Погоня за тенью.

Тишина в комнате повисла тяжёлой пеленой, будто само пространство сжалось после хлопка двери. Воздух стал густым, затхлым, пропитанным потом, кофе и чем-то ещё — острым, металлическим, как запах крови перед дождём. Алексей встал первым. Его массивная фигура, обычно такая устойчивая, сейчас казалась чуть ссутулившейся под невидимым грузом. Он провёл ладонью по подбородку — жёсткий звук щетины под пальцами, знакомый жест, попытка стереть с лица ту тревогу, что копилась в нём с самого начала. — Он сорвался, — его голос прозвучал глухо, как удар по натянутой коже барабана. Глаза не поднимались от пола, будто в трещинах паркета он искал ответы на вопросы, которые не решался задать вслух. — Или... — пауза, губы сжались в тонкую ниточку, — наоборот, собрался. Его кулак непроизвольно сжался, костяшки побелели от напряжения. Он ударил им о стол — не сильно, но достаточно, чтобы чашки вздрогнули, а по поверхности побежали мелкие круги от пролитого кофе. — Чёрт! Он поднял взгляд на Евгению, ища в её глазах подтверждение своим мыслям, поддержку, хоть что-то. Но она уже отвернулась. Её пальцы сжимали блокнот так, что бумага смялась, а ручка, зажатая между пальцев, вот-вот могла сломаться. Она не дала ему увидеть то, что блеснуло в её глазах — влажный отблеск, слёзы, которые так и не выкатились. — Он уходит туда, где мы не сможем его прикрыть, — закончил Алексей, и в его голосе впервые за всё время прозвучала беспомощность. Иван, до этого молча сидевший в углу, резко поднял голову. Его пальцы, только что перебиравшие провода, замерли. — Мы могли бы остановить его, — пробормотал он, но тут же замолчал, будто осознав бессмысленность слов. — Нет, — вдруг сказала Евгения. Её голос дрогнул, но она выпрямилась, заставив себя поднять подбородок. — Мы не могли. Она посмотрела на каждого по очереди — на Алексея с его сжатыми кулаками, на Ивана, который уже снова уставился в пол, на Никиту, чьё лицо оставалось каменным, но в глазах читалось что-то, похожее на понимание. — Он не сорвался, — продолжила она, и теперь её голос звучал твёрже. — Он сделал выбор. Алексей замер. Его дыхание стало громким в тишине комнаты. — Какой выбор? — спросил он, но в его тоне уже не было злости, только усталость. Евгения медленно покачала головой. — Тот, который мы все боялись, что он когда-нибудь сделает. Она не стала уточнять, не нужно было. Все и так понимали. Юлиан ушёл к Виталию, добровольно. И теперь оставалось только одно — ждать. И надеяться, что когда-нибудь он вернётся. Если вообще вернётся. Даниэль застыл, будто время вокруг него остановилось. Его массивная фигура, обычно такая устойчивая, сейчас казалась призрачной — невесомой и ненастоящей. Пальцы, только что сжимавшие телефон, медленно разжались, но рука так и осталась висеть в воздухе, застывшая в незавершенном жесте. Глаза — обычно такие живые, острые — стали стеклянными, пустыми, отражающими лишь бледный свет ламп. Он не дышал. Вернее, дышал так поверхностно, что грудь почти не поднималась. Как будто любое движение, любой звук могли разрушить хрупкую грань между тем, что было, и тем, что теперь наступило. Юлиан все понял, он заметил. Он сказал все, не сказав ничего. В комнате стало невыносимо тихо. Даже часы на стене, обычно такие громкие, будто замерли. Только где-то за окном ветер шевелил листья, и этот звук казался сейчас неестественно громким. — Он знал, что это ловушка, — наконец выдохнул Даниэль. Его губы дрожали почти незаметно, но голос... Голос был ровным, как поверхность озера перед бурей. — Он... просто решил ее принять. Слова повисли в воздухе, тяжелые, как свинец. Даниэль медленно поднял голову и посмотрел на Никиту, тот стоял, прислонившись к стене, его обычно выразительные глаза были неестественно широкими, зрачки расширенными от ужаса. Пальцы судорожно сжимали край стола, будто это была единственная точка опоры в рушащемся мире. — Ты думаешь, он... — начал Никита, но голос сорвался на полуслове. — Он идет туда, куда ходил ты, — резко перебил Алексей. Его бас прозвучал неожиданно громко в тишине. — Только теперь — добровольно. Последнее слово прозвучало особенно горько. Алексей стоял посреди комнаты, его мощные плечи напряжены, руки сжаты в кулаки. В его глазах читалась странная смесь гнева. Евгения, до этого молчавшая, резко встала. Ее блокнот с громким стуком упал на пол, страницы веером раскрылись, испещренные заметками. — Мы должны... — начала она, но голос предательски дрогнул. — Что? — резко повернулся к ней Алексей. — Остановить его? Он сам сделал выбор. — Не выбор, — вдруг сказал Никита. Все повернулись к нему. Он стоял в тени, его лицо было скрыто, но голос звучал отчетливо: — Жертву, он идет на жертву, как солдат, который знает, что идет на верную смерть, но все равно идет. Даниэль наконец пошевелился. Он медленно, будто через силу, поднял руку и провел пальцами по лицу, как будто стирая невидимую маску. Когда он заговорил снова, в его голосе появилась стальная нота: — Тогда мы должны сделать так, чтобы эта жертва не была напрасной. Комната снова замерла. Где-то за окном прокричала сова — протяжно, жутковато. Тень от лампы качалась на стене, создавая странные, пугающие очертания. Иван, до этого молчавший, вдруг резко встал, опрокинув стул, его глаза горели. — Значит, мы действуем? — спросил он, и в его голосе впервые за вечер появилась решимость. Даниэль посмотрел на него, затем медленно обвел взглядом всех присутствующих. Его глаза больше не были пустыми — теперь в них горел холодный, расчетливый огонь. — Да, — сказал он тихо. — Мы действуем. Но теперь — по его правилам. Хрустальный стакан в руках Марты застонал под давлением её пальцев. Тонкие трещинки побежали по гладкой поверхности, но не разбились — лишь замерли, как паутина, застывшая в момент разрушения. Капли конденсата стекали по её пальцам, смешиваясь с дрожью, которую она не могла подавить. — Мы его толкнули, — её голос звучал хрипло, будто пропущенный через сито сожалений. Глаза не отрывались от двери, где ещё секунду назад стоял Юлиан, где осталась часть его тени, его запаха, его... присутствия. — Он стоял на краю. — Губы сжались в тонкую белую нить. — И мы, чёрт побери, толкнули его. В комнате стало так тихо, что слышно было, как капает вода из крана на кухне. Как скрипит кресло под Владиславом, как учащённо дышит Эля, пытаясь подавить подступающие слёзы. Максим, молчавший в углу, медленно поднял голову. Свет лампы падал на его лицо странными углами, подчёркивая глубокие тени под глазами. — Или он сам прыгнул, — произнёс он тихо, и эти слова повисли в воздухе, как нож на нитке. Марта резко повернулась к нему. Стакан наконец поддался — звонкий хруст разлетелся по комнате, осколки упали на пол, разлетаясь звёздочками. Она даже не вздрогнула. — Разница? — её голос внезапно сорвался на крик. — Разница в чём, Макс? Он там! С ним! А мы... — Она провела рукой по лицу, оставляя мокрый след от пальцев. — Мы сидим здесь и разглагольствуем о том, кто кого толкнул. Алексей тяжело поднялся с кресла, его массивная фигура заслонила свет. — Марта, — он произнёс её имя неожиданно мягко. — Он знал, на что идёт. — Знать и хотеть — разные вещи! — она резко встала, отбросив со лба прядь волос. — Вы видели его глаза? Вы видели, как он смотрел на Даниэля? Это был взгляд... — Она замолчала, подбирая слова. — Как будто он прощался. Никита, до этого молча наблюдавший со стороны, вдруг заговорил: — Он не прощался, он... передавал эстафету. — Все взгляды обратились к нему. — Я видел таких людей, они не уходят, чтобы сдаться. Они уходят, чтобы дать вам время. Даниэль, стоявший у окна, резко повернулся, его лицо было бледным в лунном свете. — Время на что? — спросил он, и в голосе впервые за вечер прозвучала хрупкость. Никита встретился с ним взглядом: — На то, чтобы сделать то, что он не смог. Никита поднялся медленно, словно каждое движение давалось ему с трудом. Его пальцы дрогнули, когда он оперся о стол, оставив отпечатки на пыльной поверхности. В горле запершило — сухой, надсадный кашель вырвался наружу, разорвав тягучую тишину. Он хотел сказать что-то важное, но слова застряли где-то между грудной клеткой и сжатыми зубами. Его глаза — эти странные, слишком старые для его возраста глаза — медленно скользнули по лицам собравшихся. В этом взгляде была целая жизнь: боль, закалённая в стали, усталость, въевшаяся в кости, и что-то ещё — тлеющая искра чего-то, что не смогли убить. — Вот так и было... — его голос звучал хрипло, будто пропущенный через сито пепла. Эля вздрогнула. Её пальцы непроизвольно сжали край свитера, когда она прошептала: — Что? Никита закрыл глаза на мгновение. Когда он снова открыл их, в них читалось странное понимание — мрачное, но безжалостно точное. — Именно так и было со мной. — Он сделал паузу, обводя взглядом комнату. — Сначала он молчит, дни, недели. — Его рука непроизвольно потянулась к старому шраму на шее, скрытому под воротником. — Потом уходит, без слов, без объяснений. — Губы искривились в чём-то отдалённо напоминающем улыбку. — А потом возвращается... другим. В углу комнаты Иван резко поднял голову, его глаза расширились. — Что значит «другим»? — голос его дрогнул. Никита повернулся к нему. В его позе не было агрессии — только бесконечная усталость человека, слишком много видевшего. — Значит, что ты больше не узнаешь его глаз. — Он медленно провёл рукой по лицу. — Они будут смотреть на тебя, но это будут уже не его глаза. Там, внутри... что-то переломится. — Глубокий вдох. — И самое страшное? Мы никогда не узнаем, в какой именно момент это произошло. В какую секунду всё сломалось. Даниэль, до этого стоявший неподвижно у окна, резко развернулся. Его лицо в лунном свете казалось высеченным из мрамора. — Ты говоришь, будто это неизбежно, — его голос звучал резко, почти зло. Никита встретил его взгляд без колебаний: — Я говорю то, что знаю, Виталий не просто ломает людей. Он... переделывает их. Изнутри. — Его пальцы сжались в кулаки. — И Юлиан сейчас там, где я был год назад, на той самой грани. Марта вдруг резко встала, опрокинув стул, её дыхание стало частым, прерывистым. — Тогда мы должны... — она замолчала, понимая бессмысленность любых слов. — Должны что? — Никита покачал головой. — Ворваться туда? Спасти его? — Губы дрогнули. — Он сделал свой выбор, как и я когда-то. Тишина повисла тяжёлым покрывалом. Где-то за окном завыл ветер, и тени на стенах зашевелились, как живые. В этой полутьме лица присутствующих казались измождёнными, старыми — будто за эти минуты они прожили целые годы. Алексей первым нарушил молчание. Его голос прозвучал неожиданно мягко: — А что... что чувствуешь ты? Когда смотришь на него сейчас? Никита замер. Его глаза стали стеклянными, непроницаемыми. — Как будто смотрю в зеркало, — прошептал он. — На своё отражение годовой давности. И в этих словах было больше правды, чем во всех их досье, схемах и предположениях. Правды, от которой стало трудно дышать, правды, которая означала, что теперь они могут только ждать, и надеяться. Хотя надежды оставалось всё меньше с каждой проходящей минутой.

***

Машина летела сквозь ночь, словно единственный островок реальности в океане тьмы. Юлиан не помнил, как оказался за рулём, мгновение — и вот уже под пальцами вибрирует руль, холодная кожа сиденья пропитана запахом сигарет и металла. Его руки стиснули руль с неестественной силой. Пальцы побелели, но дрожь не унималась — мелкая, неуправляемая, будто всё тело стало проводником невидимого тока. Дворники неустанно скользили по стеклу, их ритм сливался с биением в висках. Раз-два, раз-два. Как отсчёт последних ударов сердца перед падением в бездну. Он выключил телефон. Не яростно, не театрально — просто аккуратно нажал на кнопку, ощутив под пальцем лёгкую вибрацию. Экран погас, отразив его бледное лицо с тёмными кругами под глазами и сжатыми губами. Телефон он убрал в карман пальто с той же осторожностью, с какой прячут нож перед входом в камеру. За окном раскинулся сюрреалистический пейзаж. Городские огни утонули в чёрной ночи, сменившись редкими фонарями на окраинах и абсолютной темнотой сельской дороги. Фары выхватывали из мрака: Разметку, выцветшую от времени. Одинокий дорожный знак с облупившейся эмалью. Мёртвую лису на обочине, её шерсть, слипшуюся от дождя. Юлиан не замечал знаков, не обращал внимания на повороты. Его тело вело машину на автопилоте, а сознание металось между прошлым и будущим, цепляясь за обрывки воспоминаний: Глаза Даниэля — тёмные, бездонные, полные невысказанных слов. Слова Никиты, врезавшиеся в память, как нож, громче любого выстрела. Он знал, куда едет. Третий столб с выщербленной краской на повороте. Просёлочная дорога, где асфальт сменялся гравием, два километра через лес, где ветки били по крыше, как пальцы мертвецов. И наконец — знакомые ворота. Чёрные, кованые, с едва различимыми камерами. Юлиан резко вздохнул, впервые за всю дорогу осознав, что нажал на тормоз. Машина остановилась перед закрытыми воротами. В тишине слышался только дождь, стук по крыше и скрип рулевой колонки. Его сердце гулко колотилось. Он не включал дальний свет, не сигналил. Просто сидел и смотрел в темноту за воротами, где угадывались очертания дома. Его дома. Виталий уже знал о его приезде. Возможно, стоял у окна, наблюдая за огоньками фар. Возможно, наливал два бокала коньяка, зная, что один останется нетронутым. Юлиан выдохнул. Его пальцы расслабились на руле, оставив влажные следы. Оставался выбор: повернуть ключ зажигания, дать задний ход и исчезнуть в ночи. Или... Ворота начали расходиться, будто пасть огромного зверя. Механизм сработал без команды — его уже ждали. Юлиан надавил на газ, он не оглянулся. Камин тихо потрескивал, бросая на стены пляшущие тени. Виталий устроился в глубоком кресле из черного дуба. Его стройная фигура удобно утонула в мягкой коже сиденья. Он сидел спиной к двери, словно знал каждый звук в этом доме. В его руках был стакан виски. Лед наполовину растаял, оставив мутные островки. Золотистая жидкость медленно вращалась в свете огня, Виталий не спешил. Вдруг дверь открылась без стука, на пороге застыл Юлиан. Холодный воздух с улицы хлынул в комнату, смешался с теплом камина. Пламя дрогнуло, на мгновение осветив бледное лицо Юлиана. Тени под его глазами казались слишком яркими, а губы сжались в тонкую линию. — Заходи, — спокойно произнес Виталий, не оборачиваясь. Его голос звучал мягко, с легкой хрипотцой, казалось, они виделись так всегда — после долгого дня, чтобы выпить и поговорить. Юлиан шагнул внутрь, старый пол скрипнул под его ботинками. Виталий обернулся. Его молодость контрастировала с властью, которую он держал в руках. Двадцать восемь лет, а глаза — темные, почти черные — будто видели слишком много. Волосы, слегка растрепанные, спадали на лоб, подчеркивая скулы. Их взгляды пересеклись. Виталий улыбнулся. Это была не холодная, расчетливая ухмылка, не ядовитая усмешка, заставляющая людей сжиматься. Эта улыбка была другой, мягкой, почти нежной. — Я думал, ты передумал, — произнес Виталий, откидываясь в кресле. Его поза была расслабленной, полной уверенности, он знал, что Юлиан вернется. Юлиан не ответил, но лицо оставалось непроницаемым. Виталий поднял стакан, сделал глоток, затем протянул его Юлиану. — Возьмешь? — спросил он, в голосе звучала легкая игра — не приказ, не угроза, а приглашение. Юлиан посмотрел на стакан, на золотистую жидкость внутри, на длинные, изящные пальцы Виталия, без единого кольца. Он знал: это не просто напиток, это был выбор, и выбор он уже сделал, переступив порог. Тишина в кабинете была вязкой, почти осязаемой. Только треск поленьев в камине нарушал ее. Юлиан стоял неподвижно, сжав руки в карманах пальто. Но теперь не от холода, а от напряжения, которое дрожью пробегало по его спине. — Где все? — его голос прозвучал резче, чем он планировал. Он бросил взгляд на пустое кресло напротив, на столик с бокалами, на слишком тихое, слишком пустое пространство вокруг. Виталий поднял глаза. Пламя камина отражалось в его зрачках, делая их темнее, глубже — как провалы в темноту. — Сегодня я хотел, чтобы ты чувствовал только меня, — сказал он мягко, почти нежно, он встал и медленно направился к Юлиану. — Это не про них, Ю, — голос Виталия был низким, теплым, как виски. — Только ты и я. Он остановился в шаге, протягивая Юлиану стакан, Юлиан не взял его. Его пальцы оставались в карманах, но взгляд не дрогнул. Виталий наклонил голову, тень от ресниц легла на его скулы. Губы приоткрылись, будто готовые к следующему слову или шагу, но замерли в ожидании. — Я пришел не за этим, — сказал Юлиан. Виталий не разозлился, его губы дрогнули в понимающей улыбке. — А зачем тогда? — он сделал глоток, не отводя глаз. — Убежать? Или наконец остаться? Последнее слово повисло в воздухе, тяжелое, как обещание. Юлиан почувствовал, как его сердце забилось быстрее. Он знал этот тон, этот взгляд, этот выбор, который Виталий предлагал ему снова и снова. На этот раз он не был уверен, что сможет отказаться. Хрустальный стакан с лёгким звоном коснулся мраморной столешницы. Виталий не торопился — его движения были отточенными, как у хирурга перед операцией. Лёд в бокале окончательно растаял, превратив янтарный виски в мутноватую жидкость. Юлиан не отступил ни на шаг. Его поза оставалась непоколебимой, но в напряжённых мышцах челюсти, в дрожащих ноздрях читалось внутреннее буйство. Глаза — те самые пронзительные глаза, которые Виталий помнил. — горели холодным огнём. Только теперь в них плескалась не просто ярость, а нечто более ценное, более опасное: гнев, выдержанный годами, превратившийся в алмазную твёрдость. — Ты не ответил, — голос Юлиана звучал глухо, будто проходя сквозь слой пепла. Он сознательно опустил главный вопрос, оставив его висеть между ними невысказанным. Пламя в камине внезапно вспыхнуло, осветив профиль Виталия. В его улыбке не было привычной холодности — только странная, почти болезненная нежность, которую он показывал так редко, что даже Юлиан за весь год видел её считанные разы. — Я хочу увидеть, — прошептал Виталий, делая шаг вперёд, пока между ними не осталось расстояния для дыхания, — остался ли ты живым. — Его пальцы, всегда такие тёплые вопреки всему, медленно скользнули по линии подбородка Юлиана, ощущая дрожь под кожей. — Или ты уже мёртв, просто ещё не понял этого. В комнате стало так тихо, что было слышно, как падает капля конденсата со стакана на мрамор. Где-то за окном завыл ветер, но этот звук казался приходящим из другого мира. Здесь же, в этом кабинете с тяжёлыми шторами и книгами в кожаных переплётах, время остановилось. Юлиан не отстранился. Его дыхание стало поверхностным, губы слегка приоткрылись — не для слов, а просто потому, что кислорода внезапно перестало хватать. Он чувствовал тепло Виталиевых пальцев на своей коже, запах его одеколона — древесного, с нотками бергамота, того самого, что он носил все эти годы. — Мёртвые не приходят с вопросами, — наконец выдавил он из себя, но голос подвёл, став чуть хриплым на последнем слове. Виталий рассмеялся — тихо, по-домашнему, как когда-то в их общем прошлом, когда они делили одну кровать в квартирке и мечтали завоевать мир. — О, мой Ю, — он покачал головой, не убирая руки, — именно мёртвые и приходят. С самыми важными вопросами. — Его большой палец задержался на пульсе у основания челюсти Юлиана, чувствуя учащённый стук. — Живые... живые просто молчат. И в этот момент Юлиан понял страшную правду: Виталий не собирался его убивать. Он пригласил его сюда для чего-то гораздо худшего. Для искреннего разговора, для той самой исповеди, после которой нельзя будет сделать вид, что ничего не произошло. Его пальцы продолжали движение вниз с мучительной медлительностью, будто расшифровывая невидимые письмена на коже Юлиана. Шелковистая подкладка пальто шептала под прикосновением, когда рука Виталия скользнула по спине, ощущая каждый позвонок, каждую впадину между мышцами — слишком знакомый рельеф, изученный за год совместных побед и поражений. В кончиках пальцев горело странное тепло — не просто физическое, а что-то глубже, напоминающее о тех редких ночах, когда они позволяли себе забыть о ролях, о расчетах, о бесконечной игре. Ладонь остановилась на пояснице, прижимаясь плотнее, чем требовала вежливость, задерживаясь на несколько ударов сердца дольше социально допустимого. Юлиан не отстранился. Его дыхание стало чуть глубже, едва уловимо изменился ритм — не протест, но и не согласие. Просто факт: он чувствует. Чувствует, как тепло Виталиевой ладони просачивается сквозь слои ткани, как пальцы слегка сжимаются, будто проверяя реальность этого момента. В воздухе повисло электричество невысказанного — не просто сексуального напряжения, а чего-то более опасного: интимности без притворства, без масок, без привычных ролей охотника и добычи. Виталий наклонился чуть ближе, и его дыхание коснулось шеи Юлиана — знакомый запах дорогого виски и чего-то неуловимого, того самого, что всегда было только его. — Ты всё такой же, — прошептал он, и голос звучал странно — не насмешливо, а почти нежно, с той интонацией, которую Юлиан не слышал долго. — Когда злишься — замираешь, как будто думаешь, что если не шевелиться, всё исчезнет. Его ладонь наконец сдвинулась с поясницы, но не ушла — просто переместилась выше, к лопатке, рисуя медленные круги через ткань рубашки. Прикосновение говорило больше слов: «Я помню, всё помню. И ты — тоже». Юлиан закрыл глаза, всего на секунду. Но Виталий заметил — всегда замечал, его губы искривились в улыбке, в которой было слишком много понимания и слишком мало торжества. Он не торопился, у них была вся ночь. И, возможно, больше.