Под ядерным грибом

Теряюсь во времени, теряюсь в пространстве, как итог, под конец недели теряюсь даже в себе. Ночью слоняюсь по коридорам бесплотным призраком, в то время как все живые души в радиусе километра либо спят, либо объебаны до невменяемости. По зову опустевшего желудка перерываю складские запасы на предмет консервов и чистой питьевой воды, там же откапываю бинты для перевязки пробитой голени. Общее самочувствие хуевее некуда и проталкивать в себя что-то съестное удается с попеременным успехом, большая часть из которого регулярно оказывается выблеванной в недра унитаза. Сколько прошло дней в этих стенах — не понимаю. Время тягучим клейстером замедлило свой ход, даже гомон собственных мыслей напоминает скорее кипу бессвязных картинок, покрытую допотопным слоем пыли, как в старых архивниках. Мне не думается, не спится, не живется вовсе. Все мое существо сжимается до одной единственной точки в груди, которая, то и дело, болезненно поднывает, напоминая, что еще не сдох, хотя хочется адски. Взять и одним нажатием на курок оборвать всю эту цепочку сплошного пиздеца, в котором проваривает до основания. В конечном счете лишь единицы пустят по моей персоне нон грата скупую мужскую слезу, остальные довольно позлорадствуют, мол, поделом убогому. И впрямь. Поделом. Прогноз относительно состояния Марка отличный, пусть мне и не позволяют убедиться в этом лично, чуть ли не за шкирку оттаскивая от медкабинета, сколько бы не пытался прорваться. Но на сотый забег медик все же удостаивает меня толикой персонального внимания и любезно сообщает, что Марк постепенно приходит в сознание, что рука со временем восстановится, что беда миновала, но попервой не обойдется без судорог и острой боли. При положительной динамике обещает через пару дней дать добро на возвращение в наши родные хоромы. На душе становится тише, злоебучая червоточина под ребрами сосет чуть менее настырно, чем прежде, явно успокаивает свой прожорливый аппетит от благоприятных новостей. Успокаиваюсь и я. Не окончательно, но значительно. Выползаю из своей каморки площадью метр на метр чуть охотнее. Пелена из концентрированной тоски вперемешку с разочарованием в собственном отце, застлавшая мне глаза, начинает стекать, возвращая в окружающий мир подобие цвета. И должно бы радоваться, что легчает, попускает, но радоваться, откровенно говоря, нечему. Потому как, выныривая из аута длиной почти в неделю, вдруг понимаю, как опрометчиво было прикидываться слепоглухонемым. Ведь пока я топился в боли, топился в разъедающем душу ужасе и болезненных противоречиях — земной шарик вертелся дальше. Шарику нашему, пыльно-серому, кристально поебать какие дармоеды его населяют, с какими демонами воюют, какие глотки грызут. Жизненные циклы не замедляются, не останавливаются, продолжают течь в привычном темпе и зазевавшихся долбоебов без зазрения совести размазывают по скалам. Я не исключение. Вот только вместо обещанных скал — не менее холодные стены подвала, вместо бурного течения — четверка шакалиных выблядков. Хочется воскликнуть, мол, а за что мне все эти эмоциональные качельки, начиная от всратой вылазки и телефонного диалога, заканчивая данным перфомансом. Но ответов как нет, так и не было. Сучья Вселенная — дама крайне необщительная. И я не первый день родился: верчусь в этом болоте который год и всю причинно-следственную связь улавливаю на пять с плюсом. Не понаслышке же знаю о том, что самосуд — штука коварная, желанная, этакая дешевая попытка выслужиться перед начальством и выпятить на публику свою значимость, самолюбие почесать. Ощущение власти над чьей-то жизнью само по себе способно опьянять похлеще любой браги и выдавать крайне неожиданные метаморфозы человеческой натуры. А тут еще и дело такое, до охуения важное, идейно обоснованное — сгноить суку, осмелившуюся пасть на главаря разевать. Ситуация кажется логичной, даже правильной, и на месте сгорбившегося надо мной патлатого уебка я поступил бы ровно также, осмелься какая гнида разевать хавало на моей территории и на моих людей. Все зубы махом пересчитал бы: стоматолог при должном желании из меня отменный. Но воняет тут не только закономерным раздражением за посягательство на свой устав, собратьев и хуй еще знает что. Ненавистью воняет. Прицельной и оформившейся. — Хреново выглядишь, Кирюша, — патлатый, на мою потеху, оказывается еще и самым кривозубым из всей четверки. Зрелище уморительное до коликов. — Где же твои хваленые выебоны? — самое ущербное в подобных потасовках — диалоги, потому что буквально каждое слово нацелено исключительно на эмоциональное разводилово и смысловой нагрузки несет в себе ровным счетом нихуя. И не то чтобы мне хотелось сейчас впадать в великие философские думы о вечном или поддаваться на такую откровенную манипуляцию, но закон наш прост, как три копейки: хавать доеб — сдавать позиции. А больше слабости я не перевариваю только гнилостный запах поражения. — Там же, где твои проебанные зубы, — голос мой фонит надменностью, правильно-неправильной в таком-то положении. А на лицо натягивается маска хладнокровной мрази, легко и непринужденно, как два пальца обоссать. Красивая выдалась бы партия, вроде в молчанку не играю, доебы не хаваю, но и не выдаю ублюдкам такую желанную реакцию испуганного ягненка. Золотая середина. Или как ее там. Но не осознавать, что за любое кривое слово опиздюлюсь, было бы глупо, реальность такова, что в жбан мне прилетит при любом раскладе, дилер карты сдавал точно не в мою пользу, никаких тузов в рукаве. А если нет разницы, то отказывать себе в удовольствии потоптаться морально по чужим гнойникам смысла не вижу. Зато видит мой нос, причем видит преотлично, особенно когда встречает твердый кулак, оглушающий до звона в ушах отчетливым хрустом от перелома хряща. Затыкаю молниеносно ладонью образовавшуюся пробоину, стараясь не сводить безумного взгляда с патлатого шакала. Помирать, так с достоинством. — Кирюш, пахан у тебя уже не в рассвете сил, поаккуратнее. Скоро прикрыть твое павлинье очко будет некому и за каждый проеб спросят вдвойне, — он стремится уколоть меня за мою серебряную ложку в жопе и покровительство отца, но, к сожалению, не моему, безуспешно. — А если ещё и Марк от тебя отвернется, то хули ты без двух своих телохранителей будешь из себя представлять? Без такой протекции уроют в ближайшей подворотне и ни одна, даже самая аморальная скотина за твою гнилую шкуру не впишется. — А ты охуеть какой осведомленный, я смотрю. Неужели Хроникеры теперь в сводке новостей рассказывают о моей персоне? — в действительности Хроникеры что только не рассказывают, воплощая в себе самую натуральную желтую прессу из былых времен. Вот только нынче уклад иной, законом им ебальник не прикрыть, закона как такового нет, только чистейшее в сути выживание джунглей, где все мы — звери. Дикие, озлобленные на мир, на себя, неспособные на компромиссы. Я не лучше, а временами даже хуже современного большинства. — О твоих выходках разве что Кроты не в курсе, хотя сомневаюсь. — Дальше что? Исповедь мне устроишь? Покаяние? Ты кулаки об мою рожу чешешь с явно иной целью, а выебонами на вашего главаря только жопу прикрываешь, — считываю с его перекошенной рожи секундный ахуй от моей проницательности, что даже эго холеное под ребрами замурлыкало от собственной правоты. Привалившись телом к холодной бетонной стене, готовлюсь слушать очередную душещипательную историю за что же меня, гниду такую, недолюбливают. Почему бы и нет. Отступать все равно некуда, бежать бессмысленно, а махаться в данный момент против толпы — глупо. — Не могу себе позволить отказаться от такого подарка судьбы, подобный шанс выпадает редко. А ты мне задолжал. Не поймешь почему, но я подскажу, — замечаю, как в его руке появляется что-то острое, в тусклом освещении подвала глаза сваливаются в кучку, не разглядеть. — Забегаловку на Ветролиниях ты, конечно же, знаешь, почти бок о бок с вашим забросом стоит. Там девчонка работала, брюнеточка, кожа бледная, ножки тонкие. Красивая, как сама ебаная смерть. Припоминаешь такую? — Баба твоя? — на самом деле не припоминаю откровенно нихуя. Как только третий десяток лет своих разменял, так перестал считать количество женщин, погостивших в моей койке. — Сестра, Кирюша, сестра, — кивает своим амбалам, и я не успеваю моргнуть, как оказываюсь намертво прижатым к полу тяжеловесными тушами. Инстинктивные попытки вырваться оборачиваются провалом, весовые категории не просто разные, а я бы сказал полярные, остается только выжидать момент задремавшей бдительности. Но чуйка нашептывает, что хуем мне по лбу и удача более не благоволит. — Ты сначала обрюхатил мою малышку, а потом пришил. Вспомнил? Давай-давай, пошевеливай извилинами, падла, я намерен увидеть на твоей роже тот же отчаянный ужас, что застыл на ее кукольном личике. Меня окутывает болью, но не глухой, а перечно-жгучей, как если бы бросили тушу на раскаленную сковородку с кипящим маслом. Обычная сталь такого эффекта не даст и я перевожу взгляд с озлобленной шакалиной рожи на свое плечо. Осознание взрывается оглушительно от картины невъебенного аттракциона, что меня ждет. В окровавленной ладони его зажатый осколок металлической коряги, облитый, судя по запаху, крайне едкой спиртягой для усиления эффекта. Травмы совместимые с жизнью, но калечащие разум. Безумие глаз напротив, незнакомое и леденящее кровь, тревожной красной табличкой маячит под веками, когда прикрываю те от новой порции неописуемых ощущений. Разум умоляет сбежать. Неважно как, неважно куда. В очередной раз сесть с судьбой-судьбинушкой за стол переговоров, любой ценой свалить из подвала, чужого штаба, а лучше с планеты напрочь. Потому что есть пытки, которые можно вытерпеть, но это — не одна из таких. Подобное не вывозится на уровне физическом, краткий миг тянется вечностью, лишает здравого смысла напрочь и говорить начинают только голые инстинкты самосохранения. Подобное вывозится исключительно на силе духа, а мой фатально разобран и догнивает где-то на задворках отравленного разума. Удается только кричать. Да так громко, так бешено и отчаянно, что хриплый голос резонирует от стен и, возвращаясь обратно, бьет в перепонки. С такой силой, что пальцы впиваются в собственные ладони в надежде перебить, клин клином вышибить, но не хватает, не получается. Нихуя не получается и этот урод останавливаться не планирует, явно намереваясь медленно, с особым сучьим удовлетворением, стесать с меня каждый кусок кожи, будто рукодельник вырезающий фигурку из деревянного бруска. А мне так хочется умолять его остановиться, закончить этот разверзнувшийся ебаный ад — пусть добьет, лишь бы не коптиться в боли, не пускать ее в вены, не травиться ей, не захлебываться. Без единой надежды терпеть невыносимо, ведь торговаться попросту нечем, с меня не инфу выцеживают, а по крупице, вместе с каплями крови, саму личность в унитаз сливают. Мстительно, бескомпромиссно, остервенело. За девчонку, имени которой я даже не вспомню. По ощущениям проходит не меньше часа. Я все больше похожу на жмура. Каждый вздох в изуродованной порезами грудной клетке разливается по телу новой волной адского коктейля. Богом забытый подвал напитывается моей кровью, как сорняк. Она проникает в каждую расщелину, в каждый далекий угол. Ее едкий металлический запах заполняет собой все пространство вокруг. Хватит. Это мой финиш, мой предел. Сил не хватает даже на то, чтобы оставаться в сознании, не говоря уже о том, чтобы выдавливать из себя призывы подмоги. Я рассыпаюсь, в крошево, в ебанную труху. Рассыпаюсь то ли на просьбы полушепотом, то ли на прощания. Мозг заботливо начинает подкидывать дофаминовые картинки лучших моментов из жизни в жалкой и тотально провальной попытке сберечь крупицы и без того разъебанной психики. Лицо в поглощающем меня отчаянии искажает безобразная улыбка, холод заползает под взмокшую одежду, пробирает до костей. Жалким отголоском, еле слышно, словно из под толщи водной глади, доносится дверной скрип и топот громоздких ботинок по ступеням. Даже если это не мое спасение, а новый кандидат в очереди на добивание — желанное облегчение близко, сама старушка-смерть на пороге, клюкой зазывно машет, а в ней нет ни боли, ни ужаса, только тишина. — Уноси его, — сквозь полуобморочное состояние слышу родной голос, напряженный, с неузнаваемым мне оттенком эмоций. И сердце к нему, безжалостно близкому, так стонуще тянется, что не удерживаю себя от детского всхлипа. Просящего, даже капризного, но неистово жаждущего, как глотка в тотальную засуху, и полного надежды, что мне это все не мерещится, что он рядом, что как не пророчили, в одиночестве не сгину. Пожалуйста, родной, забери меня. Я не справился. Пытался, правда пытался, но не смог. — С этими что? — Разберусь.