По ту сторону врат: Мордрак

Леон открыл глаза. Он не спал. Просто лежал с закрытыми глазами, вслушиваясь в каждый шорох, как всегда, потому что так учил дядя Лум. И потому что он боялся, даже не осознавая этого. Боялся проснуться не собой, а кем-то другим. Света не было. Только слабое, болезненное сияние кристалла, пробивавшееся сквозь трещину в потолке, падало на стену, как копье, брошенное в темноту. Он лежал на том, что когда-то было декорацией — обломке деревянной стены, выкрашенной под камень замка. Под головой — скомканный плащ. Под телом — слой старой ткани, похожей на занавес. Все это было неудобно. Но он спал. Глубоко. Без снов. Впервые за долгое время. И тут он увидел ее. Линда сидела перед ним, скрестив ноги, как будто ждала. Ее седые волосы были распущены, падали на плечи, обрамляя лицо, словно серебряная кайма. Она напевала. Тихо. Без слов. Мелодия была странной — не похожей ни на колыбельную, ни на боевой клич. Что-то между плачем и смехом. Будто песня, которую поют мертвые в пустоте. Она смотрела в сторону, и пела, пока он не шевельнулся. Как только его пальцы сжались в кулак, как только дыхание стало глубже — она замолчала. Резко. Без перехода. Только тишина, висящая в воздухе, как паутина. И улыбка. — Ты проснулся, Пустышка, — сказала она. — Я уже думала, что ты умрешь во сне. Леон сел. Медленно. Каждое движение отзывалось болью, но уже не такой острой. Раны были перевязаны. Ноги — смазаны. Он посмотрел на нее. На ее красные глаза, горящие в полумраке. — Ты… спала? — спросил он, голос хриплый, как после долгого молчания. — Сон? — она фыркнула. — Такие чудовища, как я, не спят. Мы просто стоим на краю, смотрим в бездну. А она смотрит в нас. Это почти то же самое. Леон кивнул. Не удивился ее внезапным философским потугам. — Но раз ты так переживаешь, — добавила она, наклонив голову, — то да, я спала. Четыре часа. Мечтала о тебе, о твоем мече, о твоем кулоне, — она улыбнулась, показав зубки. — И о том, как ты будешь кричать, когда я впервые вонжу нож тебе в сердце. Она рассмеялась. Коротко. Резко. Словно это была и не шутка вовсе. — Когда ты сказала: «Ты — мой»… — внезапно начал он, и говорил спокойно, глядя прямо в глаза. — Ты была серьезна? Она перестала улыбаться. На мгновение. Потом улыбнулась еще шире. Глаза вспыхнули. — Абсолютно, — крикнула она. — Как никогда. — Но… мы только встретились. Я ничего о тебе не знаю. Ты — обо мне. — Я знаю все, что нужно, — сказала она, подползая ближе. Не вставая, а просто скользнув по полу, как змея. — Я знаю, что ты пустой. Что ты не чувствуешь боли, как другие. Что ты не боишься. Что ты сохранил кулон. Что ты сражался, даже когда должен был пасть. И все остальное — тоже знаю. Этого достаточно. — Почему? — спросил он. — Почему этого достаточно? — Потому что ты — не как все, — сказала она, и в ее голосе появилось что-то, что звучало почти как боль. — А теперь — вставай. Нам нужно уходить. — Почему? — он нахмурился. — Кто-то придет? Линда встала. Плавно. Как тень, вставшая на ноги. — Придут, — ответила она. — Те трое, которых мы порубили, они были из «Гнилозубых». — «Гнилозубых»? — переспросил Леон. — Нет, нет, — она хихикнула. — Банда называется «Гнилые Кости». Но «Гнилозубые» — звучит лучше. Подходит им больше. Они копаются в могилах. Воруют у мертвых. Продают кости, доспехи, амулеты, зубы. Все, что стоит денег. Иногда — живых. Особенно таких, как ты. Пустых. Их хорошо продают. А еще… они не просто бандиты. У них есть сеть. Есть информаторы. Они уже знают, что трое не вернулись. И знают, кто их убил. Леон нахмурился. Она подошла к нему. Взяла его за руку. Не грубо. Почти нежно. Леон медленно поднялся. Меч уже лежал в ножнах. Он схватил его. Рука дрожала, но не от слабости. От остаточного напряжения. — Мы должны уйти. Прямо сейчас, - сказала Линда. — Куда? — спросил Леон. Линда не ответила сразу. Только посмотрела на него. Долго. Как будто взвешивала, стоит ли говорить правду или просто соврать и увести за собой. — А зачем ты вообще пришел сюда? — спросила она. — Ты не местный. Вроде не беженец. Вроде не вор. Но все равно ищешь что-то. Что? Леон отвел взгляд. Посмотрел на обломки декораций. На рваный занавес. На маску клоуна с вытекающими слезами. Он молчал. Долго. Будто внутри него шел разговор, который он вел с самим собой. — Я ищу город. Гоствэйл. Слово повисло в воздухе. Как приговор. — Гоствэйл? — переспросила Линда. — Это даже звучит, как ловушка. Зачем он тебе? Леон сглотнул. Его голос стал тише. Не от страха. От чего-то другого. — Это… последнее, осталось от моего наставника. — Он помолчал. Голос дрогнул. Он не заметил этого, но Линда заметила. — Он уже был мертв, когда я нашел кровавый сверток на теле. Только одно слово: «Гоствэйл». Ничего больше. Ни карты. Ни объяснений. Только это. И я… — он замолчал. Проглотил ком в горле. — Я должен туда идти. Я не знаю, зачем. Но я должен. И тот отряд из пустошей… Они сказали, что Лорд-Казначей из «Убежища Шута» знает все. Леон замолчал. Он не сказал, кем был старик. Не сказал, что тот был изуродован и разрезан от горла до паха. Не сказал, что на груди было вырезано что-то, что оставлял после себя только культ Хаоса. Не сказал, что старик был для него самым близким человеком, даже если само понятие близости было ему чуждо. Взгляд стал пустым. Но не потому что ничего не чувствовал, а потому что чувствовал слишком много и не знал, как относиться к этим чувствам. Линда улыбнулась. Не насмешливо. Почти… нежно. — Ты снова заговорил почти как человек, — сказала она. — И я снова почти поверила, что ты можешь чувствовать. Она подошла ближе. Протянула руку, почти коснулась его. — Если ты правда хочешь найти этот путь… я пойду с тобой. Этот город мне наскучил. А ты… ты слишком интересен, чтобы умереть один. Если кто-то и вонзит в тебя нож… — она приблизила лицо к его уху, — то только я. И только когда захочу. Она провела пальцем по его шраму на боку. Леон кивнул. Не потому что доверял. А потому что не хотел оставаться один. — Как мы найдем путь? — спросил он. — Просто спросим Лорда-Казначея? Линда рассмеялась. Коротко. Горько. — Нет. Он не раздает знания, как и хлеб нищим. Он торгуется. За любую информацию — нужно платить. Монетами, кровью, душами и головами. И если мы просто войдем и спросим — нас вышвырнут. Или убьют. Нам нужно кое-что сделать. Кое-что, что заставит его слушать. — Что сделать? — спросил Леон. — Не сейчас, — сказала она. — Сначала — к моему дому. — А потом? Линда улыбнулась. Та самая улыбка. Безумная. Обещающая. — Потом… узнаешь. Она развернулась и пошла к выходу. Леон посмотрел на свое отражение в осколке зеркала. На его теле — шрамы. В глазах — пустота. В руке — кулон с кошачьей лапкой. И впервые за долгое время — он почувствовал, что идет не один. Что его ведут. Он пошел за ней. Не потому что боялся. А потому что впервые за долгое время — кто-то обратился к нему, как к человеку. И это было… почти как быть живым. Улицы «Убежища Шута» сужались, как глотка мертвеца. С каждым шагом воздух становился гуще — пропитанный запахом кислого молока, гниющих овощей, пота и чего-то сладковато-гнилого, что, казалось, просачивалось из самой земли. Стены сжимались, дома нависали, как обломки челюстей, готовых сомкнуться. Кристаллы в потолке горели тускло, местами мигали, будто сердце города билось неровно. В одном из тоннелей свет погас совсем, и там, в темноте, кто-то стонал. Дома здесь не строились. Их выламывали из скалы. Некоторые — просто ниши, закрытые тряпками. Другие — из обломков древних зданий, сложенные, как детский конструктор, на грани обвала. Крыши были сделаны из гнутого железа, покрытого глиной и тряпьем. Окна — узкие, как бойницы, забранные решетками из ржавого металла. Двери — тяжелые, из досок, сколоченных из древесины неизвестного происхождения, а некоторые вовсе из гробов. На стенах — надписи, выцарапанные ножами: имена мертвых, угрозы, молитвы. Одни стены были покрыты ими сплошь, как шкура змеи. Другие — чистые, как будто их обитатели уже не могли писать. Или уже не существовали. В одном из таких убежищ висела рука — человеческая, почерневшая, с пальцами, согнутыми в судороге. Над ней — кусок дерева с выжженной надписью: «Здесь живет Гриз. Не трогать.» Рядом с ней висела тряпка, прибитая гвоздем, а под ней — ребенок, лет восьми, с глазами, слишком старыми для его возраста. Он сидел, не шевелясь, смотрел на прохожих. Ни просил, ни угрожал, только смотрел. Как камень. Воздух был густым. Пропитанным запахом гниющих отходов, кислого пота, дыма от костров, разведенных прямо на улице, и чем-то сладковатым, тошнотворным — как разлагающаяся плоть. Кристаллы в стенах горели тускло, будто уставшие. Масляные лампы на столбах трещали, их пламя дрожало, как последние вспышки разума. Линда шла впереди. Ловко. Уверенно. Как будто каждый шаг был рассчитан. Она не смотрела по сторонам. Не вздрагивала. Не морщилась. Ее седые волосы, собранные в хвост, слегка покачивались при каждом движении. Мечи на бедрах — тихие. Наручи — не звенели. Она двигалась, как часть этого мира. Или как та, кто давно перестал удивляться его уродству. Леон шел следом. Медленно. Его тело еще не оправилось. Каждый шаг отзывался болью в боку, в ногах. Но он шел. Без жалоб. Без вопросов. Только глаза — желтые, с узкими зрачками — скользили по улице. По людям. По кошмарам, которые здесь считались буднями. Его рука время от времени касалась рукояти меча. Он не боялся. Он оценивал. Оценивал угрозы. Оценивал слабые места. Оценивал людей. — Ты привык к верхам? — спросила Линда, не оборачиваясь. — Там, где пустынно и свежо? Леон молчал. Не отвечал не потому что не хотел, а потому что не знал, как. — Здесь нормально так жить, — сказала она, обходя лужу, в которой плавало что-то, похожее на кожу. — Ты видишь это? — она кивнула на троих мужчин, стоящих у стены. Один держал в руках окровавленный нож, другой — перевязывал руку третьему, чья кожа уже начала синеть. — Это братья. Один ранил другого, потому что тот украл еду. Теперь он его лечит. Потому что иначе тот умрет. А без него — не выжить. Вот и вся мораль. Людей было много. Леон и Линда шли мимо лотка, где старуха с лицом, покрытым чешуей, продавала куски жира, застывшие в глиняных горшках. Рядом с ней — мальчишка, лет двенадцати, с кривыми ногами, пытался украсть кусок. Она ударила его по руке палкой. Он вскрикнул, а она заорала: — Иди крыс жри, урод! Мой товар без денег тебе не видать! — Ты и так почти мертва, — прошипел он, потирая руку. — Тебе монеты без нужды. Она замахнулась снова. Он убежал. Она плюнула вслед. Дальше — у стены. Там сидел мужчина. Не человек. Нечто среднее между человеком и крабом. Его руки были покрыты панцирем, глаза — на стебельках. Перед ним — таз с водой. В нем — трое детей. Маленьких. Грязных. Он мыл их. Молча и аккуратно. Один из детей плакал. Мужчина погладил его по голове. Прошептал что-то. Тот перестал. Леон посмотрел на Линду. — Он не отец, — сказала она, заметив интерес Леона. — Он их купил. У торговца плотью. Но теперь он их моет. И кормит, — она улыбнулась. — Сытый скот всегда лучше. На углу, у разбитой статуи святого, построенного на речке, где когда-то, может, текла вода, сидела женщина. Ее лицо было покрыто чешуей, как у дракона. Одна рука — человеческая, другая — с когтями. Перед ней на тряпке лежали мелкие артефакты: кольца, обломки ключей, ржавые пуговицы. Она предлагала их прохожим, шептала: — Найдено в пещерах. Приносят удачу. Особенно нелюдям. Мимо прошел старик с палкой, плюнул под ноги. — Снова торгует мусором, — буркнул он. — Как будто люди не знают, что она сама крадет это из мешков мертвых. Женщина не ответила. Только сжала кулаки. Ее глаза — желтые, как у совы — на мгновение вспыхнули. Линда прошла мимо. Леон следовал за ней. Дальше — труп собаки, привязанный к столбу. Кто-то вырезал ей сердце и раскрыл ребра. Рядом стоял мужчина с кожаным плащом и записывал что-то в грязную тетрадь, проговаривая вслух. — Сердце — съедено не полностью, — шептал он вдумчиво и медленно, записывая каждое слово. — Значит, не крысы. Не волки. Значит — человек. Или то, что им было. Двое прохожих остановились, посмотрели на мужчину. Один плюнул, другой засмеялся. — Опять начинается. Кто-то снова играет в детектива. Линда прошла мимо, не останавливаясь. Они свернули в узкий проход между двумя домами. Здесь было темнее. Пол усеян обломками костей. В одном углу — куча тряпок. Под ними — тело. Или то, что от него осталось. Мальчишка, лет двенадцати, с лицом, изрезанным шрамами, пинал его ногой. В глазах — пустота, а голос слишком хриплый для его возраста. — Он ведь не умер, — сказал он случайно прохожему. — Он просто спит. Тот не ответил. Просто прошел мимо, прикрыв нос тряпкой. Линда даже не взглянула. — А ты? — спросил Леон. — Ты тоже думаешь, что он жив? — Нет. Я думаю, он мертв. И мальчишка знает это. Но ему нужно верить, что нет. Потому что если он признает — он тоже умрет. Она ускорила шаг. Вдруг — шум. Из тени вышли четверо. Бандиты. В кожаных доспехах, с ножами на поясах. Один держал дубинку с гвоздями. Леон обхватил рукоять меча, готов был обнажить клинок. Но Линда остановила его. Просто махнула рукой, мол, не стоит переживать. Бандиты, хихикая и прицениваясь, шли ровно. Но остановились, как только увидели Линду. Один из них — с лицом, изрезанным ожогами, — похоже узнал ее. Его глаза расширились. Он отступил, что-то прошептал остальным, и они ушли. Не медля, не оглядываясь. Просто развернулись и исчезли в боковом туннеле, как тени от факела. Линда рассмеялась. Коротко. Сухо. — Ты видел? — сказала она. — Они знают меня. И знают, что я не та, кого можно ограбить. Леон не спросил, почему. Он просто пошел дальше. Его глаза — желтые, как у зверя — скользнули по туннелю, будто проверяя, нет ли других. Дальше — рынок. Но не такой, как на центральной площади. Здесь не торговали хлебом или тканями. Здесь продавали людей. В клетке из толстых прутьев — трое. Двое мужчин и женщина с глазами, выжженными чем-то горячим. Они сидели, прижавшись друг к другу. На шеях — ошейники с крюками, как у скота. У одного из мужчин — рука отсутствовала. Обрубок был перевязан тряпкой, пропитанной гноем. Перед клеткой стоял торговец — с лицом, изрезанным шрамами, как у Линды, — показывал товар потенциальному покупателю. Толстому, в добротном плаще, с парочкой грозных мужиков по оба плеча — его защитой. — Пустая, как райский сад, — говорил торговец, хватая женщину за волосы. — Не сопротивляется. Не кричит. Идеальны для шахт. Или для боев. Стоит недорого. Скидка, если берешь всех троих. Покупатель сплюнул. — Глаза у нее — мертвые. Не будет работать. — А ты пришей ей чужие, — засмеялся торговец. — Глаза растут, как грибы, в этих пещерах. Линда прошла мимо. Видела, но не сказала ни слова. Леон замедлил шаг. Взгляд зацепился за трех «пустых», заточенных в клетку. — Ты хочешь спасти их? — спросила она, обернувшись. — Нет, — сказал он. — Правильно. Спасение — это роскошь для тех, кто верит в добро. А в этом городе верят только в деньги и страх. Они свернули в узкий переулок. Здесь было еще хуже. Пол усеян трещинами, из которых сочилась вода, смешанная с чем-то темным. По обе стороны — тела. Не мертвые. Просто… брошенные. Один — старик, с руками, покрытыми язвами, лежал на грязной ткани, смотрел в потолок. Другой — женщина с обгоревшими ушами — качалась, шепча что-то, что никто не понимал. Дети играли с кубиками из костей, смеялись. — Это лепрозарий, — сказала Линда. — Здесь оставляют тех, кого не лечат. Кто заразен. Кто не нужен. Они умирают. Потом их сжигают. Иногда — разбирают на части. Чтобы не пропадали даром. — Почему ты ведешь меня здесь? — спросил Леон. — Потому что здесь безопасно. Они прошли мимо трупа, привязанного к столбу. На груди — табличка: «Вор. Съел чужой хлеб. Пусть гниет». Мухи роились в глазах. Руки были вытянуты в стороны, прибиты гвоздями. — Это сделала стража? — спросил Леон. — Нет. Самосуд. Здесь каждый — и судья, и палач, и могильщик. Линда говорила спокойно. Без злобы. Без жалости. Как будто пересказывала погоду. Леон молчал. Но в его глазах — что-то дрогнуло. Не гнев или страх. Скорее понимание, что мир, в который он попал, не просто жесток. Он честен в своей жестокости. Не притворяется добрым. Не маскируется. Он просто… такой, какой есть. И Линда. Она не пытается ему соврать или приукрасить этот мир. — Ты знаешь что-нибудь о моем кулоне? — спросил он вдруг. — С кошачьей лапкой. Ты смотрела на него… как будто знаешь что-то. Линда замерла. Лицо ее на мгновение стало жестким. Шрамы на губе и лбу будто напряглись. Потом продолжила идти. Ее шаг стал чуть тяжелее. — Знаю, — сказала она. — Но не скажу. Пока нет. Потому что, если я скажу, — ты захочешь уйти. А я не хочу, чтобы ты уходил. Не сейчас. — Почему? — спросил он. — Потому что ты — мой. Помнишь? — она улыбнулась. — И я не отпущу тебя. А если отпущу — то только один раз… Она остановилась. Не только потому что не хотела заканчивать фразу, но и потому что они почти пришли. Перед ними — узкая арка, почти скрытая за грудой обломков. Над ней — треснувшая табличка. Буквы почти стерты, но Леон разобрал одно слово: «Клинки…». — Вот он. Мой «дом», — сказала она с сарказмом. — Мы здесь ненадолго. Только забрать одну вещицу. Кое-что важное. Что-то, что нельзя оставить. — Здесь? — спросил Леон, оглядывая руины. — Среди всего этого? — Именно здесь, — ответила она. — Потому что в хаосе проще скрываться. А кое-кто как раз скрывается от власти. От Лорда-Казначея. Он управляет всем этим городом. И у него, к сожалению, слишком много власти для одного человека. Он не любит тех, кто не подчиняется. Кто не платит. Кто… знает слишком многое. Она подошла к арке. Нажала на камень. Что-то щелкнуло. Дверь, почти невидимая, открылась внутрь. — Идем. — она обернулась, ее красные глаза вспыхнули в полумраке, — Мы почти пришли. Они вошли в то, что когда-то было особняком. Дом, выдолбленный глубоко в скальной породе, имел высокие арки, украшенные резьбой, теперь облупленной и покрытой копотью. Сводчатые потолки, где когда-то, может, висели хрустальные люстры, теперь были обвешаны цепями, на которых болтались человеческие черепа — некоторые свежие, другие — потемневшие от времени. Стены, некогда белые, теперь исписаны граффити: имена мертвых, религиозные символы, угрозы, рисунки, изображающие смерть и веселье, сплетенные воедино. Пол был вымощен камнем, но в щелях росла плесень, а кое-где лужи темной жидкости отражали свет факелов, висящих на стенах. Это было убежище. Здесь были люди. Много людей. Они сидели на каменных скамьях, стояли у колонн, толпились у арок. Все — с оружием. Кинжалы, топоры, дубинки с гвоздями, луки с отравленными стрелами. Их одежда — собрание с лат, кож и трофеев с трупов. У каждого на лице — одна и та же улыбка. Широкая. Натянутая. Жуткая. Как будто их мышцы были пришиты к костям в этом положении. Кто-то смеялся. Кто-то шептал. Кто-то просто смотрел, не моргая. Бандиты. Мародеры. Убийцы. И тут появилась она. Линда. Они замерли. Не все, но многие. Те, кто ее помнил. Они смотрели на девушку. Один из них поднялся. Это был Каррек — сторожила дома. Высокий, мощный, с телом, изрезанным шрамами от десятков драк. Лицо — узкое, с глубоко посаженными глазами, как у гадюки. Левый глаз — мутный, белый, как у слепого. Правый — черный, без белка, как у зверя. На лбу — татуировка: перевернутая улыбка, выжженная раскаленным железом. Волосы — выбриты, кроме полосы по центру, окрашенной в багровый цвет. На руках — перчатки из человеческой кожи, сшитые грубыми стежками. Он не носил доспехов. Только кожаную куртку, покрытую шипами, и пояс, на котором висели три ножа и один отрезанный палец, закрепленный как талисман. Некогда он числился городским палачом. Ныне — правая рука Весельчака. Говорили, он не чувствует боли. Говорили, он убил троих своих детей, чтобы доказать преданность. Говорили, он смеется, когда режет плоть. Но сейчас он даже не улыбался. Он был вообще единственный, кто не улыбался. Только смотрел. И когда увидел Линду — его лицо изменилось. Напряглось. Как будто увидел не человека, а призрак. И когда он шагнул вперед, пусть не громко, но так, что все замолчали. — Линда, — сказал он. Голос у него хриплый, как будто горло выжгли кислотой. — Ты снова здесь. После того, как ушла, не сказав ни слова. После того, как оставила нас с его гневом. И теперь — ты возвращаешься? Она остановилась. Посмотрела на него. Улыбнулась. Не так, как они. А по-своему. Хищно. Безумно. С шрамом, растянутым в уголке губ. — Я пришла к Весельчаку, — сказала она. — У меня личное дело. Каррек не двинулся. — Он предлагал тебе все, — прошипел он. — Золото. Власть. Жизни тех, кого ты ненавидишь. Даже себя. Он говорил: «Сделаю тебя королевой этого ада». А ты? Ты ушла. И теперь приходишь… с пустым? Он посмотрел на Леона. Оценил. Увидел меч. Раны. Пустоту в глазах. — Весельчак не любит, когда его игнорируют. А ты — игнорировала. Много раз. И вот ты возвращаешься. Да еще и не одна. С каким-то пустым уродцем, — он посмотрел на Леона. — Ты привела сюда мертвого человека. Что он для тебя значит? Ты хочешь, чтобы он увидел Весельчака? Линда сделала шаг вперед. Один. Потом еще. — Я могу пройти к нему, — сказала она, — спокойно. Или… — она замолчала. Ее улыбка стала шире. — Я могу заявиться на аудиенцию, пропитанную кровью. С полом, с залитым кишками, и потолком, увешанным головами. Тишина. Каррек сглотнул. Леон увидел — его пальцы сжались. Верзила знал. Он знал, что девушка не шутит. Что она делала такое. Он помнил прошлый раз, когда она вошла с мечами в руках, и вышла с кровью на плечах, а за ней — десять трупов. — Этот пустой — не твоя забота, — добавила Линда, делая еще шаг. — Он — мой. И если ты тронешь его… Она оставила фразу повисшей в воздухе. И этого было достаточно. Каррек медленно отступил. Один шаг. Потом еще. — Проходи, — сказал он. — Но помни: он не захочет видеть тебя с ним. Он хочет видеть тебя одну. — А я не хочу слушать его желания, — ответила Линда. — Я хочу видеть его лицо, когда он поймет, что я не вернусь. Она прошла мимо. Леон — следом. Он шел, напряженный. Каждый мускул — как тетива. Глаза скользили по залу. По лицам. По оружию. Он чувствовал, как на него смотрят. Как ждут, когда он споткнется. Когда ослабит бдительность. Когда умрет. Но Линда шла вперед, как королева сквозь ад. Ни разу не оглянулась. Ни разу не замедлилась. Они прошли сквозь зал. Мимо улыбающихся лиц. Мимо молчаливых стражей. Мимо комнат, из которых доносились крики и смех. И только когда они оказались в узком коридоре, ведущем к покоям Весельчака, Леон тихо спросил: — Ты действительно бы их убила? Линда не обернулась. Просто улыбнулась. Шрам на губе дрогнул. — Я не знаю. Но они — поверили, — ее голос дрогнул. — А ты бы хотел видеть их смерть? Леон не ответил. Это заставило Линду хрипло усмехнуться. Двери в покои Весельчака были сделаны из человеческих ребер, скрепленных серебряными кольцами. Они открылись без скрипа, будто их смазывали кровью. За ними — комната. Здесь не было золота, трона или знамен.  Только комната. Каменная. С потолком, утыканным кристаллами, горящими тусклым, болезненно-желтым светом, как глаза больного. Стены — покрыты трещинами, а в них — вмурованы черепа. Не все человеческие. Некоторые — с рогами. Некоторые — с клыками. Все — с вырезанными на костях улыбками. На полу — ковер из кожи, сшитой из кусков, не подходящих друг к другу по цвету и текстуре. На нем — стол. Из человеческих ребер, скрепленных шипами. И на нем — подарки. Маленькие. Жуткие. Кольцо из пальца. Брошь из глаза. Маленькая кукла, сшитая из губ. Несколько кукол были подвешены под потолком — жуткие, слишком сильно похожие на мертвые тела, но с шарнирами в суставах, и ртами, растянутыми в вечной улыбке. Одна из них качнулась, когда дверь открылась. Ее голова повернулась с хрустом. В центре был он — Весельчак. Человек без лица. Не потому что его сожгли. Не потому что его съели. А потому что он сам его срезал. У него не было глаз, носа, бровей. Только кожа, натянутая на череп, и на ней — улыбка. Глубокая, резаная, от уха до уха, сшитая черными нитками. Губ не было. Только разрез. И все же он видел. Глаза — не на лице, а ввалившиеся, темные впадины, но в них — движение. Он смотрел. И говорил. Голос его был мягким, почти ласковым, но с отзвуком, будто внутри черепа что-то ломается. Весельчак сидел на стуле из позвонков, когда они вошли. И тут же вскочил, как пружина, сорвавшаяся с крюка. Его тело дрожало, как будто его ударило током. Его руки, тонкие, в перчатках из сухожилий, взметнулись вверх. — Линда! Моя Линда! — воскликнул он. Голос его дрожал, ломался, пел, кричал, смеялся. — Ты пришла! Ты вернулась! Я знал! Я знал, что ты не сможешь устоять! Он бросился к ней. Не как правитель. Как влюбленный дурак. — Прости меня! Прости за все! За каждую слезу, что могла быть у тебя в глазах! За каждый страх, который я мог вызвать! Я уничтожу всех, кто тебе досаждал! Я сожгу этот город дотла, если ты скажешь! Я сделаю тебе корону из черепов моих врагов! Я подарю тебе сердца всех, кто осмелился взглянуть на тебя! Я… я… Он бросился к столу, схватил брошь с глазом. — Держи! Это глаз того, кто осмелился взглянуть на тебя! Я вырвал его живым! Линда фыркнула. Не громко. Просто выдохнула, как будто он — надоедливое насекомое. — Брось это, Весельчак. Мне не нужны твои подарки. Я не за этим пришла. Она даже не повысила голос. Просто сказала. И он замолчал. Как будто его выключили. Его улыбка была неподвижна, но в глазах что-то дрогнуло: боль, ужас, но в то же время и надежда. — Тогда… зачем? — спросил он. — Почему ты ушла? Почему не ответила? Я предлагал тебе руку… сердце… все. Ты — моя королева улыбок. Я хотел, чтобы мы правили этим городом вместе! Чтобы мы смеялись над мертвыми! Чтобы мы были счастливы! — Нет, — сказала она. — Мы не подходим друг другу. Ты — настоящий псих. А я просто не хочу притворяться нормальной. Это разные вещи. Он замолчал. Полностью. Даже его грудь перестала двигаться. Только улыбка — как шрам, выжженный в плоти. И тогда он прозрел. Увидел Леона. Парня в потрепанном плаще. С мечом. С пустыми глазами. С телом, изрезанным болью. Стоял он спокойно, но Весельчак кое-что почувствовал. Он чуял силу. Не в мышцах. В пустоте. В том, что внутри него — ничего. Ни страха. Ни жалости. Ни любви. — Он… — прохрипел Весельчак. — Кто… он? — Он — мой, — сказала Линда. Весельчак начал смеяться. Сначала тихо. Потом — громче. Потом смех сменился диким сдавленным криком, разрывающим голосовые связки. — РАДИ ЭТОГО?! РАДИ ПУСТОГО?! МЕРТВЕЦА С МЕЧОМ?! МЕШКА С КОСТЯМИ?! ТЫ ВЫБРАЛА ЕГО ВМЕСТО МЕНЯ?! Я — ТВОЙ ИДЕАЛ! А ОН — НИЧТО! ОН — ТРЯПКА! ОН — ТЕНЬ, КОТОРУЮ МОЖНО ПРОСТО СТЕРЕТЬ! У НЕГО НЕТ ПРОШЛОГО! У НЕГО НЕТ НИЧЕГО! Он упал на колени прямо перед Линдой. Не грациозно. Жалко. Его улыбка была неподвижна, но глаза — плакали. Черные слезы текли по щекам, как смола, а руки дрожали. — Он не может дать тебе счастья! — кричал он. — Я могу! Я сделаю тебя богиней! Я дам тебе все! Я уничтожу этот город, если ты скажешь! Я убью всех, кто смеялся над тобой! Я сожгу их в аду! А он? Что он может дать? Пустоту? Раны? Молчание? Он — ничто! А я — все! Я — твой король! Твой бог! Твой любовник! Останься! Я умоляю! Я разобью свое сердце, если нужно! Только не уходи! Линда начала смеяться. Тихо. Сначала. Как будто что-то забавное промелькнуло в голове. Потом — громче. Потом — безудержно. Смех ее был не веселым. Он был неправильным. Как скрежет ножа по стеклу. Как крик, превращенный в песню. Весельчак замолчал. Слушал. Его голова медленно поднялась. Он смотрел на нее. И в его разрезанной улыбке появилось что-то новое. Надежда. Чем дольше она смеялась — тем больше он дрожал от предвкушения. Он любил ее именно такой. Стены, казалось, вибрировали. Куклы на цепях закачались. Одна из них, кажется, засмеялась в ответ. И тогда Линда оборвала смех. Резко. Как ножом. Повернулась к Леону. — Леон, — сказала Линда, оборачиваясь. Ее лицо все еще искрилось от смеха. — Вещь, за которой мы пришли… она прямо перед тобой. Леон посмотрел на нее. Потом — на Весельчака. — Что? — спросил он. — Его голова, — сказала она. Весельчак медленно поднялся. Его улыбка больше не двигалась. Она застыла. Как маска. Но глаза — они горели. Не любовью. Не болью. Яростью. — Ты… — прошептал он. — Ты пришла… не ради меня. Он посмотрел на Линду. Потом на Леона. И вдруг — встал. Выпрямился. Его тело словно изменилось, стало тяжелее. Мышцы напряглись под кожей. Он не был высоким, но он был опасным. Как землетрясение. Как чума. Как то, что нельзя было просто понять или обуздать. — Я убью его! Нет! Не просто убью… Я сожру его глаза. Я заставлю тебя смотреть, как я вырываю его сердце. И тогда ты поймешь… что я — твой единственный выбор. Он сделал шаг вперед. Леон сжал рукоять меча. Линда улыбнулась. И в этой комнате, где мгновение назад царствовал безумных смех, началась тишина перед бурей. Весельчак стоял. Неподвижно. Только глаза — черные, как смола, — скользили по Леону, по Линде, по стенам, по черепам в камне. Он не дышал. Или дышал так тихо, что его грудь не двигалась. Он просто смотрел. Как будто впитывал момент. Как будто записывал в память каждый атом предательства. Потом — рванул вперед. Не как человек. Как зверь. Как существо, вырванное из кошмара. Его тело, плотное, жилистое, будто выкованное в пытках, вспыхнуло в прыжке. Он не бежал — он летел. В руке — нож, выхваченный из-за пояса, лезвие блеснуло в желтом свете кристаллов. Он не атаковал Линду. Он метнулся к Леону, выставив руки вперед. Один взмах — и клинок уже свистел у горла Леона. Леон только начал тянуться к рукояти меча, и тут же почувствовал, как удар пришелся по его предплечью. Не по горлу. По руке. Это был блок, точный и жесткий. Но это была не его рука, а ее — Линды. Она стояла, как стена между ним и Весельчаком. Ее меч — уже в руке, хотя Леон даже не заметил, как она его достала. Лезвие блеснуло, отбивая удар. Металл лязгнул. Искры вспыхнули, как последнее, что отделяло жизнь от смерти. Она его защитила. — Ты слишком медлителен, — сказала она, не оборачиваясь. Весельчак не остановился. Он лишь отскочил назад, как угорь, и вновь бросился вперед. На этот раз — с двумя ножами. Один — в правой руке, второй — в левой. Он не бил. Он разрезал воздух. Его движения были хаотичны — но не случайны. Каждый взмах, каждый шаг, каждый поворот — выверены, как удар змеи. — Подожди, — сказала она Леону, не глядя на него. — Я сама. Ее голос звучал уверенно, но Леон услышал — в нем была тень сомнения. Слабость. Он не знал, верит ли Линда в свои слова, или просто играет в сильную. И в то же время он не стал останавливать ее, стоящую между ним и Весельчаком. Поэтому они столкнулись снова: девушка и псих. Линда атаковала. Короткие, точные выпады. Она била в шею, в бедро, в сгиб локтя. Каждый удар — как щелчок хлыста. Но Весельчак отбивал. Не блокировал. Предугадывал. Он уходил от ударов, будто видел их заранее. Кружился, как в танце. Его ножи летели в ответ. Один просвистел у виска Линды. Другой — вонзился в стену, где секунду назад была ее голова. Он смеялся. Без устали. Даже когда ее клинок рассек его руку до кости. — Ты хочешь меня, да, Линда? — кричал он. — Я дам тебе все! Я сделаю тебя своей! Я буду использовать твое тело, пока ты будешь кричать мое имя! Я буду носить твою кожу как плащ! Ты будешь моей навсегда! Даже после смерти! Металл звенел. Кожа рвалась. Кровь летела в воздух, как брызги из прорванной трубы. Линда рубила, колола, резала. Весельчак отбивал, уклонялся, контратаковал. Один из его ножей — метнулся вбок. Попал прямо в бедро. Лезвие вонзилось глубоко, но Линда даже не вздрогнула. Только на мгновение напрягла мышцы. Боль — она знала ее. Принимала. Она вырвала нож из ноги одним резким движением. Бросила его в пол. Звон, кровь и боль — все это смешалось. Но в ее глазах — ни тени страдания. Леон стоял, готовый вступить в бой, но не способный приблизиться. Они двигались слишком быстро и слишком близко друг к другу. Один неверный шаг — и он ударит по Линде. Кроме того, Весельчак был сильнее, чем он думал изначально. Не просто физически сильный. В нем была жестокость, которая делала его быстрее, сильнее, безумнее. Смотря на их битву, Леон вспомнил. Снова вспомнил дядю Лума. Сильнейшего из всех. Того, кто учил его держать меч. Того, кто говорил: «Ты не побеждаешь силой. Ты побеждаешь мастерством». И вот, он видел это мастерство снова. Не у Весельчака — тот двигался как хаотичный, но смертоносный вихрь. Леон видел мастерство у Линды. В каждом движении — будто память о тысячах боев. В каждом блоке — холодный расчет. В каждом ударе — убийственная точность. Но она уставала, он — нет. Весельчак получал раны: по руке, по боку, по лицу. Кровь текла, но он не замедлялся. Он смеялся. Он наслаждался. Леон задумался. «Зачем я вообще пришел сюда с ней? Зачем я смотрю на это? Почему я вдруг захотел помочь ей?» Мысли, как мухи, залетели в голову. Но он отогнал их. Сейчас не время думать. Он достал клинок — а значит должен быть готов им рубить. Сквозь боль. Ради выживания. Он прыгнул. Быстро, с разворота, надеясь застать Весельчака врасплох. Но тот уже все знал. Он развернулся, будто у него были глаза на затылке. Даже не блокировал, а наоборот — атаковал. Нож вонзился в плечо Леона. Глубоко, почти до кости. Парень вскрикнул — впервые за долгое время. Не от боли, но от удивления. А потом увидел продолжение. Весельчак сорвал перчатки. Под ними — когти: длинные, черные, как кинжалы. Он вогнал их в грудь Леона. Прямо между ребрами. Пробил кожу, мышцы. Почти достал до сердца. Кровь хлынула. — Ха! — завопил Весельчак. — Ты уже хочешь отдать мне свое сердце? Так быстро? Я не просил! Но я приму! Я съем его! Я сделаю из него подарок для Линды! Он смеялся. Громко. Безумно. Но не видел. Не видел, как Линда, с ножом в ноге, с кровью на лице, бросилась вперед. Не с криком, не с рыком, а вообще без звука. Только с одним движением — резким, как удар молнии. Ее меч свистнул по шее точным, чистым, хирургическим ударом. Голова Весельчака медленно, почти торжественно, соскользнула с плеч. Упала. Покатилась по полу. Потом остановилась. Глаза будто все еще смотрели куда-то в пустоту. Улыбка застыла на его лице. Вечная. Безумная. Тело рухнуло как мешок, с глухим ударом. А следом — тишина. Леон упал на колени. Рука сжала рукоять ножа. Но он не вытащил его. Знал — если вытащит, кровь хлынет сильнее. Дышал тяжело. Кровь текла по груди и по руке. Линда подошла. Медленно. Хромая. Нож в ноге она не вытаскивала. Просто стояла. Смотрела на голову. Потом — на Леона. Улыбки не было.  Только глаза. Красные. Пустые. Усталые. Она опустилась на колени перед ним. Посмотрела в его желтые глаза. — Ты не должен был лезть, — сказала она. — Я почти справилась. — Ты почти умерла, — прохрипел он. Она не ответила сразу. Сначала коснулась его раны. Пальцы стали влажными от крови. — Значит ты мой по-настоящему, — прошептала она. — Потому что ты выбрал меня, даже когда я просила тебя не вмешиваться. Она поднялась. Подошла к голове. Подняла ее за волосы. Улыбка Весельчака смотрела в потолок. — Пойдем, — сказала она. — Теперь у нас есть, что показать Лорду-Казначею. Когда они подошли к двери, тишина была почти святой. Казалось, сама комната замерла. Кристаллы в стенах перестали мерцать. Черепа в камне будто закрыли глаза. Даже кровь на полу перестала стекать. Улыбка на лице Весельчака все еще была растянута, как будто он смеялся над ней. Леон еще не убрал меч, прижимая руку к ране на плече. Кровь сочилась сквозь пальцы. Он закрыл глаза. Хотел только одного — чтобы это закончилось. Но оно не закончилось. Из пустого горла, из обрубка шеи, раздался голос. — Верните... мне... голову. Он был хриплым. Немым. Как будто исходил не из гортани, а из самого камня, из глубин земли. Леон открыл глаза. Линда резко обернулась. Тело Весельчака дернулось. То, что лежало на полу, неподвижное и окровавленное, вдруг задвигалось. Судорога прошла по спине, по рукам, по ногам. Пальцы вцепились в камень. Спина выгнулась, как у марионетки, которую кто-то резко дернул за нитки. Шея, обрубленная, с хлюпающим звуком начала двигаться. Мышцы, сухожилия, кожа — все это медленно, мучительно, как будто против своей природы, тянулось вверх, образуя пустое, пульсирующее основание. Оно встало. Неуклюже. Как мертвец, воскрешенный не по своей воле. Голова отсутствовала. Только темный обрубок, из которого сочилась черная, едкая жидкость, не похожая на кровь. — МОЯ ГОЛОВА! — заорало тело. Голос стал громче, нечеловеческий, полный ярости и боли. — ВЕРНИТЕ МОЮ ГОЛОВУ! Звук шел не откуда-то конкретно — он был внутри головы, как будто Весельчак говорил прямо в череп каждого, кто его слышал. Линда отступила на шаг. Ее лицо, всегда спокойное, искривилось в выражении, близком к ужасу, с все той же растянутой улыбкой. — Как... ты все еще жив? — прошептала она. — Ты не можешь быть жив без головы! — Я — ВЕСЕЛЬЧАК! — ревело тело. — Я — СМЕХ ВО ТЬМЕ! Я — УЛЫБКА В ТВОЕМ СНЕ! Я — ТО, ЧТО НЕ УМИРАЕТ! Оно шагнуло вперед, шатаясь, как пьяное. Руки вытянулись. Пальцы сжались в когти. Леон попытался поднять меч выше, но боль в груди пронзила его, как нож. И тут вдруг — треск. Одна из кукол под потолком — та самая, что была слишком похожа на человека: длинными черными волосами, бледным лицом и глазами, слишком живыми для тряпичной куклы — сорвалась с крюка. Упала на пол. Тело Весельчака наклонилось и подняло куклу. Одним движением — резким, механическим — сорвало ей голову. И вставило на место своей шеи. Это уже была не его голова. Лицо куклы. Белое и гладкое, без шрамов или прежней улыбки, но с тем же безумием в глазах. И с символом. — Теперь... я вижу, — хрипел Весельчак уже не своим голосом. Леон замер. Его желтые глаза, тусклые от боли, вдруг вспыхнули. Он наконец понял, кто стоит перед ним. На лбу куклы, едва заметным, выжженным тонкой иглой, был знак: три сплетенных круга, один из которых не был замкнут. Это был «их» знак. Тех, кто убил дядю Лума. — Это не человек. Возможно, никогда им не был. На нем символ тех, кто называет себя Палачами Хаоса, — прошептал Леон. — Этот — один из них. Линда резко повернулась к нему. Она знала, о ком он говорит. Она знала о том, что это за культ и какой он обладает репутацией. — Что? — выдохнула она. — Откуда ты знаешь это имя? Ты же пустой… У тебя нет памяти. Неужели, уже встречал их после того, как потерял все? И… выжил. — Потому что я уже видел одного, — сказал Леон. Его голос был тихим, но твердым. — Мы сражались. Я вонзил ей меч в грудь. А она… просто исчезла. Теперь же Леон смотрел на тело, которое теперь стояло ровно. Голова куклы медленно врастала в шею, кожа срасталась с плотью, как будто это было ее изначальное место. Глаза куклы засияли. Не человеческим светом. Чем-то другим. — Я думал, я больше не встречу таких, как она, — прошептал он. — А теперь — передо мной еще один. Весельчак. И мы не сможем уйти пока не убьем его. Линда сжала рукоять меча. В ее глазах — не страх, а гнев. — Обычный меч его не убьет, — сказала она. — Как? Как убить то, что не умирает? Леон медленно, с хриплым стоном, расправил плечи. Кровь тонкой струйкой текла по груди. Нож все еще торчал из плеча. Он не вытаскивал его. Леон сжал рукоять своего меча. Темного. С лезвием, которое не ржавеет и не ломается. С клеймом на древнем языке. — Обычный меч — нет, — сказал он. — А этот — может. Леон не ответил сразу. Он вспомнил ту женщину с белым лицом, которая называла себя Метис. Он вспомнил, как она просто была среди пустошей. Ее смех, когда ее резали. Ее плоть, сраставшуюся за секунды после каждого удара. И как он наконец вонзил ей меч в грудь. Меч дяди Лума. Только тогда она замолкла. Тело Весельчака застыло, когда голова-кукла повернулась. Стеклянные глаза уставились на меч. Тот самый, что не ржавел и не ломался. И вдруг он засмеялась. Без движения рта, даже без голоса. Смех просто звучал в голове. — Ты думаешь, ты победишь Хаос? — прошелестел голос в воздухе. — Ты всего лишь пустой. Не помнишь даже собственного имени. Оно бросилось вперед. Быстрее, чем раньше. Не как человек. Как шторм. Как ярость. Линда вскинула меч. Леон шагнул вперед. И битва вспыхнула снова. Голова-кукла смотрела на них стеклянными глазами, а тело его уже не было человеческим. Оно менялось прямо во время боя. Кожа на руках стала толще, покрылась чешуей. Пальцы вытянулись, превратились в когти, как у хищника. Спина выгнулась, позвонки хрустнули, будто перестраивались. Он не просто уклонялся — он предугадывал. Каждый шаг, каждый замах, каждый вздох — он чувствовал это, как будто бой был так же очевиден, как течение реки. Линда бросилась вперед первой. Ее меч свистнул, рассекая воздух по дуге. Удар по шее. Точный. Смертельный — для любого живого существа. Но Весельчак ушел. Не назад. Вбок. Его тело согнулось, как у змеи, и лезвие прошло мимо. Он ответил ударом — когти вонзились в воздух там, где секунду назад была ее голова. Она откинулась назад, кувыркнулась, встала на одно колено. Кровь проступила на щеке — он задел. Почти. — Ты красивее с кровью на лице! — завопил он, голос идущий не из куклы, а из самой комнаты. — Я сделаю из твоих шрамов узоры на стенах! Я вырежу на тебе мою улыбку! Он бросился на нее. Не как человек. Как прилив. Как буря. Линда отбивала, блокировала, уворачивалась — но каждый раз все ближе к смерти. Коготь скользнул по ее бедру. Она не вскрикнула. Только стиснула зубы. Уклонилась от удара по горлу, но не успела отойти от другого замаха. Кулак врезался в грудь. Она выплюнула воздух из легких. Ее тело отлетело назад, врезалась в стену, откуда тут же посыпались на пол черепа. Леон не ждал, когда придет его очередь. Он бросился вперед сразу после того, как тело Линды перестало блокировать ему обзор. Меч был в руке. Он рубанул по боку Весельчака. Лезвие врезалось в плоть — и вошло глубоко. Кровь хлынула, черная, как смола. Но Весельчак не вскрикнул. Он засмеялся. — Боль — это любовь! — заорал он. — Ты ранешь меня — значит, ты хочешь меня! Он развернулся и ударил. Когти вонзились в плечо Леона. Тот почувствовал, как что-то рвется внутри. Он упал на колени. Потом — на бок. Кровь растекалась по полу. Он попытался подняться. Не с первого раза. Старые раны, которые он никогда не залечивал до-конца, заставляли его падать.  Но он сделал это, опираясь на меч. Дыхание — тяжелое. Глаза — полуприкрыты. Он видел, как Весельчак идет к нему. Медленно. Словно давая время на прощание. — Ты пустой. Ты же вообще ничто! Но я сделаю из тебя нечто большее. Я вставлю тебе мою голову. Я заставлю тебя смеяться, пока не умрешь! Он занес когти. Готовился добить… Но Леон вдруг бросил меч перед собой. Как в тот раз, с дядей Лумом. Тот самый прием. Весельчак замер. Удивился. И это был его шанс. Леон бросился вперед, но не к оружию, а к нему. Под ноги. Ударил в колено. Весельчак пошатнулся. Леон схватил свой меч, только что упавший под ноги, и рубанул. Рука Весельчака отлетела. Отсеченная, с когтями, упала на пол, но он не закричал, не упал. Только отпрыгнул, как кузнечик, и подошел к стене. К одной из кукол. Сорвал ее с крюка. Разорвал. Вставил себе новую руку. Древесина, ткань, кожа — срослись с плотью за секунды. Рука двигалась. Когти вновь блестели. — У меня их много, — прошептал он. — А у тебя — только одна. Леон стоял. Дышал тяжело. Кровь текла по груди, по руке. — Это бесполезно, — сказал он. — Он не умрет, пока сможет подставлять новые части. Он посмотрел на Линду. Она стояла, опираясь на меч, держась за бок. Лицо — бледное. Но глаза — горят, смотрят на Леона. Шрам на губе дрожит. На глазах — усталость, которую она пыталась прятать за улыбкой. — Ты должна отвлечь его, — сказал он. Линда фыркнула. — Что? Ты хочешь, чтобы я подставилась под удар? Чтобы он разорвал меня на куски? — она усмехнулась. Шрам на губе дрогнул. — Хочешь избавиться от своей возлюбленной? Прямо сейчас? Голос ее был легким. Игривым. Но в глазах читался вызов. Она проверяла его. Хотела увидеть — дрогнет ли он. Скажет ли «да»? — Нет, — ответил он. Холодно. Без эмоций. — Ты должна заставить его открыться. Хотя бы на секунду. Я уже понял, куда бить. Но если я промахнусь — он убьет нас обоих. А если мы будем сражаться так, как сейчас… мы выдохнемся раньше, чем у него закончатся куклы. Она смотрела на него. Потом кивнула и коротко усмехнулась, без радости. — А ты все-таки холодный, как ночная пустошь. — сказала она. — Ну ладно. Попробуем. Она вдохнула. Выпрямила спину. Стерла кровь с губы обратной стороной ладони. Потом бросилась вперед. Не как до этого. Не в лоб. Она двигалась по краю. Уклонялась, скользила, как тень. Меч в руке уже не был оружием. Это приманка. Она рубила, колола, провоцировала. Весельчак атаковал. Его тело изгибалось, менялось, но он не мог ее достать. Она была слишком быстрой. Слишком точной. — Линда! — закричал он голосом куклы. — Ты моя! Ты не уйдешь! Я сделаю из тебя куклу! Я вставлю твои глаза в стены! Я вырежу твою улыбку и надену ее вместо лица! Она смеялась. Смеялась, даже когда он рассек ее плечо. Даже когда когти вонзились в бедро. Она провоцировала. Дразнила. Заставляла его злиться. А злость — это ошибка. И вот — момент. Весельчак бросился на нее. Не экономно, не точно. С яростью в движениях. Всем телом. Руки перенапряжены. Ноги запутались сами в себе. Он хотел разорвать ее прямо сейчас. Но Линда просто отступила. Только на шаг. Только на мгновение. И оставила пространство. Леон не спрашивал и не ждал команды. Он знал, что момент настал. Он уже видел слабое место. В соединении между плотью Весельчака и кукольной головой. Там, где пульсировала темная энергия, как корень, вросший в плоть. Он бросился вперед молча. Даже Линда не знала, куда он целит, но решил довериться. Меч в руке Леона — как молния. Он рубанул снизу-вверх, с разворотом, вкладывая в удар все, что осталось. Лезвие врезалось в шею. Точный, почти хирургический, смертельный удар. Голова куклы отлетела. Тело Весельчака замерло. Потом — задрожало. Плоть начала рваться. Кости ломались. Кровь хлестала. Оно пыталось собраться. Пыталось найти новую голову. Новую куклу. Но Леон не дал. Он поднял меч. И рубанул снова. И снова. И снова. Руки. Ноги. Торс. Он рубил, пока от тела не осталось ничего, что могло бы восстановиться. И тишина. Не та, что бывает в пустоте, а тяжелая, густая, будто воздух пропитался кровью и чем-то еще — чем-то, что не поддается названию. Остатки тела Весельчака лежали на полу, как обрывки тряпья, разорванные зверем. Куклы — с оторванными головами, с вытекшими глазами — валялись повсюду. Кровь растекалась по камням, медленно просачиваясь в трещины, будто земля пила ее с жадностью. И тогда Линда наконец бросилась на Леона. Не с объятиями. Не с радостью. Как хищник, падающий на добычу. Она влетела в него, как ветер в разбитое окно, и они рухнули на пол. Леон ударился спиной, но не успел опомниться — она уже была сверху. Ее колени зажали его бедра. Руки — обе — схватили его за запястья и прижали к полу. Ее тело — худое, но жилистое — нависало над ним, как тень. Ее лицо было в сантиметре от его лица. Седые волосы упали вперед, как занавес. Красные глаза — широко раскрыты, горящие, не от страсти, а от чего-то иного. От гнева. Они застыли. Леон — на спине, руки прижаты, грудь тяжело дышит, раны пульсируют. Линда — на нем, напряженная, как тетива лука. Каждая мышца была готова к удару, или к слезам. Их поза была неловкой, но не случайной. Она не пыталась прижаться. Не искала близости. Она держала его как пленника. — Что ты делаешь? — спросил Леон. Голос хриплый. Спокойный, как и всегда. — Откуда ты знаешь этот прием? — прошипела она. Он нахмурился. — О чем ты? — Когда ты отрубил ему руку! — ее голос стал громче. — Ты бросил меч перед собой. Не потому что испугался. Ты сделал это осознанно. Ты знал, что он бросится на тебя. Знал, что откроется. Ты спровоцировал его. И только тогда — рубанул. Этот финт… он слишком точен. Слишком чист. Слишком… — она замолчала. — Откуда ты его знаешь? Она говорила, будто сквозь зубы. Глаза сверкали. В них не было просто злости. Была ненависть. К кому-то, кто знает этот прием. Она сжала запястья Леона сильнее. Кожа на костяшках побелела. — Меня этому научил наставник, — ответил Леон. — Он сказал, что этот удар не прощает ошибок. Она смотрела на него. Не моргая. Ее зрачки сузились. Она изучала его. Каждую черту, каждый шрам, каждое дыхание, будто искала ложь. Или признаки кого-то другого. Но он не врал. Прошла секунда. Потом вторая. Она не отпустила его, но напряжение в руках чуть ослабло. Она опустилась на его бедра, все еще сидя на нем. Ее руки соскользнули с его запястий. Она отвела взгляд. Посмотрела на останки Весельчака. На отрубленную голову-куклу, на обломки плоти, на знак трех сплетенных кругов, все еще видимый на лбу. И наконец тяжело вздохнула. Глубоко, будто выдавливала из себя что-то, что давило на грудь. — Почему ты так отреагировала? — спросил он. Она фыркнула. Коротко. Горько. — Это не твоя забота, — сказала она. — Я не буду рассказывать. Это… слишком личное. Она провела рукой по лицу. По шраму на губе. Потом — по волосам. Заправила прядь за ухо. Леон не стал спрашивать снова. Он чувствовал, что копать дальше — значит разрушить то, что только начало складываться между ними. Что этот удар — не просто финт, которому его обучил дядя Лум. Это рана. Глубая и старая. Такая, что касаться ее сейчас — опасно. Он просто лежал. Смотрел в потолок. Чувствовал ее вес на себе. Они больше не говорили. Но в этой тишине, среди мертвых кукол и засохшей крови, что-то изменилось. Будто Линда узнала в нем человека, кого ненавидела больше всего на свете. Девушка поднялась. Медленно. Оглядела разруху. Тело Весельчака. Голову куклы, с ее вечной улыбкой. — Пошли, — сказала она. — Весельчак мертв. Отнесем его голову к Лорду-Казначею и узнаем то, что нужно. Она протянула ему руку. Леон взял ее. Поднялся. Не сказал ни слова. Он не знал, кем была она на самом деле. Не знал, что значил этот прием для нее. Но он знал одно — Линда боится не смерти. Она боится прошлого.