Крылатые качели летят, летят, летят

Рано или поздно, конечно, должно было ебануть. Но как и в какой момент — этого Олег предсказать не мог. Это же Серый. Одуванчики из золотых стали белыми. По утрам Олег стирал с кухонного стола и подоконника налетевший пух. Весна переплавлялась в беспощадное южное лето, кондиционер теперь не выключался даже на ночь, и там, где на землю у стены капала выходящая наружу трубка, теснилась жадная зелень. — Это ведь незабудки, — сказал вдруг как-то Серый. Он разглядывал мелкие голубоватые соцветия, — если честно, довольно невзрачные, — так, будто впервые их увидел. Сев на корточки, осторожно взъерошил одно из соцветий пальцами. — Да? — Точно. Сто лет их не видел. — Я думал, незабудки больше. — Серьёзно? — Ну, я ж не профессор ботаники. Слышал в песнях, в книгах читал... Представлял себе что-то прям красивое. А тут, вон… Разговоров-то было. Серый издал тихий смешок. Он всё ещё сидел на корточках, разглядывая цветы. Волосы, отросшие до лопаток, были завязаны в небрежный хвост, открывая шею с выступающими позвонками. Олег невольно сглотнул. Он помнил, как Серый вздрагивал, если тронуть его здесь губами. Он вообще… слишком много помнил, и это было не вовремя и не к месту. Игнорируя отяжелевший, мучительно налитый кровью член в штанах, Олег потянулся к стеблю — сорвать. — Оставь, — сказал Серёжа. — Зачем? — В воду поставлю. — Не надо, пусть растёт. — Ладно. — Олег не сдержал ухмылки: господи, Серёжа, как ты такой вообще на свет уродился, какие феи тебя подкинули? — Вот и что ты смеёшься? — Да так. — Олег прикусил щёку изнутри, чтобы улыбка не расползалась на всё лицо, как у влюблённой акулы. Ныло в паху, ныло под рёбрами. Откуда ты взялся? Почему из всех людей на свете достался именно мне? — Я от тебя отвык, по ходу. Надо заново привыкать. — Пф, — сказал Серый. Он не оборачивался, но улыбка слышалась в его голосе тоже, и Олег позволил себе подразнить его ещё чуть-чуть: — «Я такая вся внезапная, противоречивая вся… Людей убиваю, цветочки не трогаю». Серёжина спина закаменела. Чёрт. — Я, — сказал Серёжа глухо, — в жизни никого не убил. И не убью. Ну вот, опять. — Ладно. Как скажешь. — Ты так и не понял, Олег? — Его голос дрогнул; поползла, расширяясь, невидимая трещина. — До сих пор? — Серёж… — Ответь на вопрос. Олег вдохнул. Выдохнул. То, что у Серого текла крыша, было ясно давно, но Олег не знал, что хуже — сам того не желая, провоцировать эти приступы раненой ярости, или поддерживать игру в то, что Серый никого пальцем не трогал. Пацифист, прости господи. Дитя цветов. Олег не винил его — ни в провалах памяти, ни... во всём остальном, что было на телестудии. С тем же успехом можно винить человека со сломанной ногой за то, что он хромает. Но поддакивать «конечно-конечно, это не ты, это всё твой злобный двойник»… Нет, на это Олега уже не хватало. Он никогда не видел смысла во лжи. Не между ними двоими. Серый поднялся — медленно, опираясь ладонью о кирпичную стену. Спутанный хвост свисал с плеча. За эти дни Серый стал выглядеть лучше — сошли отёки, зажили ссадины, отступила землистая больничная бледность. Он отоспался, посвежел, набрал часть потерянного веса (хотя, по мнению Олега, всё ещё было над чем работать). Его волосы снова блестели. Единственное, что не изменилось — глаза. Тусклые, почти бесцветные. — Ответь, — повторил он. — Ты так и не догадался, что там был не я? Вообще ничего не заметил? — Мы с тобой по-разному это всё воспри... — Год! Целый — слышишь меня? — чёртов год! Ты его слушал, жрал у него с рук любую ложь, и у тебя даже ни разу… ни одной мысли… Блядь. Последнее слово прозвучало на всхлипе, фальшиво, сорванно, как отвешенная неверной рукой пощёчина. Серёжа выступал за литературную речь. Матерился он, только дойдя до крайней точки. Сейчас он зажал рукой рот и, кажется, прикусил пальцы — не хотел рыдать при Олеге. Тело отреагировало раньше головы: потянулось обнять. Тело не учитывало, что обстоятельства изменились. Они были не в детдоме, и их проблемы больше не сводились к травле, двойкам и суке-училке. Серёжа вскинул голову, останавливая Олега злым взглядом: — Не трогай меня. Кончики пальцев покалывало от желания зарыться Серому в волосы, распустить этот его нелепый хвост, гладить, пока не выплачется. Но Серый не хотел, чтобы его трогали. И Олег не стал. — Слушай, — сказал он, — пойдём, в доме поговорим? А то стоим тут, орём, как дураки. Ещё услышит кто.

* * *

Заварив чай с сушёной мятой и земляничными листьями, Олег подумал хорошенько и всё-таки плеснул туда коньяку. Серёжа молчал, прислонившись к кухонному шкафу. Руки он скрестил руки на груди, словно готовясь защищаться. Олег протянул ему чашку. — Будешь? Молчание. — Ладно, как хочешь. А я выпью. Влетев в окно, по кухне закружилась пчела. Серый следил за ней равнодушным, как у мертвеца, взглядом. Сев на край чашки, — наверное, потому, что оттуда сладко тянуло коньяком и земляникой — пчела поползла по ободку. — Дура, сваришься же. Пойдём, выпущу. Осторожно, неторопливыми движениями, Олег забрал её в ладони и отнёс обратно к окну. Пчела мигом исчезла в жарком золотом мареве. Не ужалила. Не дура всё-таки, значит. Когда ужалить можешь один-единственный раз в жизни, перед этим хорошенько подумаешь... — Я не понял, что там был не ты, — сказал Олег, — потому что там, Серый, был ты. Всё время ты. В саду перекрикивались скворцы. Кружка в руке исходила горячим алкогольным паром. Серёжа стоял, как изваяние, глядя куда-то в стену. Косой луч солнца просвечивал насквозь его ресницы. — Знаешь, Олег, о чём я жалею? — сказал он наконец. — О чём? — Что не могу тебя заставить его увидеть. Моими глазами, по-настоящему. Его перья, его когти… Тебя со мной не было, пока он мне нутро наизнанку выворачивал. Ты ничего не знаешь, Олег, вообще ничего. Ты не видел. Ты был другим занят. Под ложечкой нехорошо засосало. — Серый, ну пойми ты, ты же умный. Не мог я тебе оттуда телеграмму послать. Это не та контора, не те люди. Я даже думать не хочу, что было бы, если... — Да не переживай, — беззаботным тоном сказал Серый. — Толку сейчас обсуждать? Всё уже случилось. Ты расставил приоритеты, я тебя не виню. Никто же мне не обещал, что я всегда буду на первом месте, верно? Ты принял решение, ты ушёл. А он — пришёл. Природа не терпит пустоты... Знаешь, кто сказал? — Ленин? — предположил Олег наугад. — Аристотель. — Так и думал, просто тебя проверял. — Я не виню тебя, — повторил Серый. — Но я бы хотел тебе показать, что Птица такое. Чтобы ты посмотрел, кого ты... с кем ты меня... Всё-таки он не выдержал: захлебнулся словами, прикусил побелевший кулак. Олег спрятал руки в задних карманах штанов, чтобы не дать им воли. — Серый, я верю. Я с тобой даже в черта лысого поверю, не то что в перья и когти. Я, — Олег не сдержал нервного смешка, — я, может, всю жизнь подозревал, что они у тебя есть. Но это всё ещё ты. Не кто-то другой. — Значит, ты думаешь, я могу убить человека? — Серый, — как можно спокойнее сказал Олег, — мы с тобой познакомились уже после того, как ты убил человека. Людей, если точнее. И ты сам мне об этом рассказал, добавил он про себя. Ночью, под одеялом, щекоча ухо свистящим шёпотом. Олег плохо запомнил сам рассказ — больше то, как Серого потряхивало. Серый боялся, что его посадят в тюрьму; боялся, что убитые вернутся и будут мстить; боялся самого себя, словно бы превратившегося на время в чёрную хищную птицу… Но — себя. Серый знал, что той птицей был он сам. Знал. У Серёжи сделалось такое лицо, словно Олег его ударил. С размаху, под дых. Он хотел что-то сказать, но не смог. Дыхания не хватало. Всё уходило на то, чтобы сдерживать слёзы. И Олег понял, что не вытерпит, сорвётся — пусть этот дурак твердит что хочет, но ему самому от себя хуёво, и, значит, нельзя его с самим собой оставлять... Олег почти шагнул к нему, когда Серый сказал: — Мне надо отдохнуть. Извини. И торопливо взбежал по лестнице. Щёлкнул замок на двери комнаты. Олег остался наедине с остывающим чаем.

* * *

Какое-то время он бродил по кухне, ища, чем занять руки. Поставил мариноваться мясо — уксус, травы, чеснок, к утру как раз будет готово. Загрузил посудомойку. Наточил затупившиеся ножи. Обычно дела успокаивали, но не в этот раз. Он всю дорогу сидел и ждал, пока Серому станет лучше. Пока Серый сам как-нибудь выправится. Ждал, ждал, и снова ждал; чего, интересно, дожидался — медали за терпение? Серому-то каково, одному в этой камере пыток, в которую превратилась его голова? Поднявшись наверх, Олег постучал. Никто не ответил. За дверью было тихо. — Серый? Тишина. — Если не ответишь, — сказал Олег, — я сяду и буду сидеть под дверью. До утра. Мне несложно. Другое дело, если ты правда не хочешь меня видеть, тогда так и скажи. За дверью едва слышно скрипнула половица. Олег умолк. Какое-то время он просто стоял, прислонившись затылком к стене и слушая доносившиеся даже в глубину дома птичьи голоса. Потом замок щёлкнул, открываясь. — Не знаю, чего ты добиваешься... — начал Серый. Олег обнял его. Взял за острые напряжённые плечи и привлёк к себе — не сжимая, оставляя возможность освободиться. Серый застыл. Несколько долгих мгновений он не не шевелился, будто и в самом деле окаменел. А затем прерывисто выдохнул и уткнулся лицом Олегу в плечо. Тело его обмякло, отяжелело в объятьях, и пришлось перехватить его крепче, чтобы величайший злодей всех времён и народов не сполз на вытертый дубовый паркет. — Я так устал думать, — пробормотал Серый. — Так устал быть. — Понимаю, — сказал Олег. — Со всеми бывает. — Мне иногда кажется, в психушке было проще. — Знаешь что, давай-ка ты ляжешь, я тебя так всё время держать не могу. Ляжешь и расскажешь о своей ностальгии. Серый рухнул на кровать, расплескав волосы по подушке. Подушек на его кровати была тьма — ручной работы с "Ярмарки мастеров", масс-маркетовых из "Икеи", с пейзажами в японском стиле, с гобеленами в духе Версаля, минималистичные, абстрактные, под Пикассо, под Чюрлёниса... Олег никогда не понимал, нахрена нужно столько подушек, когда у тебя всего одна голова. Впрочем, сейчас этот вопрос быстро перестал его волновать. Серёжа не отпустил его руку. И, похоже, не собирался. — Ложись давай.