые! Обитатели этого городишки не заслужили права называться добрыми — как, впрочем, и большинство людей в большинстве уголков Абир-Торила. Нет, люди как люди: глуповатые и легкомысленные, они любили хорошо выпить, вкусно поесть да послушать веселую байку. Поэтому Рафаил не думал, что хотя бы один человек откликнется на призыв и бросится в погоню. Нет, для этого местные жители слишком ленивы... Однако милосердие иногда все-таки стучалось в их заскорузлые сердца, и сейчас при виде стражи, во весь опор несущейся за улепетывающим «негодяем» и «бесстыдником», все, от рыбаков до проститутки, вдруг продемонстрировали невиданное доселе единение. — Держите вора! — возопил кто-то справа. — Ты у нас попляшешь, мерзавец! — взвизгнул другой голос слева. — Гнусный развратник! — пробасил стражник, стремительно приближающийся к нему со спины. — Охальник проклятый! И прежде чем Рафаил успел сообразить, каким образом он, и пальцем никого не тронувший за все время своей ссылки на Торил, вдруг угодил в перечень гнусных развратников и охальников, стражник повалил его на землю, лицом в грязь. Металлическая кромка чужого доспеха врезалась Рафаилу в спину. Потом сверху приземлился кто-то еще. Образовалась куча мала — все граждане надеялись принять участие в поимке опасного преступника. Рафаил взвыл. Происходи дело хотя бы час назад, он скинул бы их с себя, как назойливых мошек, но после схватки с Дорой ему не хватило сил вырваться, и прежде чем он успел взмахнуть рукой, творя чары, какой-то ретивый блюститель порядка железной хваткой стиснул ему запястья и накинул на них веревку, крича во все горло: — Поймали! Поймали подлеца! Вокруг собралась целая толпа зевак — галдя и улюлюкая, люди обсуждали, в каком же преступлении повинен загадочный «подлец» и какая мера наказания его ждет. Веревка до крови натирала кожу при каждой попытке шевельнуться. Один из стражников, вцепившись Рафаилу в плечо огромной мясистой лапищей, перевернул его на спину. Перед взором Рафаила пронесся калейдоскоп склонившихся над ним лиц. — Извольте не беспокоиться, добрая саэ! — горделиво пробасил стражник, поднимаясь на ноги и глядя куда-то вдаль. — Изловили мы бесстыдника вашего, вот, извольте посмотреть. Кое-как упершись связанными руками в землю, Рафаил попытался сесть. Получилось у него не сразу, но когда все-таки получилось, он наконец смог разглядеть, к кому обращается стражник. По направлению к пристани неторопливо шла одетая в простое длинное платье Дора: ни дать ни взять местная крестьянка, только слишком уж миловидная. Ни малейшей царапинки, ни одного ожога, ни самого крошечного синяка не было видно на ее холеной светлой коже — лишь легкий румянец тронул высокие скулы. Да как это возможно? Она должна была сгореть в этом пламени дотла! — Ты думал, можно наших девок портить? Вот же паскудник! — продолжал яростные речи стражник. — Вскружил барышне голову, наобещал с три короба и, сделав свое грязное дело, пустился наутек! Небось клялся в любви до гроба, да? Жениться обещал? Увесистый сапог лягнул Рафаила под ребра. — Я тебя спрашиваю, паршивец окаянный! В богатом лексиконе Рафаила не хватало слов, чтобы выразить обуревавший его гнев, поэтому Рафаил стиснул зубы и смолчал. — Хорошо хоть, что добрая саэ не растерялась и за помощью к нам пришла. За ней-то нет никакого греха. Он ж тебе доверилась, сердцеед ты этакий… Поверила твоим пустым обещаниям… Что бы ни наплела стражнику Дора, он горел такой праведной злобой, словно Рафаил надругался над его собственной дочерью, хотя для дочери Дора была слишком великовозрастна. Никто в здравом уме не принял бы ее за юную пастушку, чей цветок невинности сорвал какой-то проходимец… Но ни стражника, ни его товарищей, ни уж тем более возмущенную толпу это обстоятельство нисколько не смущало. — Ну ничего, ты ответишь за свое гнусное вероломство! Никуда не денешься! Коли надо будет, сам тебя к алтарю оттащу! В знак серьезности своих намерений стражник пнул Рафаила сапогом в печень. Дора тем временем подошла уже совсем близко, настолько близко, что Рафаил мог разглядеть нежные весенние цветы, вышитые на подоле ее платья. — Ох, пожалуйста, будьте с ним понежнее, — беззлобно сказала она стражнику с такой милой улыбкой, что тот смущенно потупился. — Я ведь на него почти не сержусь. — Не сердитесь? — Конечно. Просто он, дурачок, еще не понял, как ему со мной повезло. Но скоро поймет. Подобрав льняную юбку, Дора опустилась перед Рафаилом на колени, нисколько не боясь заляпать платье грязью, и заглянула ему в глаза. Рафаил припомнил те многочисленные ругательства, которые слышал за время своего путешествия по Торилу, и чуть было не выпалил их все разом, но все-таки сдержался и в самых изысканных выражениях пообещал проклятой колдунье геенну огненную и целую вечность пыток. — Ах, Рафаил, опять ты за свое. Пытки? Ну что ты. Нет. Потянувшись к нему, она коснулась рукой его щеки и смазала подсыхающую грязь. — Мы с тобой, милый принц, будем жить вместе долго и счастливо, вот увидишь. После Дора поцеловала своего принца в разбитые кровоточащие губы, он против воли потянулся к ней, мир закружился, словно ярмарочная карусель, а потом ослепительно вспыхнул — и исчез.