По ту сторону врат: Мордрак

Шли дни, едва отмеренные шагами по пустынной земле, и, казалось, время после Турема растянулось в бесконечную, серую полосу. Леон шел — не потому что знал, куда, а потому что остановка означала провал в ту пустоту, что жила внутри него, глубже, чем память, глубже, чем имя. Он двигался вперед, как шел всегда: молча, механически, будто его тело помнило дорогу, когда разум отказывался. Но что-то в нем изменилось после Турема. Его походка, когда-то четкая, как удар меча по наковальне, теперь дрожала, будто земля под ногами не была уверенной. Взгляд, некогда остер, как лезвие, стал рассеянным, будто он смотрел не на мир, а сквозь него — на что-то далекое, недоступное. И тогда, среди мертвого молчания степей, он увидел его — существо. Не зверя, не человека, не тень. Что-то иное. То, что он видел лишь однажды в детстве, когда дядя Лум, хмурый и молчаливый, вел его по обвалившимся аркам древних руин, где камни шептали под ветром и тени двигались сами по себе. Это существо шло вдаль, не сворачивая, не оглядываясь, будто привязано к какой-то невидимой нити, ведущей сквозь пустоту. Оно не бежало, не кралось — просто двигалось, как будто его путь был единственным смыслом во всем этом мире. Леон наблюдал издалека, затаив дыхание. Он не знал, чего ждет. Ничего. Он ничего не ждал. Но что-то в этом существе будило в нем отголосок, как эхо в глубокой пещере. Он обогнал его, ступая быстрее, почти бегом, чувствуя, как сердце, давно превратившееся в холодный камень, вдруг сжалось. Он хотел знать — куда оно идет. Куда ведет эта нить. И он нашел это место. Деревня Нирелл стояла в низине, словно забытая богами, но не покинутая. Дым вился из труб, тонкий, как дыхание спящего. В окнах мерцал свет — не электрический, не холодный, а теплый, живой, от огня, что горит в камине. Колокольчик на двери лавки звенел при каждом порыве ветра, будто кто-то только что вошел или вышел. Свечи горели в окнах домов, их пламя дрожало, но не гасло. Здесь не было мертвости, но и не было жизни, как он ее понимал. Было нечто среднее — тихое сопротивление тлению, как если бы люди цеплялись за привычки, за ритуалы, за звуки, чтобы не провалиться в ту же пустоту, что жила в Леоне. Он остановился у порога дома священника. Дверь была приоткрыта. Внутри трещал огонь, и тепло касалось его лица, но не согревало. На полках, покрытых пылью веков, лежали книги с потрепанными переплетами, словно их читали, когда еще верили в слова. Воздух пах воском, древесиной и чем-то еще — чем-то старым, почти священным. Священник стоял у камина. Он был стар, как сама земля, лицо его — карта морщин, шрамов и усталости. Глаза его, тусклые, как пепел, вдруг поднялись и впились в Леона. Не в лицо. Не в одежду. В самую глубину. Как будто видел не тело, а то, что внутри — пустоту, следы, тени, что цеплялись за кости. Леон открыл рот, чтобы сказать. Чтобы предупредить. О тумане, что полз за ним по пятам, как верный пес смерти. О следах, которые он видел в пыли — не человеческие, не звериные, но что-то между, что не должно было оставлять следов. О тишине, которая не была тишиной, а замершей затаенной угрозой. Но голос его сорвался, будто язык забыл, как складывать слова. Или как дышать. — Уйди, — сказал он. — Таким как ты нечего делать здесь. Убирайся прочь из Нирелла, пока гнев святых не настиг твою грешную душу! Леон не ответил. Не потому что не знал слов. Просто он понимал: если бы он их произнес, они стали бы уже не предостережением об опасности, а прямой угрозой в голове священника. Парень хотел просто предупредить людей, но они не желали его слушать. Дверь перед ним захлопнулась. Леон отступил. Один шаг. Потом еще. Его сапоги скрипнули по порогу, и в этот момент дверь лавки напротив хлопнула. Занавеска в окне сдвинулась — лишь на миг, но он успел увидеть глаза. Женские. Страшные. Полные ужаса. Она отпрянула, будто он — чума, пришедшая в человеческом обличье. Из-за угла вышел мужчина с косой за спиной, широкоплечий, с лицом, изрезанным шрамами от стужи и труда. Он не сказал ни слова. Просто встал посреди улицы, скрестил руки и смотрел, пока Леон не прошел мимо. Его взгляд был тяжелым, как камень, и в нем не было ненависти — только усталое презрение. Как к чему-то, что не должно существовать, но все равно ходит по земле. У колодца стояла девочка. Маленькая, с растрепанными косичками, в потрепанном платье. Она держала ведро, но, завидев его, выронила его. Вода растеклась по земле, как слезы. Она не закричала. Просто бросилась бежать, не оглядываясь, и скрылась за дверью, хлопнувшей с такой силой, будто за ней пряталась вся деревня. В домах зашевелились. Занавески опустились. Двери заперлись. Кто-то быстро гасил свечи, кто-то шептал молитвы, а кто-то, может быть, уже прятался в подполах, в погребах, в углах, где свет не достает. Они не видели в нем человека. Они видели признак. Предвестие. Как если бы он был самим вестником беды, ее первым шагом по их земле. Леон остановился посреди улицы. Ветер снова поднялся, но теперь он был холодным, как прикосновение мертвого пальца. Он поднял руку, чтобы постучать в дверь одного из домов — старого, с облупленной краской, где между досками торчала солома. Хотел сказать. Хотел крикнуть: ОН идет. Я не тот, кого вы боитесь. Я — тот, кто видел, кого НУЖНО бояться. Но дверь не открылась. Леон стоял. В тишине. В одиночестве, которое было не просто отсутствием людей, а отсутствием доверия, отсутствием надежды. Он хотел закричать. Хотел вырвать из груди эту пустоту и бросить ее к их ногам, чтобы они увидели: он не враг. Он — тот, у кого нет памяти и чувств. Но у кого есть душа. Но он не крикнул. Он развернулся. И пошел прочь. По улице, где звенели колокольчики, будто насмехаясь. По земле, где каждый след его сапог оставлял влажный отпечаток, как будто он истекал не потом — а чем-то глубже. Чем-то, что не заживет. Ночь опустилась на Нирелл, как плащ из высушенной кожи, тяжелый и бесшумный, не пропускающий ни света, ни надежды. Небо сверху сгущалось в черную твердь, где не мерцала ни одна звезда, будто сама тьма была живой и сознательно закрыла глаза миру. Воздух застыл, не дышал, не шевелился — только тонкий, почти неуловимый запах пепла и чего-то кислого, как от разбитого стекла, полз по улицам, проникая сквозь щели в ставнях, в ноздри спящих, в сны тех, кто еще не знал, что сны их уже кончились. Леон сидел у края гнилого забора, на котором когда-то висели детские игрушки, теперь превратившиеся в тряпки, облепленные мхом. Он не спал. Его глаза, пустые, как выжженные колодцы, смотрели в огонь, что плясал в костре посреди пустынной площади. Огонь этот не грел. Он дрожал, как будто боялся, как будто знал, что его время истекает. Языки пламени извивались, словно пытаясь уползти в темноту, а не освещать ее. И Леон ждал. Не спасения. Не помощи. Он ждал того, что приходит без предупреждения, без крика, без вестника. Он ждал Хрона. Но перед этим — перед тем, как сесть, перед тем, как опустить руку на рукоять меча, — он стоял на перекрестке. Не на каменном, не на отмеченном знаками, а на том, что рисуется в душе, когда выбор становится тяжелее стали. Он мог уйти. Просто развернуться. Шагнуть в тень между домами, исчезнуть в ночи, как призрак, каким его уже считали. Он был не из этой деревни, не знал ни одного лица. Ни одного имени он тоже не знал. Деревня Нирелл не была его домом, не была болью, что живет в сердце. Он проходил мимо — как проходил бы любой, кого ведет свой путь. И если бы он ушел, никто бы не вспомнил его имени. Никто бы не проклинал. Никто бы и не благодарил. И Хрон? Хрон пришел бы. Несомненно. В полной тишине, без шороха, без предупреждения. Он бы вошел в дома, как в пустые ракушки, и выпил бы страх, как воду. Дети — закричали бы. Старики — задохнулись бы от ужаса. Женщины — исчезли бы в темноте, как будто их никогда и не было. А он, Леон, стоял бы где-нибудь на холме, в десяти лигах отсюда, и смотрел бы на пожары, вспыхивающие внизу, как на звезды, упавшие на землю. И ему было бы… что? Холодно? Пусто? Или — все равно? Но была ли бы правда в этой мысли? Он закрыл глаза. Перед внутренним взором встал старик — крепкий, с прямой спиной, с густой бородой, с голосом, как у камня, обкатанного рекой. Его наставник, дядя Лум. Тот, кто дал ему все. Не метафорическое «все», а самое буквальное. Он говорил: «Страх — это часть пути. Ты чувствуешь страх даже тогда, когда разум этого не осознает. Но это не значит, что страх — твой враг. Настоящий враг — это равнодушие. Потому что равнодушие — это и есть пустота.» Леон не понял тогда. Думал, это просто слова. Но теперь, в этой тишине, под этим мертвым небом, он чувствовал, как эти слова всплывают из глубины, как камни, затонувшие в болоте. — Что бы ты сказал, дядя Лум? — прошептал Леон в пепел. — Что бы ты сделал сейчас, будь ты на моем месте? Тишина не ответила. Но в ней зазвучал голос. Не вслух — внутри. Голос, который не принадлежал ни памяти, ни разуму. Голос, который был старше боли. Он открыл глаза. Взглянул на меч у своего бедра. На рукоять, темную и потрескавшуюся, с клеймом, которого он не понимал. На лезвие, которое никогда не покрывалось ни ржавчиной, ни царапинами, даже после тяжелых битв. Он мог уйти. Мог. Но если уйдет — не станет ли он таким, как Хрон? Не тем ли, кто оставляет других на растерзание? Кто знает, что приближается ужас, и просто шагает мимо, будто его это не касается? Он не чувствовал страха. Не чувствовал гнева. Ни жалости, ни любви. Только пустоту. Глубокую, как провал между мирами. Но в этой пустоте — что-то дрогнуло. Что-то, что не просилось наружу словами, а просто было, как сердцебиение под слоем льда. Как дыхание под пеплом. Он вспомнил, как дверь не открылась. Как он стоял, с поднятой рукой, и хотел крикнуть: «Я не враг!» Но не крикнул. Потому что знал — они не поверят. И все равно — он стоял. И все равно — он не ушел. Почему? Потому что внутри, за этой пустотой, за забвением, за маской безликих ночей — осталось что-то, что не просило ничего, не требовало награды, не ждало признания. Оно просто не давало ему развернуться. Не позволяло стать тенью, которая проходит мимо и не оставляет следа. Он не был добрым. Не был героем. Возможно, он уже давно перестал быть человеком. Но в нем была душа. Не та, что поет в молитвах, не та, что светится в глазах влюбленных. А та — темная, израненная, почти невидимая. Та, что говорит не словами, а действием. Та, что знает: если ты видишь Хаос — ты не имеешь права отвернуться. Даже если тебя ненавидят. Даже если ты сам не знаешь, кто ты. Леон медленно поднялся. Потянулся к мечу. Пальцы сжали рукоять — не в поиске силы, а в подтверждении: я здесь. я остаюсь. И ветер снова дрогнул. Костер вдруг вспыхнул — на миг, ярко, как будто кто-то невидимый вдохнул в него последний огонь. И в этом свете, на лице Леона мелькнула тень — не улыбка, не решимость, а что-то древнее, простое: осознание.  Он не уйдет. Он останется. И когда Хрон придет — он будет ждать. Не как герой. Не как мститель. А как тот, кто все еще не стал ничем. Хрон появился быстро. Почти беззвучно, не как буря, а как тихий конец. Тот самый, который Леон заметил еще задолго до того, как узнал деревню среди гущи леса. За которым он следовал. Долго. И знал, что тот объявится в эту ночь. А теперь парень ждал, что тот сделает. Существо вышло из тени между домами, не издав ни звука. Его тело было длинным и худым, как тряпичная кукла, которая двигается сама по себе. Шкура — серая, местами превращенная в кость. Голова — не голова, а вращающийся диск из черного кристалла. На диске — гравировка древних рун, которые медленно сменяли друг друга по кругу. Руки было четыре: длинные, с пальцами, заканчивающимися тонкими костяными шипами. Когда Хрон вошел в деревню, он не рычал, не пытался поднять шум. Наоборот, даже его движения были такими, будто воздух сам расступался перед ним, а шаги не оставляли следов. Это была тишина, которая становилась тяжелее с каждым мгновением. Стены первого дома — старого, с обвалившейся крышей и дверью, что когда-то была красной — исчезли одним движениями. Не рухнули. Не сгорели. Исчезли. Осталась только пыль, медленно оседающая на землю, и крыша, обрушившаяся внутрь, будто дом проглотил сам себя. Хрон увидел там ребенка. Крошечного, завернутого в лоскут одеяла, и коснулся его. Малыш, лежавшей в кроватке, вдруг сжался. Без крика, без судорог. Он просто… изменился. Его тело сжалось, как будто время повернулось вспять — сначала мальчик стал младенцем, потом — эмбрионом, и, наконец, превратился в горстку пыли, что рассыпалась по земле, как пепел от углей. Внутри раздался короткий затошненный крик. Это была мать. Он бросилась вперед, но не успела. Она схватила одеяло, прижала к груди, будто верила, что там еще что-то осталось. И в следующее мгновение ее тоже не стало. Остались лишь силуэты на земле — темные, как пепельные отпечатки, будто кто-то вырезал их из мира, оставив пустоту. Хрон не стал ждать. Он просто двигался дальше, как будто исполнял древний закон, не требующий объяснений, не нуждающийся в милосердии. Это существо не искал ни пищи, ни укрытия — он не принадлежал к тем, кто голодает или дрожит от холода. Он не был зверем, не был беглецом, не был даже тем, кого можно назвать живым в привычном смысле. Его существование подчинялось иным законам — древним, безымянным, как следы на камне, оставленные до изобретения слов. И все же в каждом его движении чувствовалась цель. Не ярость, не хаос, не слепая разрушительная сила — а четкость, почти ритуальная, как шаги жреца по священным плитам. Каждый взмах его костлявых рук, каждый поворот черного диска, где пульсировали руны, будто дыхание забытого бога, каждый человек, стираемый с лица земли — все это было частью чего-то большего. Он искал. Что-то, что покоилось в глубине Нирелла, как сердце в груди мертвеца, продолжающее биться вопреки всему. Что-то, что звало таких, как он, издалека, через пустыни, через леса, через границы между мирами. Что-то, что Леон не мог назвать, но чувствовал — как давление в висках, как холод в костях, как эхо в пустой комнате. Когда Хрон взмахнул снова, стены домов разваливались как карточные домики. Деревня не горела, но в воздухе чувствовался запах гари и дыма. Просто от присутствия Хрона. Кровля домов трещала и исчезала, словно само время забирало ее обратно. Женщины, мужчины, дети, старики, старухи — все это исчезало вместе с ней. Будто их не было вовсе. Священник выбежал из церкви с факелом, но не успел закричать. Его лицо вывернулось наизнанку, как будто что-то внутри него решило жить отдельно от него самого. Стоящий в горле ком не давал возможности произнести ни одного проклятия. Только глухие молитвы. Леон стоял на краю площади, как последняя черта между жизнью и тем, что хуже смерти. Плащ, тяжелый от ночной влаги и пыли чужих дорог, развевался за спиной, будто пытался улететь прочь, оставить его одного лицом к лицу с тем, что не имеет лица. Меч в его руке — стальной, холодный, выкованный не для славы, а для выживания — был не оружием, а продолжением его воли. Не тем мечом, что когда-то держал дядя Лум, с его мудростью, врезанной в каждый изгиб рукояти, но все же — оружием, что знало цену боя. «Не побеждать, но выжить» — слова наставника, когда-то сказанные в тени руин, теперь звенели в его черепе, как удары колокола в пустом соборе. И именно они заставили его ноги дрогнуть, не от страха, а от понимания. Перед ним — Хрон. Высокий, как тень, вытянутая на стене в последний миг перед гибелью. Бесцветный, будто вырезанный из самого воздуха между мирами. Он двигался не как убийца, а как закон, воплощенный в плоти, как приговор, что не требует суда. Одно касание — и дом превращался в груду пыли, будто его и не было никогда. Одно движение руки — и человек исчезал, не оставляя даже крика. Леон видел, как Хрон дотронулся до женщины — старушки, что стояла, прижавшись к двери, с глазами, расширенными от ужаса. Касание было легким, почти отеческим. И в следующий миг старушка стала молодой девушкой, окутанной невидимым платьем времени, потом ребенком, потом младенцем, а затем — прахом, рассыпавшимся по земле, как пепел с костра забытых имен. Все, что было — стерто. Не убито. Стерто. Как будто и не существовало вовсе. Леон видел все. Каждое исчезновение. Каждый след, оставленный на земле — темный, как отпечаток души, вырванной из мира. Он знал, что это не его битва. Он знал, что люди сами отвернулись от его предупреждений. Знал, что один клинок против существа, что не знает смерти, — это не вызов, а самоубийство. Знал, что лучше отвернуться, шагнуть в тень, раствориться в ночи, как он делал всегда. И потому он сделал шаг назад. Медленно. Твердо. Но тут что-то пронзило его. Боль — острая, глубокая, не в теле, а внутри, там, где, как он думал, уже ничего не осталось. Боль в душе, о существовании которой он даже не подозревал. Он посмотрел на свою руку, сжимающую рукоять меча. Кожа побелела, как будто кровь отступила, будто тело уже начинало умирать. Холод проник не снаружи, а изнутри, как если бы сама пустота в его груди начала замерзать, кристаллизоваться, превращаться в нечто иное. Дыхание стало густым, медленным, будто воздух вокруг сгустился, как смола, и каждый вдох давался через силу. Он дрожал. Но не от страха. Не от ужаса перед Хроном, чьи руны на черном диске головы медленно вращались, как колесо вечности, высекая судьбы. Он дрожал потому, что начал понимать. Его тело не просто реагировало — оно отзывалось. На каждое исчезновение. На каждый след. На каждое стирание. Что-то в нем, давно уснувшее, просыпалось. Или, может быть, умирало. Потому что, если он сделает еще один шаг назад, если отвернется, если позволит себе быть просто наблюдателем, то перестанет быть человеком. Он станет не просто пустым — он станет пустотником. Существом, лишенным не только памяти, но и выбора. Как Хрон. Только не из закона. А из равнодушия. И он не хотел этого. Не потому, что боялся, а потому, что в глубине, под слоями забвения, под пеплом прошлого, еще теплилось что-то. Что-то, что требовало вспомнить, кем он был. Или, если память не вернется, — решить, кем он станет. Леон снял плащ. Не скинул — снял, как снимают оковы. Ткань коснулась земли, будто отпущенная душа. Он обмотал ее вокруг пояса. Затем сжал рукоять меча. Крепче. Так, что костяшки побелели, как будто впервые за долгое время он действительно чувствовал. Взгляд его стал острее, четче, будто туман, окутывавший мир, наконец рассеялся. Ноги двинулись вперед — не по приказу разума, а сами. Как будто душа помнила путь, когда тело еще не знало, зачем идет. Он не кричал. Не звал на помощь. Не произносил клятв. Он просто шел. Через площадь, где свечи гасли одна за другой, как сердца умирающих. Через пыль, где лежали тени тех, кого больше не было. К Хрону. К смерти. Потому что это его собственный выбор. И в этом шаге — не было надежды. Была только воля. Хрон обернулся. Не диском, который был на месте головы. Просто воздух вокруг него изменился. Где бы он ни смотрел — все начинало дрожать. Леон не ждал. Он ударил первым. Меч вошел в бедро твари, но не глубоко. Тело не истекло кровью, только выпустило клубы пара, будто внутри не было ничего. Хрон зарычал, но это не был звук живого существа. Что-то в нем тикало, как часы, идущие в обратную сторону. — Тик-так. Тик-так. Потом еще быстрее, ускоряя ход. А следом раздался звон. Это был прорыв сознания, как будто все страхи разом вышли наружу. Люди падали даже не от ран, а от мысли, что они уже мертвы. Кто-то начал молиться, но молитва оборвалась, как будто слова потеряли силу. Они столкнулись в центре деревни. Леон — с мечом. Хрон — с чем-то, что было частью его самого, как будто тело и было оружием, которое даже не нужно держать в руках. Удар. Леон едва успел уйти в сторону, когда одна из лап прошла сквозь воздух, оставив после себя след, похожий на трещину, надломившую саму суть этого мира. Земля под ней взорвалась, будто попыталась сбежать. Камни раскололись. Дерево позади рассыпалось. Даже воздух расплавился и испарился, будто на том месте на мгновение не осталось ничего. Второй удар. Хрон взял замах, но не в Леона, а в другую сторону. Внезапно парень стал для него неинтересен. Существо повернулась на скрип двери. Там стоял дом, из которого только что выбежали двое: девушка и старушка. Леон мог воспользоваться моментом, рубануть как можно глубже. Но он не стал. Какое-то сильное чувство заставило его изменить свое решение. Вместо этого прыгнул под удар и рубанул по руке Хрона, но металл в его клинке дрогнул, как будто он тоже понимал: «Ты не должен сражаться с этим.» Одна из рук отвалилась от тела, но не упала, а застыла в воздухе, словно ее собственное время замерло. Леон не остановился. Он занес меч для следующего удара, но не успел его нанести. Три оставшиеся руки разверзлись в вихре хаотичных ударов. Теперь быстрее, чем раньше. Тиканье часов сменилось на хаотичный треск, почти однородный звук часового механизма, вращающегося слишком быстро для того, чтобы не быть сломанным. Леон почувствовал это — силу Хрона. Снова. Силу, которой боялся даже его наставник. Хрон не убивает. Он не калечит как зверь. Это существо обращает само время вспять. Леон почувствовал это, когда его стальной меч рассыпался от прикосновения когтей Хрона. Парень попытался уклониться, но было уже слишком поздно. Размашистый удар в грудь отбросил его. Он отлетел далеко от Хрона. Слишком далеко, чтобы быстро подняться. От удара о холодную землю Леон чуть не лишился сознания, едва удерживая себя в мире живых. Вновь это чувство, как в тот раз, в безымянной деревне. Одного удара хватило чтобы его вывели из строя. «Могу ли я продолжать? Или лучше сбежать? Нужно выжить. Или сразиться еще раз? Есть ли у меня возможность одолеть Хрона?» - поток самых разных мыслей заполнил его голову. Их было так много, что он не успевал обдумать одну, как на ум приходила другая. Он сгорбился и сплюнул. Не кровью. Чем-то черным и густым. На миг Леон замер. Кажется, даже его сердце остановилось. Леон вдруг вспомнил слова дяди Лума, которые отмели все остальные мысли: «Пустота — это тоже выбор.»             Люди смотрели. Не как зрители. Как те, кто уже был частью этого кошмара. Один мужчина бросился с копьем, как будто верил, что может решить свою судьбу. Хрон не оборачивался. Просто поднял руку, и копье стало пылью, а человек — прахом. Другие попытались убежать. Не все успели. Кто-то исчез в одно мгновение, как будто даже его имя стерли из книги жизни. Кто-то падал медленно, с криком, будто в одно мгновения переживая все мыслимые эпохи. Одинокий седобородый старик стоял на коленях, повторяя слова молитв. Хрон прошел мимо него, и старик стал моложе, как будто его годы начали обращаться вспять. Через секунду он стал младенцем. Через две — исчез совсем. А потом Леон вернулся. Он еще не знал откуда взялся этот Хрон. Не знал, как он стал таким. Не знал, почему это существо было знакомо дяде Луму и описано в его книжках. Но он понимал: сейчас Леон в шаге от того, чтобы стать таким как Хрон. Не просто «пустым», а настоящим монстром. Если он убежит — это станет последним шагом. Но Леон не убежит. Его меч может прорубить плоть Хрона. Тело не рассыпается в прах рядом с ним. Это и делало его единственным, кто сейчас мог остановить катастрофу. «Хрон, кем бы ты ни был, когда еще ходил по земле человеком, — говорил себе Леон. — Ты выбрал быть «ничем». А я? Я выбрал встать. Даже если не помню ничего о себе. Даже если я не знаю, ради кого делаю это.» Он нашел в себе силы подняться. Не только физически. На этот раз Леон вытащил другой меч. Теперь он наконец понял, почему не решался взять в руки меч дяди Лума раньше. Он не знал, как его использовать. Казалось, что это обычный меч, но на самом деле для Леона это был знак. В нем была сила, но не магическая или физическая, а иная — духовная. Леон уже единожды использовал это оружие против женщины, которая назвала себя Метис. И он убил ее. Теперь Леон использует этот меч против того, что не должно существовать в принципе. Против Хрона. Он вновь встал в боевую стойку и рывком бросился на Хрона. Леон рубил снова. Снова. Снова и снова. На этот раз не по ногам, а по спине. Меч прошел глубже, и внутри него показались нити, которые держали плоть вместе. Хрон завыл. Не от боли, но от удивления.  «Кто-то смелый. Кто-то, кто не бежал. Кто-то, кто не был человеком, и все еще мог стоять после его прикосновения.» Он попытался отбиться размашистым ударом, но Леон не отступил, а лишь нырнул под его крупное тело и приготовился рубить. Просто потому что знал: если он не остановит его сейчас, никто больше не сможет. И не только поэтому. Если Леон не остановит Хрона — никто потом не остановит самого Леона, когда тот станет монстром. Он рубил, пока не почувствовал, как Хрон начинает терять форму. Кожа стала тоньше, как будто готова была лопнуть. Руны на диске затуманились, будто выцветали и испарялись. Он не был живым. Нет. Он был тем, кем управляет другой мир. И тогда Леон ударил последний раз. Не в сердце — его там не было. Не в диск. Он ударил в грудь, чуть ниже ключицы, туда, где должно быть сосредоточение сосудов. Меч вошел глубже, чем раньше. Что-то внутри зверя взорвалось, но не органы, а нечто большее. Возможно это было то, что связывало его с Вратами. Тогда Леон выдернул меч и просунул руку в глубокую рану. Там было что-то живое, пульсирующее. Парень выдернул это «что-то» и пронзил насквозь мечом. «Нечто» рассыпалось в прах, будто состояло из песка. Хром осел. Не упал и не умер, ведь для него не существовало понятия смерти. Он просто крошился, как будто его время истекло. Не дергался, не кричал, просто замер. И стал пылью. Плоть рассыпалась, как будто она никогда не была настоящей. Остался только диск с рунами, который даже сейчас издавал тихий звук тикающих часов. Нет. Хрон не был просто «чудищем», даже не был простым «пустотником», каким становятся «пустые» когда теряют себя полностью. Это был кто-то хуже. Даже его прах не был обычным. Он рассыпался на серый, почти черный дым и тут же развивался по воздуху, будто возвращаясь в ту бездну, откуда он пришел. Леон стоял над рассыпающимся трупом. Кровь текла с руки. Не Хрона. Его собственная. Ребро было сломано, теперь наверняка. Дыхание — сбито. Он не чувствовал победы. Только усталость. Только знание: это не последний пустотник. «Он ушел, — проговаривал Леон про себя. — Не умер. Я чувствую. Как будто часть его осталась в воздухе. Я не победил, лишь отсрочил конец. Как дядя Лум, который откладывал битвы. Только он четко знал, зачем это делает. А я…?» Этот вопрос повис в его голове. Он знал — это только начало. Глаза расфокусировались. Ноги слегка подкосились. Видимо, тот удар, что отбросил его раньше, наконец дал о себе знать по-настоящему. Прилив адреналина сменился резкой болью и слабостью. Леон упал. Сначала на колени. Потом на землю. «Я просто не хочу стать таким же.» — сказал себе Леон, прежде чем упасть. Люди вышли из своих домов без радости на лицах. Не в благодарных речах. Зато напуганные. Жены и мужья наворачивали слезы, но не без причины, а от горя утраты. Люди были живы, но не все… Дети были живы, но не все. Казалось, тишина после битвы пугала их больше, чем грохот разрушения. Потому что смерть они понимали, а пустоту — нет. Они смотрели на Леона так, как смотрят на того, кого не должно было существовать. — Он знал, где оно появится, — говорила женщина, склонившаяся над пылью, которой когда-то был ее сын. Ее голос дрожал, а в глазах не было ничего, кроме слепой ярости. — Он просто ждал. Ждал, пока оно нападет! Чтобы выставить себя героем! — Почему он не умер? — спрашивал мужчина с факелом в руке. — Все другие погибли. А он — нет! — Он не человек, — добавила девушка, указывая на него. — Смотрите, на нем черная кровь! — Он знал, как его убить! — вопила хриплая старушка сквозь слезы, сжимая в морщинистых руках последнее, что осталось от ее внуков. — Но он ждал пока дети не погибли. Они продолжали говорить и кричать, но Леон слышал лишь еле уловимый гул, забивающий уши. Хотя даже так их страх звучал слишком громко. Сквозь мутную пелену он видел, как женщина обнимает сына, которого он не успел спасти. Вернее, лишь ту половину, которая каким-то чудом осталась от мальчика и не рассыпалась в прах. Мать плакала. От боли физической, и другой, которую Леон не мог понять полностью. Она шептала мертвому телу: «Прости… что ты умер вместо него…» Леон знал, что на его мече не было крови Хрона, а была только его собственная. Так и должно быть. Он сам решил пустить существо в деревню. Мог сразиться с ним раньше. Мог силой заставить людей его послушать. Мог даже пройти мимо. Но не стал. Это было его решение. И оно имело последствия. Священник вышел последним. Без факела. Без своего посоха. Только со взглядом, холодным, как зима. Леона связали не сразу. Деревенские мужики окружили его. Они принесли веревки и факелы. Связали руки. Связали ноги. И понесли на деревенскую площадь. — Если только он не демон… почему он выжил? — кричал священник. Никто не хотел знать правду. Было лишь желание обвинить кого-нибудь в своем горе. Поэтому толпа кричала: — Потому что он один из них. — Он «пустой». Такой же монстр. Священник остановил эти возгласы и задал еще один вопрос: — Почему он знает, как убивать таких, как он? Таких же демонов? Они не стали слушать. Они не хотели правды. У Леона не было объяснений. Было только действие и был результат — мертвое, или почти мертвое чудовище. Этого им было недостаточно, чтобы простить парня, но достаточно, чтобы он стал их врагом. Леон знал: если ты начинаешь бороться с предрассудками, чаще всего ты становишься именно тем, кем тебя называют. Этому его тоже научил дядя Лум.             Вокруг него собрались жители Нирелла — те, кто еще остался. Женщины прятались за мужчинами, дети держали их за руки, будто это могло защитить. Священник, чьи глаза все еще помнили молитвы, которые больше не работали, читал слова из книги, написанной на языке, который давно вымер. Факелы горели слишком ярко для утреннего света. Их пламя было неестественным, как будто сама вера подогревала их огонь. Его донесли до площади, где раньше люди собирались ради праздника. Теперь там лежали только обломки. Рубаха на груди Леона уже потемнела от крови — его собственной. Боль была частью тела. Он не учился отбрасывать ее. Только терпеть. Его привязали к столбу, над большим костром. Плащ, оружие, ремешки и даже плотные сапоги — все это стянули с него, ибо выглядело это как нечто ценное. И кулон… его тоже забрали. Коренастый лысый мужик просто стянул его как забавную безделушку, которую крутил в руке. На Леоне осталась только рубаха и плотные штаны. Дрова были старыми, покрытыми плесенью и следами чего-то, что когда-то пыталось быть живым. Запах был плотным — как гнилая смерть. Они готовили ритуал, а священник выступал во главе этого акта. Когда они закончили, Леон приоткрыл глаза. И почти сразу закрыл их снова. Не от страха. Ради того, чтобы не видеть лиц тех, кого спас. Он не просил благодарности, но он ее получил. Веревки и костер — это и было слово благодарности. Священник не смотрел ему в лицо. Остальные тоже. Только одна девушка, та самая, которую он спас, подставившись под удар, шепнула: — Этот «пустой» ведь не такой, как о нем говорят... — Нет, — ответила ее старушка мать, прижав дочку к себе. — Он хуже. — Почему? — Потому что все пустые — чудовища, а этот еще и убивает себе подобных.             Костер загорелся быстро. Слишком быстро. Пламя не просто дышало, но оно пожирало все вокруг Леона. Где-то рядом дети шептали имена родителей. Тех, которых он не спас. Не потому что не мог. Просто не успел. Он не знал, что сказать им. Он не знал, что сказать себе. Тем более сейчас в ответе не было никакого смысла.             Люди начали кричать. Кто-то бросил камень. Кто-то начал плакать. Остальные смотрели. Ждали. Леон очнулся от запаха дыма и гари. Горели его ноги. Часть его некогда светлых штанов превратилась в уголь. Парень не стал кричать. Вместо этого он продолжал держать глаза закрытыми и начал считать удары сердца. Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь. Девять. Десять. Оно начинало бить все быстрее. И тогда он понял, что еще жив. Леон медленно потянул руки назад, против движения веревок. Медленно. Было больно. Даже слишком. Огонь обжигал руки и ноги. Люди видели это и должны были знать: он не боится их суда. Он не чувствует ничего. Один из узлов затянулся сильнее, а сама веревка пошла в натяг. Леон не дергался, не рвался и не злился. Он делал все так, будто уже знал, как действовать. Когда веревки обуглились и разорвались на его ногах, люди ахнули от внезапной прыти парня. Красные у бедер, и почти черные у пяток ноги вырвались из оков. Он поджал колени к груди, держа их так, пока огонь не ослабит веревки на его теле. А потом разорвал их. И выпрыгнул из кострища. Он приземлился на стопы и почти сразу свалился на колени. Адская боль обгорелой плоти не оставляла шансов стоять прямо. Он попытался встать. Снова упал. И снова, и снова, пока наконец не поднялся на ноги, терпя невыносимую боль. Его лицо не выражало ничего, кроме хладнокровия, хотя кровь его кипела страшнее адской печи. Леон не ждал, когда люди окончательно решат, что он монстр. Он начал двигаться. Большинство зрителей замерло. Кто-то бросился с вилами, но остановился, не сделав и шага, как только встретился со взглядом Леона. Кто-то закричал. Кто-то заплакал. Остальные — просто смотрели, как он проходит мимо них, переваливаясь с ноги на ногу будто обмякшая игрушечная кукла. Леон подошел к священнику и забрал свои вещи. Сначала ремни. Потом меч. Потом плащ. В последнюю очередь он взял сапоги, которые не решился одеть, ибо его ноги адски болели. — Останки нужно уничтожить, — говорил Леон. Его голос был холоден, но хрипел из-за боли, пронизывающей все тело. — Прах развейте в поле, когда поднимется сильный ветер, а диск вынесите из деревни. Чем дальше — тем лучше. Потом, когда поднимется полная луна, разбейте. Возможно, кому-то придется уйти в пустоши навсегда, чтобы спасти остальных. Если повезет — Хрон больше не вернется. Священник замер, не веря своим глазам и ушам. А Леон… Он не обнажил меч в ответ на «благодарность» жителей Нирелла. Лишь подошел к тому самому мужику, который вертел в руках его кулон с кошачьей лапкой. Он протянул руку, не сказав ни слова, но мужик все понял, протянул кулон. И лишь тогда, когда парень забрал то, что принадлежит ему, он ушел прочь. Стерпел, потому что не был тем монстром, но возможно был тем, кто мог им стать. Поэтому люди его ненавидели. Поэтому не принимали. Поэтому хотели избавиться от него, пока тот не стал для них еще опаснее. Пока не стал одним из тех чудищ, которые едва ли не убили его самого. Леон считал так: «Пусть думают, что я чудовище. Это лучше, чем если бы они узнали, что я — почти стал им.» — П-погоди… — голос священника дрожал, когда тот говорил Леону вслед. — Ты же уходишь, да? Ты же можешь забрать этот проклятый диск с собой и тогда никому не придется… Леон не остановился. Даже не обернулся. — Я убил Хрона, а вы — меня, — говорил Леон. — Теперь мы оба мертвы. С остальным разбирайтесь сами.             Уходя все дальше и дальше, он слышал шепот. Не разбирал слов, но понимал — это проклятия. Реже — молитвы. Совсем редко — скрытая под слоем страха, малая часть благодарности за спасение. Леон шел по тропе и вдруг наткнулся на игрушку. Детскую куклу, сделанную из дерева. Он поднял ее. Не потому что она была нужна. Просто хотел сделать кое-что позже.             «Хрон шел сюда издалека. Долго. Направлялся именно в эту деревню не просто так. Здесь есть кто-то с большой силой. Или кому эту силу еще только предстоит обрести.» — рассуждал Леон, уходя за границы деревни. Потом завершил свои рассуждения: «Но меня это не касается.» Леон ушел в ночь, а на рассвете, когда деревня все еще дрожала от ночного ужаса, он прошел мимо дома, где спас ту самую девушку, которая не видела в нем полностью потерянного. Он не стал стучать. Просто положил на подоконник деревянную куклу, которую подобрал раньше. Это было не ради девушки. Вернее, не только ради нее… Это было ради того, чтобы он мог сказать себе: «Я не тот, кем люди меня назвали. По крайней мере я еще не стал чудовищем.» Она увидела его. Девушка. Та, которую он закрыл от взмаха зверя. С рыжими вьющимися волосами. С большими светлыми глазами. С грубоватой на вид кожей, но с мягкими чертами лица. Она выглянула из окна. Увидела, как он уходит. Леон шел спокойно, не скрываясь. Она не знала, что сказать. Только кивнула ему вслед. Как будто поняла его без слов. В ее глаза вдруг что-то пробудилось, будто Леон зажег в ней какой-то огонек. Девушка взяла куклу. — Пустой… — прошептала она, хотя никто не слышал ее слов. — Ты не сгорел, потому что уже мертв? Или потому что ты — сильнее огня? Леон не обернулся. Не потому что не хотел. Просто знал: если посмотрит назад, он может стать другим. А он не был готов к этому. Еще нет.  За пределами деревни, где дорога стала песком, а песок — кровью, он остановился. Не от усталости, хотя она тоже сковывала его движения.  Просто задумался и почувствовал, что внутри него что-то изменилось. Через три дня Леон оказался на поле, перед старой заброшенной мельницей…