Мозаика

Лишь к вечеру того же дня я решил, что реставрацию вазы можно считать завершенной. Всю вторую половину дня она сушилась в библиотеке на столе возле окна, выходящего на юг, и теперь на эмали виднелись лишь три тонкие извилистые линии, сливающиеся, как речные притоки в географическом атласе. Никто никогда ничего не узнает. Этой ночью сон мой был черным, бездонным, как нефтяная вышка в знойный полдень. Не сон даже, а полное отключение, благословенное небытие после бесконечного дня, расписанного по минутам: подгонка смокинга, споры с церемониймейстером о рассадке гостей, дегустация тортов, от которых уже тошнило от одной лишь сахарной пыли. И потому, когда в абсолютной тишине моих покоев, нарушаемой лишь мерным тиканьем старинных напольных часов в коридоре, раздался настойчивый, режущий слух трель мобильного телефона, мой первый импульс был не просто раздражением. Это была яростная злоба. Глубокое, инстинктивное чувство, что у меня отнимают последнее пристанище перед бурей. В ночь с 14 на 15 апреля я открыл глаза не сразу. Пытался глубже зарыться лицом в шелковую прохладу подушки, сделать вид, что это приснилось. Но звонок не умолкал, от чего в голове промелькнули абсурдные мысли: журналист, какой-нибудь наглый папарацци, купивший номер за бешеные деньги. Или, того хуже, Айзек, нашедший связь в своей тюремной дыре.  С ворчанием, больше похожим на стон раненого зверя, я протянул руку к прикроватной тумбе. Рука наткнулась на холодный стеклянный экран, смахнула его, и я услышал мягкий стук гаджета о персидский ковер и звонок прекратился. Благодать. Тишина, снова обволакивающая меня, густая и сладкая. Я уже начал тонуть обратно в пучину забытья, как телефон зазвонил снова. Тот же номер с тем же настойчивым, истеричным ритмом. Вот это уже было похоже на пытку. Я с силой выдохнул, сбросил тяжелое одеяло и спустил ноги с кровати. Паркет холодно коснулся ступней. В темноте я нащупал телефон, поднял его. Экран слепил глаза, выжигая сетчатку. 03:17. — Ну кто, блин, в такое время? — просипел я, голос был хриплым, спросонья сдавленным. Я принял вызов, даже не глядя на номер, движимый лишь желанием прекратить этот адский звонок и немедленно оборвать того идиота, кто его совершил. — Алло?! В трубке послышалось короткое, нервное, мужское дыхание. Затем голос, слишком молодой и слишком взволнованный, чтобы быть уверенным. — Алло? Говорит… Говорит капитан Маквил Тэбильсон. Я… помощник… — он запнулся, будто забыл заранее заученную речь. Я чувствовал, как раздражение пульсирует у меня в висках. Откуда у какого-то капитана мой личный номер? — Помощник кого? — резко спросил я, уже готовый обвинить его в нарушении королевской тайны личной жизни. — Помощник старшего лейтенанта Горовица. Гирса Горовица, — голос в трубке дрогнул на имени. Имя украинца прозвучало как удар током. Оно выдернуло меня из сонного оцепенения моментально и бесповоротно. В голове пронеслись картинки ангара, запах керосина и холодные голубые глаза, устремленные куда-то поверх меня. «Думаю, ты не вернешься. Думаю, твоя судьба — не здесь». Но это не был голос Гирса! Это был какой-то мальчишка. — Откуда у тебя мой номер? — мой вопрос прозвучал как щелчок взведенного курка. — Кто тебе его дал? В трубке снова зашуршало, словно капитан Тэбильсон отшатнулся от телефона. Послышался сдавленный вздох. — Мне… мне его дал майор Горовиц. Брюс, — выдавил он наконец. Мой мозг отказался это воспринимать. Полный бред. Брюс, который был воплощением армейского устава, который сам читал мне лекции о режиме секретности и оперативной безопасности? Брюс, который на мои жалобы отцу на допросе мог лишь сдержанно улыбнуться и сказать: «Протокол есть протокол, ваше высочество»? — Что? — я почти прошипел. — Брюс дал тебе мой номер? Какой бред! Он не разглашает личную информацию. Никогда. Откуда ты звонишь? С базы? — Нет, я… я звоню из города. Из своего дома. Мне… мне сказали позвонить. Сообщить… — Кому еще «сказали»? — перебил я его, чувствуя, как по спине бегут мурашки, а тревога начала подбираться к горлу. — У кого еще есть мой номер? Кто отдал такой приказ? Я уже почти видел перед собой заговор и утечку информации. Мой номер в каких-то списках, его продают, передают… Завтра свадьба, все газеты мира жаждут хоть какой-то сенсации. Может, они вышли на этого Тэбильсона? Может, его подставили? — Никому! Никому больше! — голос капитана сорвался на визгливую ноту, в которой слышалась настоящая паника. — Только мне. Майор… майор сам лично… Он велел… потому что… Он снова замолчал. Я услышал, как он сглатывает, пытаясь собраться с духом. В тишине моего покоя этот звук был оглушительно громким. — Потому что что? — спросил я. — Потому что… эмм… эмм… — он запинался, искал слова, которые были явно неподъемными. — Ваше высочество… Гирс… старший лейтенант Горовиц… сегодня вечером… Он снова сделал паузу, и я почувствовал, как сердце замерло в ожидании. — Он был найден… в своем доме. Брюс нашел его. В гостиной. Я молчал. Словно меня окатили ледяной водой. — Что с ним? — наконец выдавил я, все еще не понимая и даже не желая понимать. — Ранен? Несчастный случай? Что? Тишина в трубке была красноречивее любых слов. Она была тяжелой, густой, полной не проговорённого ужаса. — Нет, сэр, — голос Тэбильсона наконец сорвался, прорвался сквозь какую-то внутреннюю плотину. Он звучал сдавленно, будто парень плакал. — Он… он застрелился. Из своего ружья в гостиной. На столе… лежала записка. Воздух вышел из моих легких одним сплошным, беззвучным стоном. Я не осознавал, что рука, сжимающая телефон, задрожала. Комната, темная и безопасная секунду назад, вдруг поплыла, закружилась. Я медленно, очень медленно опустился на край кровати. — Что? — Он застрелился, сэр. Брюс… он был в шоке. Он еле смог дозвониться. Сказал найти в списках ваш номер… сказать вам лично. Он сказал, что вы… что вы поймете. Я сидел на краю кровати и смотрел в темноту. В ушах стоял высокий, пронзительный звон, как после близкого взрыва. Это была какая-то чудовищная ошибка. Подстава или диверсия! — Записка? — спросил я, и мой голос прозвучал чужим, отдаленным, как будто кто-то другой говорил из меня. — Что в записке? — Я не знаю, сэр. Майор Брюс не сказал. Он только… он был не в себе. Сказал, что напишет официальный рапорт завтра. А сейчас… мне просто велели вас уведомить. Мы молчали. Я слышал его прерывистое дыхание, а он, наверное, слышал мое. — Хорошо, — наконец пробормотал я, потому что нужно было сказать что-то, что-то закончить, положить конец этому кошмарному разговору. — Спасибо, что… что позвонил, наверно, я просто... Я не понимал, почему мне позвонили. Мне было горько, но не понимал. — Соболезную, сэр, — торопливо сказал Тэбильсон и положил трубку. Я сидел на краю кровати, сжимая в руке телефон, до боли вдавливая холодный металл в чехле в ладонь. Экран погас, погрузив комнату в прежний бархатный мрак, но теперь этот мрак был другим. Застрелился. Не получалось. Картинка не складывалась. Это было как пытаться натянуть на скалу саван. Я медленно, будто сквозь густой сироп, поднял руку и провел пальцами по лицу. Кожа была влажной от испарины, холодной. Сердце стучало где-то в горле, неровно, срываясь на бешеную тахикардию, то замирая на несколько мучительно долгих секунд. В груди была странная, сосущая пустота, и одновременно что-то тяжелое, и горячее, подкатывающее к горлу. Боже, Брюс. Каким он должен был быть, чтобы позвонить своему подчиненному, поручить ему это... сообщение? Каким он увидел брата? Я зажмурился, пытаясь выгнать из головы возникающие образы, но они лезли в мозг, навязчивые и ужасные. Я рухнул на подушки, не в силах больше сидеть и натянул одеяло на голову, как делал в детстве, когда боялся монстров под кроватью. Но это не помогало. Шелковое белье, обычно такое приятное на ощупь, сейчас казалось колючим, раздражающим кожу. Каждая складка, каждая морщинка на простыне давила, мешала. Я сбросил одеяло, сел, затем снова лег. Ноги сами по себе подрагивали мелкой, нервной дрожью. И ведь сколько их уже было? Сколько парней, прошедших ад Рамади и Фаллуджи, не смогли вернуться по-настоящему? Они возвращались домой, к семьям, к работе, но что-то внутри было безвозвратно сломано. Я видел это в глазах некоторых ветеранов на благотворительных приемах. Пустой, остекленевший взгляд, который смотрит сквозь тебя, туда, где до сих пор идет война. И потом, спустя месяцы, годы, тихий выстрел в гараже. Или таблетки. Или веревка. Я не знал, сколько еще так пролежал. Время растянулось, потеряло всякий смысл. Минуты могли длиться часы, часы — пролетать за мгновение. Сознание то уходило в какое-то оцепенение, то пронзалось новыми острыми воспоминаниями или приступами паники. В какой-то момент дрожь немного утихла и осталась лишь усталость. Тело стало ватным, тяжелым, а мысли замедлились, превратившись в тягучий, мутный поток. Перед самым рассветом, когда за окном стал проступать серый, безрадостный свет, сон все же накрыл меня. Я проваливался в него, как в холодную мутную воду, и меня сразу начинали мучить обрывочные, бессвязные сны. Утром медленно, как столетний старик, я поднялся с кровати и побрел в ванную. В зеркале на меня смотрело бледное, осунувшееся лицо с темными кругами под глазами. Я глубоко вздохнул, глядя в глаза своему отражению. – Соберись, Уэльский, — прошептал я сам себе. — Соберись.     Братья сидели за столом, заставленным изящным фарфором и серебряными подносами с выпечкой. Джерри, уже в своем ярком, похожем на попугая, спортивном костюме, жестикулировал, рассказывая что-то. Сэм, угрюмый, как всегда по утрам, в темных штанах и худи, уткнулся в телефон, но уголок его рта дергался в полуулыбке. — А вот и жених! — весело провозгласил Джерри, заметив меня. — Готов принести себя в жертву на алтаре брака? Выглядишь, кстати, соответствующе. Бледный, как привидение. Небось, всю ночь представлял, как завтра будешь произносить клятвы. Он расхохотался от своей же шутки. Сэм поднял глаза от телефона, оценивающе меня оглядел и хмыкнул: — Просто не выспался. У него же сегодня последняя ночь холостяцкой свободы. Хотя, — он прищурился, — с его-то характером, он точно просто перечитывал речь для прессы. Я молча подошел к столу и опустился на стул. Рука сама потянулась к чашке с кофе, которую тут же наполнил слуга. Я сделал большой глоток. Горячая, почти обжигающая жидкость не принесла ожидаемого бодрящего удара. Она была словно ватной и безвкусной. — Ну что, молчок? — не унимался Джерри, намазывая маслом круассан. — И правда, похож на загнанную лошадь. Неужели мандраж? Да брось, все пройдет как по маслу. Главное — не перепутай имя невесты. Хотя, с твоей-то памятью... Он снова засмеялся. — Оставь его, — буркнул Сэм, снова уткнувшись в экран. — Пусть готовится морально. Мне вот интереснее, кто этот новый тренер по карате будет. Говорят, он жесткий, как гвоздь. — Новый тренер? — спросил Джерри. — Угу. Кай зовут. Я взял вилку, потыкал ей в омлет, пока в горле стоял ком. — Эй, Льюис, ты вообще с нами? — Джерри потыкал меня пальцем в плечо. — Земля вызывают принца Уэльского! Прием! Я вздрогнул от прикосновения, словно от удара током, поднял на него глаза. Они оба смотрели на меня теперь без смеха, с легким недоумением. — Что с тобой? — спросил Сэм, отложив телефон. — Ты и правда как будто с того света. Я открыл рот, чтобы сказать «ничего» и отмахнуться, но слова не шли. Получилось просто сидеть и смотреть на них, и, должно быть, выражение моего лица было красноречивее любых слов. Джерри перестал улыбаться. Его брови поползли вверх. — Серьезно, брат, ты в порядке? Выглядишь ужасно. Не заболел? Я покачал головой. Пальцы сжали край стола так, что кости побелели. — Со мной все... — я попытался, но голос сорвался на хриплый шепот. – мне ночью позвонили… В столовой воцарилась тишина. Даже слуги замерли, почуяв неладное. Сэм отодвинул телефон, его внимание было теперь полностью приковано ко мне. Джерри отложил круассан. — Кто? — спросил он уже без тени веселья. — Пресса? Я же говорил, нужно было сменить номер перед свадьбой. Назови имя, я разберусь. — Нет, — я снова покачал головой. — Не пресса. Звонил... капитан. С базы. Точнее, не с базы. Из города. Я замолчал, собираясь с духом, в то время, как братья переглянулись. Они уже поняли, что дело пахнет не просто ночным беспокойством. — Какой капитан? — мягко спросил Сэм. — Тэбильсон. Маквил Тэбильсон. Он... помощник Гирса Горовица. Фамилию «Горовиц» они знали. Я рассказывал им про братьев. Про Брюса, который вытаскивал меня за шкирку из самых отчаянных передряг. Про Гирса, ставшего почти легендой. Джерри нахмурился. — И что этому помощнику понадобилось в три ночи? Докладывать о состоянии самолетного парка? — в его голосе зазвучало раздражение, но в нем уже не было прежней легкости. Он чувствовал недоброе. — Он позвонил, потому что Гирс мёртв. Он застрелился. Вчера вечером. Брюс нашёл его. Тишина, которая повисла после этих слов, была абсолютной. Казалось, даже часы в коридоре перестали тикать. Джерри замер с полуоткрытым ртом, а Сэм даже не осмелился моргнуть. — Застрелился? — младший произнес это слово так же, как я вчера ночью — с ужасом. — Ты уверен? Это не... ошибка? Не розыгрыш? — Брюс нашел его, — повторил я тупо, как заевшая пластинка. — В гостиной. С дробовиком. И... там была записка, насколько я помню. — Боже правый... — прошептал Джерри. Все его бравада и утренняя энергия испарились без следа. Мы сидели в гнетущем молчании. Слуги бесшумно ретировались, почтив своим уходом тяжесть момента. Я видел, как Сэм перерабатывает информацию, его мозг, всегда аналитический, искал логику в том, где ее не могло быть. — И Брюс... — начал он. — Как он? — Не знаю, — честно ответил я. — Тэбильсон сказал, что он был в шоке. Это он велел мне позвонить. Доложить лично. — Господи, — Джерри провел рукой по лицу. — Это же... это же ужас. Найти родного брата... Бедный Брюс. Он посмотрел на меня, и в его глазах читалось настоящее, неподдельное сочувствие. Не к Гирсу, которого он не знал, а ко мне. Потому что он понимал — эта новость ударила не только по Горовицу. — И ты с трех часов не спал? — спросил Сэм, его взгляд скользнул по моим темным кругам под глазами, по бледному лицу. Я лишь кивнул. — И теперь поедешь на тренировку? — в голосе Джерри снова появилось легкое раздражение, но на сей раз обеспокоенное. — Льюис, да ты с ума сошел? Посмотри на себя! Позвони тренеру, скажи, что плохо себя чувствуешь. У тебя же завтра свадьба, черт возьми! — Нет, — я покачал головой, с внезапным упрямством. — Нет, я поеду. — Но ты же... — начал Джерри. — Он прав, — неожиданно поддержал меня Сэм. Его взгляд был все таким же тяжелым, но теперь в нем читалось понимание. — Сидеть здесь и копаться в этом — только хуже. Лучше выбить это дерьмо из головы тренировкой. Джерри посмотрел на нас обоих, потом вздохнул и сдался. — Ладно. Но если упадешь с бревна и свернешь себе шею перед свадьбой, я лично приду и добью тебя. Мы допили кофе в молчании, а потом поднялись и молча пошли к выходу, где уже ждал лимузин. Дорога до спортивного комплекса пролетела в тишине, – близнец нервно барабанил пальцами по колену, Самюэль уставился в окно. Я же просто сидел, сжав кулаки на коленях, и смотрел в одну точку, пытаясь не думать, пока лимузин плавно не остановился у знакомого павильона, построенного отцом специально для наших тренировок — большого, светлого, с высоченными потолками и стеклянными стенами. Мы вошли внутрь и знакомый запах — резины, матов, антисептика для снарядов — ударил в нос. Зал был почти пуст в этот ранний час, но где-то вдалеке тренер по карате ставил в стойку группу малышей. Увидев нас, он кивнул в знак приветствия. Мы разошлись по своим углам: Джерри к брусьям и перекладине, Сэм — к матам и грушам, а я — к своему бревну и ковру, машинально начав разминку, – тянулся, делал выпады, вращения. Тело слушалось плохо, мышцы были одеревеневшими, непластичными, хотя обычно разминка успокаивала меня и помогала собраться. Дерево под ладонями было гладким, отполированным тысячами прикосновений и я оттолкнулся, легко запрыгивая на него, чтобы принять исходное положение. Я сделал первый шаг и почти сразу же почувствовал, что меня ведет. Голова была тяжелой, мутной, после чего я сделал второй шаг, занес ногу для простого прыжка... и вдруг мир поплыл. Опоры под ногой не стало, от чего я грузно, некрасиво, с глухим стуком свалился с полуметровой высоты на упругий мат. — Вот черт! — услышал я возглас Джерри и быстрые шаги. Его лицо возникло над моим, полное тревоги. — Льюис! Ты в порядке? Я же говорил! Он протянул руку, чтобы помочь мне подняться, но я оттолкнул ее и сам поднялся на ноги. — Со мной все в порядке, — бросил я сквозь зубы. — Просто оступился. — Оступился? — Джерри заслонил мне путь, не давая снова подойти к снаряду. Его лицо стало серьезным. — Льюис, посмотри на себя! Ты трясешься. Ты белый, как простыня. Ты только что свалился с элемента, который ты делал вслепую с десяти лет. Это не «просто оступился». Это потому, что ты не спал и вся твоя голова там, с этим твоим... с этим Гирсом. Я попытался обойти его, но он был непреклонен. — Отстань, Джерри, — просипел я. — Нет, не отстану! — его голос зазвучал громче, привлекая внимание. Даже Сэм оторвался от спарринг партнёра и пошел к нам. — Ты себя гробишь! Из-за чего? Из-за какого-то солдата, который... Он не успел договорить. Я не помню, как это вышло. Какая-то пружина внутри меня разжалась и я резко шагнул к нему, сжав кулаки. — Не смей так говорить! — мой голос прозвучал хрипло, дико, незнакомо даже для меня самого. — Ты ничего не понимаешь! Ничего! Ты не знаешь, кто он был! Ты не знаешь, через что он прошел! Ты сидел тут, в своем теплом, безопасном мире, и строил дурацкие самолетики, пока он... пока он... Мой голос тогда снова сорвался, да и дыхание перехватило. Я стоял, тяжело дыша, и смотрел на испуганное лицо брата. Джерри отступил на шаг, его глаза были круглыми от изумления, ведь он никогда не видел меня таким. Я и сам никогда себя таким не видел. Подошедший Сэм молча встал между нами, как стена и положил тяжелую руку мне на плечо. — Все, успокойся, — сказал он тихо, но твердо. — Джерри не хотел ничего плохого. Я замолчал, опустив голову. Плечи предательски вздрагивали. Мы вновь заговорили с братьями только через час. Сидели на скамейке втроем после зала, и было тихо. Где-то звенел смех детей с занятия карате. Первым заговорил Сэм. — Слушай, — он говорил медленно, подбирая слова. — Это ужасно. Правда. И мы тебя понимаем. Но... — он вздохнул. — Соберись, а? У тебя завтра свадьба. Ты должен быть в форме. И морально тоже. Я поднял на него глаза. Он смотрел на меня прямо, без осуждения, но и без сантиментов. — Горько, что так вышло, — продолжил он. — Чертовски горько. Но он сам принял такое решение. Ты не мог ничего сделать. Нечего тут раскисать. У тебя жизнь своя. И она, между прочим, не так уж и плоха. Я глубоко вдохнул, вытерев лицо ладонью. — Ладно, — хрипло сказал я. — Ладно. Сэм похлопал меня по плечу и отпустил. — Вот и хорошо. Теперь иди, собери вещи, поедем готовиться. А то опять сдуешься, и Джерри будет носиться с тобой, как наседка. Мы собрались где-то к полудню и уехали. Во дворце меня ждала очередная порция свадебных приготовлений — приезд портного для последней примерки смокинга, согласование меню с шеф-поваром и звонок от церемониймейстера. Я прошел через все это как зомби, кивая, подписывая бумаги, отвечая односложно и заметил, что медленно полегчало мне лишь к вечеру. А потому после 10 я лег на кровать, накрылся одеялом и, наконец, позволил себе несколько часов тяжелого, безсоновного забытья.     Первый луч солнца, пробившийся сквозь стынущее стекло окна моих покоев в Букингемском дворце, уперся прямо в зрачок. Я зажмурился, и в голове зазвучал тот самый назойливый звон, что бывает после слишком громкой музыки. Только музыки не было. Был предсвадебный, густой, давящий, свинцовый грох. Сегодняшнее утро пахло не кофе и свежей выпечкой, а воском для паркета, крахмалом от ворохов свежевыглаженной униформы лакеев и тревожным, сладковатым ароматом тысяч белых роз, которые, как мне доложили за завтраком, уже вовсю унизывают собой часовню Святого Джеймса. 16 апреля. Меня будили дважды! Первый раз — в шесть утра, чтобы успеть на первую репетицию церемонии, второй — в семь, потому что я, сунув голову под гору подушек, проигнорировал первый подъем самым наглым образом. Теперь же, когда часы пробили восемь, в дверь без стука вошел отцовский церемониймейстер, лорд Чедвик, с лицом, будто высеченным из сыра «Стилтон», и двумя парикмахерами из моего личного арсенала красоты. — Ваше высочество, — его голос скрипел, как несмазанная дверь кареты. — Время приступать к преображению. «Преображение». Какое точное слово. Мне предстояло не просто одеться, а превратиться из Льюиса, человека, который вчера с трудом завязал шнурки из-за дрожи в руках после восьмичасовой тренировки, в Принца Уэльского, выступающего в качестве жениха. Мои длинные, почти что девичьи волосы — предмет тихой гордости и такой же тихой зависти Сэма — стали полем боя. Один парикмахер, худой и печальный, словно готовивший меня к похоронам, а не к свадьбе, расплел мою ночную косу с таким благоговением, будто разматывал Туринскую плащаницу. Второй, напротив, юркий и вертлявый, с руками, пахнущими лавандой и сильными антисептиками, принялся смазывать каждую прядь несмываемым сияющим серумом и заплетать сложнейшую архитектурную конструкцию у затылка. Словно это была не прическа, а фундамент, на который по итогу водрузят корону. Я сидел перед огромным венецианским зеркалом в позолоченной раме и наблюдал, как меняюсь. Мое отражение медленно, но верно замещалось отражением кого-то идеального, бесстрастного, с гладким, как у куклы, лицом и волосами, уложенными с математической точностью. Джерри, уже облаченный в свой утренний костюм цвета морской волны, развалился на софе неподалеку и с наслаждением поглощал клубнику в сливках. — Нервничаешь? — бросил он, размазывая крем по уголку рта. — Не бойся, я слышал, у Джозефов на этот случай есть традиция — жениху подкладывают в ботинок замороженного цыпленка, чтобы отвлечь от мандража. — Ты невыносим, — пробурчал я, стараясь не шевелить головой. — А ты становишься скучным, Лью. Совсем как папа. Смотри-ка, даже морщинка меж бровей уже прорезалась. Прямо как у него, когда он подсчитывает убытки от очередного бала. Я встретился с его взглядом в зеркале. Он ухмылялся. Близнец — это всегда живое зеркало, в котором ты видишь себя, каким мог бы стать, если бы позволил себе быть хоть немного свободнее. Сегодня это раздражало особенно сильно, особенно если подмечать тот факт, что я не завтракал. Парикмахеры закончили свое колдовство и мои блондинистые волосы были превращены в идеальный, тугой пучок, в который были вплетены тончайшие нити жемчуга и серебряные нити, почти невидимые, но бросающие блики при каждом движении головы. Теперь можно было водружать корону. Не ту, государственную, тяжелую, что пылится в сокровищнице, а легкую диадему из платины и бриллиантов, сделанную специально для меня. Ее возложили на мою голову с торжественной серьезностью, будто это был не украшение, а деталь униформы. Холод металла коснулся кожи, и я почувствовал, как по спине пробежал холодок. После того как парикмахеры совершили над моей головой свой замысловатый ритуал, настал черед главного действа — облачения. Комната, и без того наполненная людьми, словно вывернулась наизнанку, выпустив из гардеробной целый штат портных, камердинеров и хранителей королевских регалий. Наступила фаза, которую я втайне называл «канцелярией счастья» — бесконечная череда протоколов, каждый из которых был словно важнее самого факта заключения брака. Первым делом ко мне подошел старший камердинер отца, мистер Хиггинс, человек с лицом, как у высохшего лимона, и руками, всегда холодными, как мрамор. Он нёс на расшитом золотом бархатном подушечке нечто, что должно было стать моей второй кожей. — Бельё, ваше высочество, — его голос был сухим и шелестящим, как бумага. — Шёлк. Специально соткан в Лионе! Швы — исключительно наружу, дабы не натереть кожу и не создать неэстетичных складок под мундиром. Меня задрапировали в шелковую сорочку и кальсоны. Материал был до неприличия нежным, скользя по коже прохладными волнами. Затем настал черёд брюк. Не просто брюк, а рейтуз из тончайшей черной шерсти, с лампасами из золотого галуна, которые должны были идеально стрелять вдоль ноги. Два портных, присев на корточки, с сосредоточенностью хирургов, делающих сложнейшую операцию, защелкивали пуговицы под коленом и у щиколотки, то и дело одергивая ткань, чтобы та ложилась безупречно. — Не дышите так глубоко, ваше высочество, — пробормотал один из них, его голос доносился откуда-то из-под моих колен. — Мы почти у цели. Потом был жилет. Темно-синий, почти черный, бархатный, с тончайшей ручной вышивкой золотой нитью — стилизованные драконы, герб Уэльских. Его застегивали сзади, и я стоял, как истукан, пока ловкие пальцы справлялись с крошечными пуговицами, врезаясь мне в спину. И вот, наконец, главный аккорд — мундир. Его внесли два лакея, он был тяжелым, пропитанным запахом нафталина. Мундир полковника моих собственных, чисто номинальных, гусар. Алый, с золотыми шнурами, эполетами и орденскими планками, которые уже успели приколоть заранее. Его водружение было целым спектаклем, – я должен был просунуть руки в рукава, не сминая манжеты сорочки и не нарушая идеальную линию жилета. Мистер Хиггинс, стоя на цыпочках, накинул его мне на плечи и тяжесть золотого шитья, бархата, и груза ожиданий ощутимо навалилась на меня. В тот момент, когда последняя пуговица мундира была застегнута, в комнату вновь вошел лорд Чедвик, – на этот раз в руках он держал не подушку с регалиями, а скромный, но зловещий кожаный портфель. — Речь, ваше высочество, — произнес он, раскрывая его и извлекая лист плотной кремовой бумаги с гербовой печатью. — Позвольте напомнить ключевые моменты. Он водрузил на нос пенсне и, не глядя на меня, начал зачитывать, будто диктуя циркуляр по армии. — После обмена клятвами вы обращаетесь к собравшимся. Начало: «Ваши величества, ваши королевские высочества, преподобные отцы, дамы и господа…» Пауза. Взгляд обводит зал. Легкая, благосклонная улыбка. Не широкая. Вы же не клоун. Я стоял, закованный в бархат и золото, и слушал, чуть хмурясь. Все эти одежды были совсем не в моем стиле. Джерри, наблюдавший за этим с неподдельным интересом, словно за представлением в зверинце, подавил смешок. — Далее, — продолжал Чедвик, — вы говорите о чести и ответственности. Фраза: Сегодня я обретаю не только супругу, но и новую семью, — он запнулся, подбирая эквивалент, — …узы которой скрепят наши народы еще крепче. Подтекст: политический союз. Обязательно сделать акцент на слове «народы» и ведите взгляд в сторону короля Уильяма. Он посмотрел на меня поверх пенсне. — Повторите. — …скрепят наши народы еще крепче, — выдавил я. Голос мой прозвучал глухо и неестественно. — С чувством, ваше высочество, но без излишней сентиментальности, — поправил меня Чедвик. — далее это благодарность родителям. Стандартные формулировки: мудрость и поддержка, пример настоящей любви. Взгляд на их величества, а затем — кивок. После этого еще отдельная благодарность королю Уильяму и королеве Тайлеру. Фраза: за доверие и бесценный дар — потом пауза, — …доверив мне руку своего сына. Ударение на «доверие». Это очень важно! Он сложил листок. — В конце посмотрите на принца Гензеля. Тут нужно будет произнести короткую, личную фразу, что-то простое. «Я буду беречь тебя». Не «любить»! Еще не время для любви. «Беречь». Звучит по-рыцарски и не обязывает к чувствам. Все ясно? Я молча кивнул, хотя ничего не получалось, к тому же в этом мундире было жарко, одуряюще жарко. Подобные речевые репетиции стали надругательством над моим чувством порядка. Самодостаточный мир, который я четко обрисовал тогда ясными и совершенными линиями, был обезображен неряшливыми мазками потребностей и мыслей других людей; время, легко расчлененное на бумаге на акты и сцены, неуправляемо утекало под дирижёрной палочкой правил и порядков светского общества, даже в этот самый момент и я даже не мог вставить свое слово, или желание. — Жуть какая. — выпалил Джерри с глухим хихиканьем. — и долго это будет? — 9 часов. — Мать твою! – воскликнул брат. — Прекрасно, — лорд Чедвик щелкнул портфелем. — Теперь регалии! Он щелкнул пальцами и к нам подошли уже с подушками. Ордена, знаки отличия, сабля в ножнах, усыпанная драгоценными камнями — каждый предмет возлагался на меня с уважением, занимающим несколько минут. Я превращался в рождественскую елку, отягощенную символами власти, которых никогда не зарабатывал. Когда последний аксессуар занял свое место, мистер Хиггинс сделал последний, завершающий жест — поправил мой галстук. Его ледяные пальцы коснулись кожи на шее, и я вздрогнул. — Идеально, ваше высочество, — прошелестел он. — Все, как и требуется! Вы восхитительны. Я посмотрел в зеркало. Из отражения на меня смотрел портрет его высочества, детально упакованный для передачи новому владельцу и в следующую секунду в дверь постучали. Вошел наш отец, от чего мы с братом поспешили поклониться. Он был уже во всем своем величии, в мундире адмирала флота, так же при всех регалиях и его строгий, оценивающий взгляд скользнул по мне, на мгновение смягчаясь. — Ну вот, — сказал он тихо, подходя и поправляя несуществующую морщинку на моем плече. — Теперь ты выглядишь как настоящий принц. В его голосе слышалась та нота нежности, которую он позволял себе публично лишь в самые важные моменты. Я выглядел как надо. – А до этого он был китайской подделкой с алиэкспресса? – спросил близнец, прерывая семейный момент. – Заткнись, Джерри. – закатил глаза король. — Спасибо, отец, — ответил я. — Через час начинаем. Джозефы уже в пути. — Он еще раз окинул меня взглядом, кивнул сам себе и вышел, оставив за собой шлейф аромата дорогого табака и одеколона. Джерри свистнул. — Ну что, товарный знак? Поехали заключать merger and acquisition или лучше на черный рынок тебя в таком виде? Я вздохнул и поднялся с места, пока он смеялся. Корона сидела идеально. Не сдвинется даже если я буду кувыркаться. Было в этом что-то зловещее. Путь от личных покоев до Зеленой гостиной, где уже толпилась наша процессия, показался самым длинным коридором в моей жизни. Каждый шаг отдавался глухим стуком каблуков по идеально отполированному паркету, и этот стук эхом разносился под сводами, словно похоронный барабанный бой. Мои новые, до блеска начищенные ботинки, скрипели с таким пронзительным звуком, что, казалось, его слышно даже на Трафальгарской площади. Я ловил себя на том, что иду неестественно прямо, с выправкой манекена, боясь нарушить хрупкий архитектурный баланс прически и короны. В гостиной царило сдержанное, шипящее оживление. Мой близнец, уже занявший свое место, поймал мой взгляд и едва заметно подмигнул, словно говоря: «Ну что, поехали?». Самюэль, щегольски небрежный в своем слегка мятом фраке, с интересом разглядывал узор на рукоятке церемониальной шпаги, словно видел ее впервые. Отец и мама составляли единый, неразрывный монолит главы королевской власти. Папа — невозмутимый, высеченный из гранита, в своем адмиральском мундире. Мама — воплощение невозможной, ледяной элегантности в платье цвета слоновой кости и жемчужных коливарах, которые когда-то носила еще бабушка, мамина мама. Его взгляд, встретившись с моим, был спокоен и полон той стальной материнской поддержки, что способна остановить лавину. Он говорил «Все будет хорошо, потому что иначе быть не может». — Готов, сын? — голос отца прорвал тишину, и это прозвучало не как вопрос, а как последняя команда перед выступлением. — Как никогда, — солгал я, и мои пальцы сами собой потянулись поправить галстук, который и так сидел безупречно. По приеду на место проведения церемонии, раздалась тихая команда лорда Чедвика, двери нашего черного лимузина на улицы распахнулись и нас поглотили тысячи звуков. Сначала — ослепительные, белые, хаотичные вспышки тысяч фотокамер, сливающиеся в одно сплошное световое месиво, потом — гул тысяч голосов, сдержанных возгласов и восхищенных вздохов, слившийся в единый, мощный прибой. Поверх всего шла оглушительная, торжественная медь оркестра, игравшего тот самый марш, под который женились все мои предки, начиная с прадеда. Мы шли по длинной-длинной аллее, устланной ковром густого синего цвета — нашего, Уэльского синего. По бокам, за баррикадой из полированного красного дерева и латуни, стояли гости. Море лиц, сливавшихся в одно пятнистое, улыбающееся полотно. Я слышал их, но не видел. Чуть ближе простирался усадебный парк, казавшийся сейчас сухим, одичалым и выгоревшим, как саванна; разрозненные деревья отбрасывали коренастые, четко очерченные тени, а высокая трава уже подернулась львиной желтизной лета в зените. Мозг, привыкший к снайперской концентрации, выхватывал детали и цеплялся за них, пытаясь удержать равновесие. Мы приблизились к входу в часовню. Прохлада каменных сводов пахнула навстречу древностью и ладаном, а музыка оркестра снаружи сменилась на тихое, величественное звучание органа, доносящееся изнутри. Его низкие, вибрационные ноты проходили сквозь камень и отзывались в моих ребрах. Отец слегка коснулся моего локтя, направляя в дверной проем, как бы подначая зайти первым, ведь я жених.  Я сделал вдох и шагнул из оглушительного гула толпы в гробовую, давящую тишину часовни, нарушаемую только трубными гласами органа. Сотни голов в едином порыве повернулись к нам и ровно столько же пар глаз уставилось на меня.  Воздух был холодным и пахнул столетиями, а своим взглядом я подцепил по пути тысячи роз. Они гирляндами вились вдоль резных дубовых скамей, громоздились у основания колонн и белыми пенными волнами катились к самому алтарю. Мы с семьей начали свое шествие по центральному нефу. Длинному-длинному, будто растянувшемуся в зеркальной иллюзии. Свечной свет и тот, что исходил от хрустальной, огромной люстры, мерцающий и неровный, играл на позолоте алтарной преграды. Он выхватывал из полумрака знакомые лица. Слева, по «английскую» руку, сидели Уэльские и вся наша свита. Строгие, бледные профили аристократов, чьи родословные длиннее, чем история этого здания. Вот застывшая, как восковая фигура, леди Эмили с птичьим пером в шляпке, которое трепетало от ее учащенного дыхания. Вот старый герцог Ланкастерский, уснувший прямо в инвалидном кресле, с открытым ртом. Вот группа японских гостей, чьи лица были застывшими масками вежливого, непроницаемого интереса. Мама, сидевший в первом ряду, поймал мой взгляд и дал едва заметный, ободряющий кивок. Его лицо было маской спокойствия, но я, зная каждую его морщинку, видел, как напряжены мышцы вокруг его рта.  А вот и наши будущие «родственники» — Джозефы и их гости, сидящие по правую сторону. Их было сразу видно и даже не по цвету кожи или чертам лиц, нет. По осанке. По тому, как они держались — не с Уэльской, слегка отстраненной, уставшей от веков величия элегантностью, а с напыщенной уверенностью новых мировых хозяев. Их смокинги сидели безупречно, но по-другому — как на голливудских звездах, а не на потомственных лордах. Платья их женщин и омег кричали шелком, атласом, бриллиантами размером с голубиное яйцо. Они не аплодировали, а чуть ли не рукоплескали. Звонко, с энтузиазмом перешёптывались, улыбались во весь рот, не боясь показать идеальные, ослепительно белые зубы. Король Уильям Джозеф сидел в первых рядах, откинувшись на спинку скамьи, с видом хозяина, оценивающего новое приобретение. Его поза была расслабленной, но в глазах, скользнувших по мне, читался холодный, стальной расчет. Он смотрел на меня, не как на жениха своего сына, а скорее как на стратегический актив или на удачное вложение. Рядом, затмевая всех и вся, сидел его знаменитый супруг, Тайлер, в бархатном платье глубокого изумрудного цвета и с декольте, открывавшим точеные плечи и шею, увешанную изумрудами. Он был потрясающ. Его изумрудные глаза, подведенные темным карандашом, с наслаждением ловили на себе восхищенные и шокированные взгляды всей нашей чопорной родни. Он схватывал каждый взор, каждый шепоток, и в его легкой, едва заметной улыбке читалось: «Да, я здесь. И я лучше всех вас». Контраст между двумя половинами часовни был настолько разительным, что казалось, здесь происходит не свадьба, а дипломатический саммит двух враждующих цивилизаций, разделенных узким синим ковром. Хотя, если признаться честно, – среди этого моря людей я искал одно лицо, еще не зная, как оно выглядит. Зная лишь, что оно должно быть бледным, испуганным, возможно даже взволнованным, и, вероятно, прекрасным. Мое сердце тогда, до этого мерно и тяжело стучавшее где-то в горле, вдруг забилось чаще и беспорядочнее, стоило мне только подумать о нём. Сейчас я увижу того, с кем мне предстоит делить жизнь и постель на дальнейшие годы. Орган смолк на мгновение, и в возникшей тишине кто-то громко, на всю часовню, кашлянул. Звук прокатился под сводами, как пушечный выстрел, заставляя вздрогнуть сразу несколько дам в первых рядах. Я обернулся. В дверях, залитая светом, который лился сзади, словно с небес, стояла фигура в ослепительно белом. Этот момент был неуловим. Гензель. Свет, падающий ему в спину, создавал сияющий ореол, размывая контуры и делая его похожим на мираж или видение, которое вот-вот исчезнет, если я моргну. Его платье было далеко от пышных, многослойных конструкций, которые обожала наша бабушка, скорее оно было обманчиво простым — прямой, строгий силуэт подчеркивал невероятную стройность его фигуры, падая мягкими, но уверенными линиями. Ткань была не просто белой; она была слепяще-матовой, поглощающей и в то же время отражающей каждый лучик света. Ни кружев, ни стразов, ни вышивки, — только игра кроя и качество материала, кричащее о своей цене без единого слова. На голове у него была не вуаль, а маленькая, изящная тиара из платины и бриллиантов, почти точная копия моей. Ее холодный блеск перекликался с холодным свечением платья. Гензель был бледен до синевы, но этого не было заметно из-за фаты. Руки, сжимавшие скромный букет из тех же белых роз, что заполонили часовню, слегка дрожали. Но он старался держаться прямо, с той самой напыщенной мировой уверенностью, которую я только что с легким отвращением отмечал у его родни. Хотя сегодня это была не природная, врожденная осанка аристократа, к которой я привык с детства, а скорее выученная поза. Идеально прямые брови, чуть вздернутый нос, узкие, бледные губы, плотно сжатые, чтобы не выдать дрожи. И глаза... Огромные, светло-серые, отцовские, с золотистыми искорками вокруг зрачков. В них, как в глубоких озерах, отражались вспышки камер, легкое мерцание свечей и отблески от моих золотых аксельбантов. Они были полны слез, которые не проливались из-за титанической силы воли. Как я позже узнал, — это была горечь от их разлуки с возлюбленным, который на тот момент гнил в тюрьме и все, что мог сделать – так это наблюдать, как его омега выходит замуж за другого, по государственному телеканалу. Жестоко для обеих сторон. Очи невесты метнулись по сторонам, поймали взгляд отца — король Уильям едва заметно кивнул, — и затем, наконец, устремились на меня. Орган снова заиграл величественные, торжественные аккорды марша, под который шли к алтарю все мужчины в моем роду, заполняя собой пространство и давя на барабанные перепонки. Но для меня он звучал приглушенно, как из-за толстого слоя воды. Все мое внимание в тот момент было зациклено и обращено на мою невесту, когда Гензель сделал первый шаг в сторону алтаря, у которого стоял я. Сквозь матовую ткань платья угадывался ритм его ног, а его восхитительный взгляд был все еще прикован ко мне. Я чувствовал, как по моей спине, под тяжелым бархатом с золотым шитьем, пробегают мурашки, ощущал холодок страха и странного, щемящего предвкушения. Я стоял, закованный в свой униформенный великолепный саркофаг, и не мог пошевелиться. Гости, завороженные этим шествием, так же замерли. Не слышно было ни шепота, ни шороха платьев, только громоподобные аккорды органа. Каждый его шаг отдавался в моей груди глухим стуком и по мере того, как близко он стал приближаться – я стал различать запахи. Когда принц Джозеф проходил мимо своей стороны, я видел, как из первого ряда на него смотрел король Уильям. Его лицо не выражало никаких эмоций, лишь холодное, оценивающее удовлетворение, будто он наблюдал за удачным ходом на шахматной доске. Рядом с мужем сиял Тайлер, его изумрудные глаза блестели от восторга — он наслаждался зрелищем спектакля, главной звездой которого был его сын. Гензель не смотрел на них и сломал зрительный контакт со мной лишь на долю секунды, скользнув взглядом по нашей Уэльской стороне, цепляясь взглядом за моего маму. Пальцы матери в перчатках чуть сжали молитвенник, и в его взгляде, устремившемся на бледного, одинокого юношу в ослепительно белом, мелькнуло что-то древнее, материнское и защитное. Что-то, что не имело никакого отношения к политике. Мои ладони, затянутые в белоснежные перчатки, вспотели, когда Джозеф вернул взгляд прямо на меня. Я сжал их в кулаки, чувствуя, как впиваются в кожу ногти, стараясь хотя бы этим мелким, скрытым от всех жестом вернуть себе ощущение реальности. Первобытный ужас в очах моей невесты никуда не делся, но к нему добавилась тень вопроса. И что же теперь? — словно спрашивали они меня – Что мы будем делать со всем этим? Честно, я хотел сделать что-то. Кивнуть или улыбнуться, моргнуть, в конце концов. Но мои лицевые мышцы были парализованы, так что я мог только смотреть, из-за чего теперь в его походке появилась едва уловимая, сдерживаемая ярость. Ярость на себя за эту маленькую слабость, ярость на ситуацию, на всех нас, кто заставил его идти по этому ковру под прицелом тысяч глаз. Эта ярость сделала его еще прекраснее. Орган гремел финальные, торжественные аккорды. Музыка нарастала, заполняя собой все, подводя нас к кульминации, к моменту нашей встречи у подножия алтаря, когда Гензель сделал последний шаг и замер в сантиметре от меня. Он был сильно ниже меня ростом и его взгляд был устремлен куда-то в область моего подбородка. Он дышал часто и поверхностно, и я видел, как быстро-быстро поднимается и опускается ажурная сетка на его груди (все-таки я мужчина, прости господи). И в этот момент лорд Чедвик, появившийся словно из-под земли, тихо, но четко произнес следующую фразу церемонии, обращаясь ко мне: — Ваше высочество. Ваша очередь.  Тихий, скрипучий голос мужчины прозвучал как удар бича, разрывая невидимую нить, что проскочила между нами. Мой мозг, ошеломленный минутным столбняком, лихорадочно листал мысленные страницы протокола, но они сливались в единое белое пятно. Все инструкции, все многочасовые репетиции с Чедвиком испарились, оставив после себя лишь вакуум и гулкую пустоту в висках. Я был парализован, не зная, что делать. Заморожен в этой позе ожидания, как истукан, которому забыли дать следующую команду. Но благо тело, выдрессированное годами, сработало без участия разума. Я почувствовал, как моя правая рука в белой перчатке сама поднимается, сгибается в локте, предлагая ему опору и Гензель взглянул на мою руку, словно увидев змею. Его глаза, полные немого вопроса, метнулись к моему лицу, ища подсказки или подтверждения чего-то, чего не было в сценарии. Он колебался всего долю секунды, но все же его пальцы, холодные даже сквозь тончайшую ткань перчатки, коснулись моего предплечья. Это прикосновение, такое осторожное и ледяное, обожгло меня сильнее, чем любое другое. Я сделал шаг в сторону алтаря, и невеста последовал за мной, в то время как его атласное платье зашуршало близким, интимным звуком, на мгновение перекрывая громоподобные аккорды органа. На месте нас ждало два бархатных пуфа, темно-синих, Уэльских, – они казались насмешкой, уменьшенной, игрушечной версией тронов. Я отпустил его руку — вернее, перестал чувствовать ее холодное прикосновение, — и мы повернулись друг к другу, став лицом к лицу перед массивным резным аналоем, на котором лежала древняя, потрепанная Библия. Теперь он был так близко, что я мог разглядеть все. Каждую его ресницу, каждую мельчайшую деталь: кожа Джозефа была не просто бледной, она была фарфоровой, почти прозрачной у висков, и сквозь нее проступал причудливый, голубоватый рисунок вен. Дыхание его по-прежнему было частым и поверхностным, и я видел, как вздрагивает маленькая ямочка у него на шее, в такт бешено колотящемуся сердцу. Орган смолк и последний аккорд раскатился под сводами, замирая и растворяясь в восковой тишине. Я чувствовал тяжелый, оценивающий взгляд отца справа и сдержанную поддержку мамы слева. Чувствовал насмешливый, живой интерес Джерри где-то позади и холодный, изучающий взгляд короля Уильяма, и его яркого супруга рядом. Священник – седой мужчина, с лицом, испещренным морщинами, словно старый пергамент, сделал шаг вперед. Его фигура в богато расшитых ризах казалась такой же древней и незыблемой, как и стены этой часовни. Он раскрыл Библию и звук перелистываемых страниц прозвучал хлопком, заставив Гензеля вздрогнуть всем телом, словно от удара током. Его пальцы сжали букет так, что несколько лепестков роз осыпались и замерли на синем бархате его пуфа. Когда «святой отец» начал говорить – его голос оказался негромким, хриплым от возраста, но удивительно четким. Его слова текли привычным, заученным потоком. Я слышал их краем сознания, но не вникал в смысл. Мой мозг был занят другим. Я наблюдал за Гензелем. — Дорогие братья и сестры, мы собрались здесь сегодня, перед лицом Господа и этого собрания, в доме Божием, чтобы стать свидетелями союза, который совершается не только пред людьми, но и пред лицом Всевышнего. Сегодня два сердца, два судьбоносных пути соединяются в один. Это не просто брак — это священный завет, заключённый в небесах и освящённый нашей верой. Помните: власть — это не привилегия, но тяжкое бремя. Любовь же — не украшение власти, но её основание. Пусть ваши сердца будут едины не только в радости, но и в испытаниях. Пусть мудрость и кротость сопровождают вас в днях правления, а в вашем доме всегда царит мир. – Священник говорил о любви, о верности, о долге. Каждое слово падало между нами тяжелым, звенящим камнем, увеличивая расстояние, вместо того чтобы сократить его. Любовь. Какая любовь? Верность? Верность чему? Договору, подписанному нашими отцами? Долг? Вот это было единственное, что было реальным. Гензель, казалось, думал о том же. В его глазах, когда священник произнес слово «любовь», мелькнула тень чего-то горького. Его взгляд скользнул по мне, быстрый, оценивающий, и снова уперся в богослужевца. Когда венчающий закончил вступительную речь и снова повернулся к нам – его бледные глаза уставились на меня. — Ваше высочество, Принц Льюис Клаус Андерсон Чарльз Уэльский-третий, — произнес он, и мое имя, полное и официальное, прозвучало под сводами часовни как приговор. — Готовы ли вы принять сея омегу, принца Гензеля Джозеф Розе’ндера Уильям Эндрюса-четвертого, как своего законного супруга, чтобы жить с ним в священном браке? Готовы ли вы любить его, утешать его, уважать и хранить его в болезни и здравии и, оставив всех других, хранить верность ему одному, пока смерть не разлучит вас? Тишина, последовавшая за этими словами, была оглушительной. Казалось, даже розы перестали пахнуть. Всё замерло в ожидании моего ответа. Я приоткрыл рот, обнаружив, что губы мои были сухими, а язык — ватным и неповоротливым. Я чувствовал, как по спине струится холодный пот, а в горле пересыхало. Я смотрел на Гензеля. На его бледное, взволнованное лицо; на его глаза, в которых читалась та же самая мольба, что была и во мне. «Скажи это. Скажи и покончим с этим. Сделай этот последний шаг». — Да, — прозвучал мой неестественно низкий голос. — Я готов. Казалось, словно весь зал выдохнул разом. Я видел, как плечи отца слегка опустились, что было знаком облегчения и так же видел, как губы короля Уильяма тронула едва заметная, удовлетворенная улыбка. Теперь очередь была за Гензелем. Священник повернулся к нему, повторив тот же самый, древний и страшный вопрос. — Принц Гензель Джозеф Розе’ндер Уильям Эндрюс-четвертый, готовы ли вы принять этого человека, принца Льюиса Клауса Андерсона Чарльза Уэльского-третьего, как своего законного супруга… Он слушал, не двигаясь и не дыша. Его пальцы сжали букет так, что тонкие стебли роз едва слышно хрустнули. Когда священник закончил, в часовне воцарилась еще более гнетущая тишина. По залу пронесся тревожный, едва слышный шорох. Король Уильям нахмурился, напрягаясь так, что его пальцы сжали ручку трости, стоящую рядом с ним. И тогда Гензель поднял на меня глаза полные слез, которые так и не пролились. — Да. Я готов. Священник кивнул, удовлетворенный. Самое страшное было позади, остальное — лишь формальность. Орган снова заиграл, но тихо, пока еще фоном. Пришло время обмена клятвами. Священник открыл Библию на нужной странице и жестом указал мне начать. Я сглотнул комок в горле и посмотрел на невесту. Он смотрел на меня, и в его взгляде уже не было прежней паники и ужаса, но появилась усталость. Слова, которые я начал произносить, понятное дело были не моими. Они были высечены на каменных скрижалях протокола, отлиты в бронзе традиции и выучены до тошноты под присмотром этого сраного, прости господи, лорда Чедвика. Я видел, как он вздрогнул, услышав мою речь и как его ресницы дрогнули, отбрасывая на бледные щеки голубоватые тени, но продолжал, заставляя себя говорить ровно и четко, как диктор, зачитывающий сводку погоды перед казнью. Когда я закончил, эхо моих последних слов еще висело в воздухе, смешиваясь с торжественными аккордами органа. Я только что произнес величайшую ложь в своей жизни, и все присутствующие аплодировали ей в восторге. По залу пронесся одобрительный, сдержанный гул. Мой взгляд приметил, как отец кивнул с едва заметным энтузиазмом. Теперь его очередь, - священник жестом указал омеге и Гензель вновь бросил на меня взгляд своих огромных, влажных, полных немой мольбы глаз, словно он ждал, что я остановлю это безумие, что я признаюсь в том, что все это — ложь, и мы сможем просто развернуться и уйти. Но это не волшебная сказка, это реальность, взрослый мир, в котором лягушки не разговаривают с принцами, а словами обмениваются одни лишь люди.  Однако стоило принцу Джозефу начать говорить – в его устах эта речь не звучала ложью. Оно звучало как обет. Он не любил меня сейчас, но он клялся, что будет стараться, в принципе, как и я. И эта горькая, отчаянная решимость стараться прозвучала искреннее любых клятв в вечной страсти. Хотя я, возможно, просто что-то попытался себе напридумывать, ведь слушал его, словно завороженный. Весь мир сузился до звука его голоса так, что я не видел больше гостей и даже не чувствовал тяжести короны, а уж тем более не слышал органа. Как только омега закончил, - на несколько секунд в часовне воцарилась абсолютная, хрустальная тишина. Я все еще не знал его, даже несмотря на кучу наших свиданий, но я внезапно осознал всю чудовищную тяжесть ответственности, что легла на мои плечи вместе с этой клятвой. Он отдавал себя в мои руки, хоть мы оба и знали, что это ненадолго. И я, Льюис, который всего час назад думал лишь о том, как бы не упасть и не опозориться, теперь должен был стать ему опорой. От этой мысли странно перехватило дыхание. Священник, выдержав паузу, кивнул, поняв, что самые важные слова были сказаны и остались кольца. Орган снова заиграл, набирая силу, вновь готовясь к кульминации, а я все еще смотрел на Гензеля и впервые за весь день мои губы тронуло нечто, отдаленно напоминающее улыбку. Венчающий взял в руки бархатную подушечку с двумя обручальными кольцами. Два бракосочетающих, ювелирных изделия, холодные и тяжелые, лежали на бархатной подушечке, которую держал перед нами «святой отец». Я взял первое кольцо — мое, предназначенное для него. Оно было массивным, из платины и золота, с внутренней гравировкой — нашими инициалами и датой этого дня. — Обручаюсь с тобой в знак своей верности и любви, — мои губы сами произнесли заученную фразу, пока мои пальцы в перчатках брали холодное кольцо. Я почувствовал тонкие, изящные суставы и хрупкость его запястья, находя безымянный палец левой руки невесты. Гензель был напряжен, стоя почти одеревеневший. А когда он наконец все же согнул палец, ему словно показалось, будто действие это исходит из него самого, а не из какой-то точки мозга. В какой момент палец понял, что нужно согнуться? И когда он понял, что хочет его согнуть? Не было видно никаких стежков, никаких швов на коже, и все же он знал, что под этой гладкой, сплошной поверхностью находится истинная сущность – может быть, душа? – которая принял решение прекратить притворяться и дала окончательную команду.  Я приставил кольцо к кончику его пальца, и оно скользнуло по коже, замерев у основания. Идеальная посадка, а значит сработали присланные заранее мерки. Его высочество смотрел на кольцо на своем пальце с таким выражением, словно видел его впервые, - легкое недоумением, смешанное с горькой покорностью. Когда настала его очередь – «святой отец» подал ему второе кольцо и Джозеф взял его своими тонкими пальцами. Кольцо, предназначенное для меня, было чуть шире, но таким же холодным и безликим. Принц протянул руку, и я подал ему свою. Его пальцы коснулись моей ладони, и он нашел мой безымянный палец, затянутый в перчатку. — Обручаюсь с тобой в знак своей верности и любви, — тихо прозвучал его голос. Он приставил кольцо к кончику моего пальца. Через слой лайки я почти не почувствовал прикосновения металла, но увидел, как кольцо, большое и массивное, скользит по перчатке. Невеста надавил чуть сильнее, и кольцо прошло через сустав, плотно обхватив мой палец. В этот миг орган грянул торжественный, ликующий аккорд, венчающий воздел руки. — То, что Бог сочетал, того человек да не разлучает! Эти слова, прозвучавшие под древними сводами, поставили точку и по залу прокатилась волна аплодисментов. Сначала сдержанных и церемонных, затем нарастающих, превращающихся в громоподобный гул. Тысячи людей рукоплескали нам, вспышки камер снова затопили нас ослепительным светом, выхватывая из полумрака наши лица, наши сплетенные на мгновение руки и блеск новых колец. Я стоял, оглушенный этим внезапно обрушившимся на нас шквалом звуков и эмоций. Гензель, теперь уже жена, тоже замер, его глаза растерянно бегали по ликующей толпе. Он выглядел совершенно потерянным, как ребенок, разбуженный посреди ночи шумом праздника, в котором он не понимал своего места. Ко мне уже подходили, Лорд Чедвик, с тем самым кожаным портфелем, из которого он утром извлек мою речь. Теперь он держал в руках другой лист — чистый, на нем были лишь намечены пункты, ключевые фразы, которые я должен был произнести. Он сунул его мне в руки, его лицо, похожее на сыр «Стилтон», было непроницаемо. — Ваше высочество, — проскрипел он. — Поздравления. Теперь ваша речь и помните, о чем мы говорили. Чувственно, но без сентиментальности, с достоинством! Взгляд на короля Уильяма и акцент на «народах». Я взял лист дрожащими пальцами и откашлялся. Бумага была плотной, кремовой, с золотым тиснением, но буквы расплывались перед глазами в одно белое пятно. Орган смолк, как и аплодисменты начали стихать, переходя в напряженное, ожидающее молчание. Все взоры устремились на меня. Все заученные фразы, все указания Чедвика вылетели из головы на мгновение, но я всё же вдруг остепенился. — Ваши величества… ваши королевские высочества… преподобные отцы… дамы и господа… — Я обвел взглядом зал. Лица сливались в одно пятнистое полотно. Легкая, благосклонная улыбка. Я попытался изобразить ее на своем лице. Получилось ли? Судя по едва заметному подрагиванию угла рта Гензеля, стоявшего рядом, — нет. Вышло скорее гримасой боли. — Сегодня… — я запнулся, чувствуя, как по спине струится пот. — Сегодня я обретаю не только супругу… — именно так, согласно протоколу. Но слово обожгло мне язык. Я видел, как Гензель опустил взгляд, его щеки покрылись легким румянцем. — …но и новую семью, узы которой скрепят наши народы еще крепче. Я сделал акцент на слове «народы», как и велел Чедвик, и перевел взгляд на короля Уильяма. Он сидел, откинувшись на спинку скамьи, с удовлетворенной полуулыбкой на губах. Его холодные глаза встретились с моими, и в них читалось одобрение. От этого взгляда во рту у меня снова появился вкус железа. — Я глубоко благодарен своим родителям, — я перевел взгляд на отца и маму. Отец смотрел на меня с суровой гордостью. — За их мудрость и поддержку, за пример настоящей любви… И кивнул им, как учили. — Отдельная благодарность, — я снова посмотрел на короля Уильяма и его супругу, — королю Уильяму и королеве Тайлеру за доверие и бесценный дар, доверив мне руку своего сына. И после настал последний пункт. Я полностью повернулся к новоиспеченному супруге, отрываясь от зала и от всех этих тысяч глаз, и смотрел только на него. — Гензель, сегодня мы выбрали друг друга, и я обещаю…обещаю стараться. Стараться быть тебе опорой. Стараться быть достойным тебя. И я буду беречь тебя. В зале повисла тишина и через секунду раздались аплодисменты. Сначала тихие, неуверенные, затем нарастающие, все более громкие. Они гремели под сводами, смешиваясь с возгласами одобрения. Людям понравилось. Я видел, как лорд Чедвик замер с открытым ртом, его лицо выражало немой укор, но по итогу он тоже медленно, нехотя начал хлопать. Даже король Уильям улыбался, хотя в его глазах читалось легкое недоумение. Самое главное — я видел реакцию Гензеля. Он смотрел на меня, и его глаза были широко раскрыты от изумления, пока орган снова заиграл, исполняя торжественный, ликующий марш и я сделал маленький, почти незаметный шаг навстречу ему, сокращая и без того крошечное расстояние между нами. Церемония была официально завершена. Мы стояли под аплодисменты, пока он дышал часто и поверхностно, и его губы были плотно сжаты, двумя одинокими фигурами в центре всеобщего ликования, а затем повернулись и пошли обратно по проходу, держась за руки – навстречу ликующим толпам, вспышкам камер. Он был похож на человека, которого ведут на эшафот, но как только мы вышли к народу, – засиял яркой, голливудской улыбкой. Странное венчание. Очень. Впереди нас ожидала шикарная «свадьба» и банкет. Мы пересели в белый лимузин, который, украшенный лентами, бантами и цветами, покачиваясь на ухабах булыжной мостовой, вез нас в сторону Букингемского дворца. Гул толпы постепенно стихал, сменяясь равномерным звуком мотора и изредка раздающимся шуршанием платьев. В основном мы оставались в густой, неловкой тишине, нарушаемой только нашим дыханием. Гензель сидел напротив, все так же глядя на свое кольцо, изредка проводя по нему пальцем, будто проверяя, не мерещиться ли ему. Я смотрел в затемненное стекло, за которым проплывали размытые силуэты празднующих горожан, вытянутые в крике рты, размахивающие флаги. Казалось, мы плыли сквозь бушующее море, запертые в маленькой, золоченой скорлупке. — Ты хорошо это сделал, — наконец сказал я, ломая тишину. Голос мой прозвучал неожиданно громко в тесном пространстве, от чего он вздрогнул и поднял на меня глаза. — Что именно? — спросил он с искренним недоумением. — Всё. Он усмехнулся, коротко и беззвучно. Звук, исходящий от него, был горьким. — У нас с детства были уроки. «Публичное присутствие», называлось. Как правильно сидеть, стоять, улыбаться, чтобы уголки губ были симметричны, как держать руки, чтобы не видно было, что они дрожат. — Он посмотрел на свои пальцы. — Сегодня был выпускной экзамен. Похоже, сдал. В его голосе не было гордости. Лишь усталая покорность хорошо выполненной работе. — У нас тоже были подобные уроки, — признался я. — Только называлось это «основы королевского достоинства». Наши взгляды встретились, и в них мелькнуло нечто новое — понимание. — Твоя… речь, — он произнес это слово с легкой запинкой, — была… тактична. Спасибо. — Я не хотел тебя пугать. — Я и так был напуган, хоть и не тобой. — он улыбнулся снова, и на этот раз в его улыбке появилась тень настоящего, горького юмора. — Еще сильнее испугаться было невозможно. Мы снова замолкли, но теперь молчание было не таким гнетущим. Оно было наполнено своего рода усталым признанием друг в друге сообщника по несчастью. Машина замедлила ход и, сделав последний поворот, плавно остановилась. Снаружи послышались четкие команды, лязг оружия — смена караула. Мы прибыли. Дверца распахнулась, и нас снова оглушил шум. Теперь это был не рев толпы, а торжественные фанфары королевского оркестра, выстроившегося в парадной форме на ступенях дворца. Свет вспышек снова ударил в глаза — здесь собрался аккредитованный свет, те, кто удостоился чести присутствовать на банкете. Лорд Чедвик, словно демон, возникающий из-под земли, уже стоял у дверецы, его лицо было непроницаемо. — Ваши высочества. Поздравляю с прибытием. Теперь — торжественный вход в Большой зал. Его величество уже ожидают. Шаг размеренный, пауза наверху лестницы… – Чедвик, я всё помню. – перебил я несчастного мужчину, намекая ему, чтобы он наконец заткнулся. Мы вылезли из автомобиля. Вечерний воздух был прохладен и сладок от запаха цветов, которыми были усыпаны все ступени и расставлены в гигантских вазах вдоль красной дорожки. Гензель автоматически выпрямил плечи, на его лицо вернулась та самая, идеальная, голливудская улыбка. Я почувствовал, как и мои собственные мышцы лица напряглись, формируя знакомую маску благородного спокойствия. Под руку мы поднялись по бесконечной мраморной лестнице, под сверкающие взоры гостей и прицелом объективов. Наверху, как и велел докучающий лорд, мы замерли на мгновение, давая возможность запечатлеть этот «счастливый» момент. Я чувствовал, как его рука лежит на моем сгибе локтя, легкая и холодная. — Готов? — тихо спросил я, продолжая улыбаться в толпу. — Нет, — так же тихо и улыбаясь ответил он. — Но это уже не имеет значения, правда? И мы шагнули в сияние Большого зала. Он был ослепителен! Тысячи свечей в хрустальных люстрах и канделябрах отражались в позолоте стен и паркетном полу, отполированном до зеркального блеска. Воздух гудел от сдержанных голосов, звона хрусталя, смеха. Запах — умопомрачительная смесь дорогих духов, цветочных композиций, жареного мяса и сладких десертов. Нас незамедлительно окружили. Поздравления, поклоны, поцелуйчики в щеку от незнакомых тетушек, крепкие рукопожатия важных сановников, – мы плыли в этом потоке, кивая, улыбаясь, благодаря, как два заведенных автомата. Я видел и слышал, как Гензель переключается между языками, то любезно беседуя на безупречном французском с послом, то отпуская пару фраз на своем родном, быстром и певучем языке с кем-то из своей свиты. Он был великолепен. Искрящийся, очаровательный, легкий. И только я, стоявший так близко, видел, как замирает его улыбка, когда он отворачивается, и как его глаза становятся пустыми и уставшими. Наконец нас подвели к главному столу, возвышавшемуся на небольшом помосте. Отец и мама уже восседали там во всем своем величии, а рядом стояли король Уильям и его супруг, невероятно-искрящийся Тайлер, который, кажется, уже успел сменить изумрудное платье на что-то еще более вызывающее — из парчи цвета спелой вишни, с горностаевой отделкой. Нам указали места — рядом, в центре стола, под прицелом всех собравшихся. Церемониймейстер громко возгласил наши титулы, и зал разразился аплодисментами. Мы сели. И потом началось самое утомительное — обед. Блюда сменяли друг друга в строгом соответствии с протоколом. Суп, рыба, дичь, десерт. К каждому — свой сорт вина. Я почти ничего не чувствовал, хотя на вкус всё было просто восхитительно. Еда была просто фоном, необходимостью, которую нужно было исполнять, чтобы не вызвать вопросов, так что я постоянно механически подносил ко рту ложку, вилку или бокал, следя в основном за тем, чтобы не запятнать скатерть или мундир. Гензель ел мало, лишь делая вид, что пробует каждое блюдо. Он отпивал глоток вина, и на его щеках проступал легкий румянец, единственное свидетельство жизни под маской. Между блюдами так же, в обязательном порядке, были тосты. Первым поднялся отец. Его речь была выверенной, полной пафоса и скрытых политических намеков. Затем — король Уильям. Его тост был более земным, с легкой, немного откровенной шуткой в наш адрес, которая заставила смеяться его половину зала и смущенно улыбаться — нашу. Я чувствовал, как Гензель замирает рядом со мной, когда говорит его отец. Его пальцы сжимали ножку бокала так, что казалось, хрусталь вот-вот треснет. Когда настала моя очередь, – Чедвик снова возник из ниоткуда, сунув мне в руку бокал шампанского и многозначительно кивнув. Я поднялся, секундой ранее думая, что сейчас задушу этого мужчину. Но ладно, отложим назойливость в сторону, – он просто выполнял свою работу. — Ваши величества… дамы и господа… — я начал заученные фразы благодарности, глядя поверх голов, стараясь не встречаться ни с чьим взглядом. — Сегодняшний день… — я запнулся, и мой взгляд упал на Гензеля. Он смотрел на меня снизу вверх, его лицо было напряжено. И я снова сбился с протокола. — Сегодняшний день подарил мне не только честь и долг, но и человека, чья стойкость и мужество… поразили меня. В зале пронесся одобрительный гул. Гензель опустил глаза, его щеки порозовели еще сильнее. — Я поднимаю этот бокал, — я повернулся к нему, — за мою супругу. Гензеля! Я произнес его имя просто и выпил, услышав, как зал взорвался аплодисментами. Гензель вдруг поднял на меня до этого опущенные глаза, и в них было что-то сложное — и смущение, и неловкость, и та самая сдержанность, что была в машине. Он встал, чтобы ответить на тост. Его речь была короткой, изящной, полной изысканных комплиментов в адрес моей семьи и нашей страны. Идеально, без единой ошибки. Когда он закончил и сел, я протянул руку и накрыл его ладонь своей. Он не отдернул ее, но его пальцы были ледяными. Наконец, услышав объявление о времени первого танца, – мои внутренности сжались в комок. Еще одно публичное испытание. Оркестр заиграл медленный, торжественный вальс. Я поднялся и, как полагается, протянул ему руку. — Окажете мне честь? — произнес я, и в уголках его губ дрогнула улыбка. — С удовольствием. — сказал он, вкладывая свою руку в мою. Мы вышли на пустую паркетную площадку в центре зала. Все взоры были прикованы к нам и я почувствовал, как дрожат его пальцы на моем плече. Моя рука легла на его талию — тонкую, хрупкую под слоем атласа. — Я не очень хорошо танцую медленные, — тихо признался он, делая первый шаг. — Я тоже, — я повел теперь уже своего супругу, стараясь не наступить ему на ноги или на подол его платья. — Главное — не упасть. Остальное не важно. Мы закружились, каждый поглощенный собственными шагами. Но как только ритм музыки подхватил нас, я открыл для себя то, насколько он оказался удивительно легким и пластичным партнером. Он, как позже признался, тогда чувствовал мое искрящееся дыхание, мои едва заметные движения, и следовал за ними с доверчивой готовностью. Мы танцевали, под взглядами сотен глаз и вспышками камер, отмечая то, как постепенно внешний мир снова начал расплываться. Остались только музыка, мерцание свечей, и он в моих руках. Его запах, тепло его тела, быстрый, ровный пульс на его запястье, который я чувствовал своими пальцами. Даже не было нужды в словах, мы все время молчали. Этот танец был нашим первым по-настоящему совместным, живым действием за сегодня. Мы замерли только когда музыка ненадолго смолкла. Он запрокинул голову, глядя на меня, его грудь вздымалась от дыхания, а на губах играла самая настоящая, без единой примеси, улыбка. И в его глазах не было ничего, кроме сиюминутного, чистого веселья. Я увидел одобрительные улыбки гостей, довольное лицо отца и оценивающий взгляд Уильяма. Представление продолжалось! – оркестр снова заиграл, приглашая других гостей присоединиться к танцу. Паркетная площадка начала заполняться кружащимися парами, и мы, наконец, смогли отступить в тень колонн, в относительную уединенность. Его рука все еще лежала на моем предплечье, и я почувствовал, как дрожь в его пальцах постепенно стихает. — Выжили, — выдохнул он, и в его голосе прозвучало легкое, почти неуловимое удивление, словно он сам не ожидал этого. — И даже не опозорились, — парировал я, чувствуя, как углы моих губ непроизвольно ползут вверх в ответ на его настроение. Он тихо рассмеялся, коротко и сдавленно, и на мгновение прикрыл глаза, будто сбрасывая с себя остатки напряжения. В этот момент, как я помню до сегодняшнего дня, он тогда выглядел не принцем или не иконой стиля, а просто очень уставшим и счастливым от паузы молодым омегой. Таким, каким, возможно, должен был быть всегда. Но передышка была недолгой. К нам уже двигался плотный поток гостей — с новыми поздравлениями, комплиментами по поводу танца и, конечно, бесконечными вопросами. Мы снова встроились в привычный ритм: кивки, улыбки, благодарности. Я ловил себя на том, что ищу его взгляд в моменты, когда кто-то обращался ко мне, искал в нем ту тихую понимающую улыбку, которая теперь казалась якорем в этом бушующем море лести и церемоний. Он ловил эти взгляды и отвечал на них едва заметным подмигиванием или легким наклоном головы. Наша маска стала общей, и от этого она стала почти что игрой, а не пыткой. Мне стало от этого легче и я почувствовал, как всё мое существо тянется к нему. Внезапно его рука на моем локте слегка сжалась. Я наклонился ближе. — Смотри, — он едва заметно кивнул в сторону одного из балконов, скрытых тяжелыми бархатными портьерами. — Там можно на пять минут украсться. Хочешь? Желание сбежать было настолько физическим, что я почувствовал его всем существом. — Больше чего-либо на свете, — ответил я, не меняя улыбчивого выражения лица. Он что-то быстро и любезно сказал на своем языке подошедшей к нему пожилой герцогине, та рассмеялась, кивнула, и в следующую секунду он уже вел меня сквозь толпу, ловко лавируя между группами гостей, словно фехтуя невидимой шпагой. Мы отступили за тяжелую складку ткани, и шум зала мгновенно стал приглушенным, почти нереальным. Балкон, на котором мы оказались, был небольшим, открытым и прохладный ночной воздух обжег нашу разгоряченную кожу. Внизу расстилались огни ночного города, такие тихие и далекие после ослепительного блеска зала. Где-то там осталась та самая машина, наша золоченая скорлупка, и тот гул толпы, что теперь казался воспоминанием из другой жизни. Мы молча стояли у перил некоторое время, плечом к плечу, вдыхая воздух, пахнущий цветами и минутной свободой. — Спасибо за тост, — тихо сказал он, не глядя на меня. — Никто никогда... не говорил обо мне так при всех. — Это была просто правда, — я пожал плечами, хотя его слова согрели что-то внутри меня. — Именно поэтому, наверное, — он обернулся, облокотившись на перила. Его профиль вырисовывался на фоне ночного неба, а отблески свечей из зала золотили его кожу. — Ты часто так делаешь? — Что? Говорю правду на официальных приемах? — я усмехнулся. — Нет. Это крайне не рекомендуется правилами «основ королевского достоинства». — Значит, я первый, — он повернулся ко мне полностью, и в его глазах снова играл тот самый озорной огонек, что был во время танца. — Мне льстит. Мы смотрели друг на друга, и тишина между нами снова зазвучала по-новому. Она была густой, сладкой и тревожной, как запах ночных цветов. Доносившийся из зала гул был уже не угрозой, а просто далеким фоном для нашего маленького укрытия. Вдруг он наклонился вперед. Его движение было таким же легким и неуверенным, как его первый шаг в танце. Его губы едва коснулись моей щеки, чуть ближе к углу рта, чем предписывал протокол. Прикосновение было мимолетным, прохладным от ночного воздуха и сладким от шампанского, но внутри у меня тогда что-то сильно ёкнуло. Он сразу же отпрянул, и на его лице появилось испуганное, почти паническое выражение, будто он сам себя поймал на чем-то запретном. — Прости, я не должен был... это неподобающе... Я не дал ему договорить. Я поймал его взгляд и улыбнулся — по-настоящему, впервые за этот вечер, чувствуя, как маска окончательно трескается и спадает. — Правила, — тихо сказал я, — мы уже нарушили, кажется, все, какие можно. Одно больше — одно меньше. И прежде чем страх и сомнение смогли вернуться в его глаза, я наклонился и ответил ему поцелуем. Мир сузился до пространства между нами. Исчезли огни города, приглушенный гул музыки, давящая тяжесть дворцовых стен. Остался только прохладный ночной воздух, обещающий, что за стенами этого дворца, после того как стихнут фанфары и погаснут свечи, у нас может быть что-то наше настоящее, смешавшийся со сладковатым ароматом его духов — что-то терпкое, с нотками дыма и ванили. Его губы были холодными от ночного воздуха и влажными от бокала шампанского, с едва уловимой сладостью блеска для губ, прилипшей к нежной коже. Они оказались удивительно мягкими, гораздо мягче, чем я ожидал, лишенные той напряженной упругости, преследовавшей его весь день. Затем пришло осознание легкой, почти невесомой, дрожи, пробежавшей по его губам, как лист на ветру. Я почувствовал, как замерло его дыхание, а затем вырвалось коротким, сдавленным вздохом мне в щеку, от чего я прикоснулся чуть сильнее, уже не вопросом, а утверждением. Моя рука сама нашла его — не на талии, а чуть выше, на прохладной ткани его платья, ощущая под ней хрупкую структуру плеча и его губы начали робко, неуверенно, почти неслышно отвечать моим устам. Это было похоже на шепот, на пробуждение чего-то глубоко спящего. Когда мы разъединились со звуком сладкого чмока, я заметил, что он не отпрянул, а просто отодвинулся на сантиметр. Но этого было достаточно, чтобы холодный воздух снова ворвался в пространство между нами. Его глаза были по-прежнему закрыты, а на щеках пылал яркий, живой румянец. Его губы, теперь уже влажные и чуть припухшие, приоткрылись в беззвучном удивлении. Я рассматривал его перед собой прикрытыми ресницами глазами и, готов поклясться, тогда еще был готов смотреть на него целую вечность. Он был прекрасен. И теперь в его лице читалось лишь чистое, бездонное недоумение и робкая, зарождающаяся надежда, трепетавшая в глубине, как одно-единственное пламя в огромном темном коридоре. Шум из зала внезапно стал громче — к балкону кто-то направлялся, от чего мы поспешили выпрямиться и привести себя в порядок. — Готов? — спросил он мой же вопрос, его голос снова стал светским и легким, но в нем появилась новая, едва уловимая теплота. — Нет, — честно ответил я, поправляя мундир. — Но это уже не имеет значения.  Вечер тянулся, бесконечная вереница лиц, имен и титулов сливалась в один смутный узор. Но теперь все было иначе. Теперь мой взгляд постоянно искал его в толпе, и каждый раз, когда наши глаза встречались, в груди вспыхивала крошечная, теплая искра. Это была наша тайная игра, наш шифр посреди всеобщего ликования, и он отвечал мне тем же. Его улыбка, обращенная к гостям, оставалась безупречной, но стоило нашему взгляду пересечься, как в его глазах вспыхивала та самая живая искорка, что была на балконе. Он мог в это время с кем-то разговаривать, кивать, но уголок его губ непроизвольно вздрагивал в едва заметной улыбке, предназначенной мне. Когда ритуалы наконец начали подходить к концу, гости, утомленные вином и танцами, стали разъезжаться. Воздух в зале, еще недавно густой от энергии и страстей, постепенно остывал и редел. — Ну что ж, — он выдохнул, проводя рукой по волосам. — Выжили. — Выжили, — согласился я, последовав его примеру. Когда на другом конце коридоров я услышал громкое «здравствуй, вася, я снеслася» меня вдруг ударило осознание того, что это был кричащий, пьяный голос моего брата Джерри, перебравшего алкоголя на банкете, которого активно пытались запихнуть в покои, дабы он не продолжал позорить род Уэльских. Слава богу исполнять он начал уже только когда все разошлись, – видимо до этого момента его держали запертым где-то в прачечной. Уловив возмущенное выражение лица моей невесты, – я стал притворяться, что это голос не моего родственника и я вообще, если честно, впервые вижу этого алкоголика. Плевать, что у нас одинаковые лица. Лорд Чедвик, черт бы его побрал, снова материализовался рядом уже ближе к двум часам ночи и его физиономия все так же не выражала никаких эмоций. Его появление было настолько бесшумным и своевременным, что возникало ощущение, будто он был частью протокола, вшитой в саму ткань дворцовой жизни функцией. С Гензелем мы тогда стояли вдвоем, – родители куда-то спешно удалились. — Ваши высочества. Поздравляю с успешным завершением вечера. Вас проводят в ваши покои. Всё подготовлено в соответствии с высочайшими традициями. Фраза повисла в воздухе, густая и многозначительная. Я почувствовал, как мышцы спины непроизвольно напряглись. Гензель, стоявший рядом, замер на мгновение, а затем медленно повернулся к Чедвику, его изящные брови поползли вверх в немом вопросе. — Наши… покои? — он произнес это слово с легкой запинкой, как будто проверяя, правильно ли он его расслышал. — Лорд Чедвик, нам были предоставлены отдельные апартаменты. Смежные, но отдельные. Чедвик ни на йоту не изменился в лице. Его взгляд скользнул по нам обоим, холодный и непроницаемый. — Отдельные апартаменты предназначены для последующих дней, ваше высочество. На сегодняшнюю ночь для вас подготовлены общие императорские покои. В соответствии с традицией. — Он сделал едва заметную паузу, вкладывая в следующую фразу весь вес многовекового устава. — Вас ожидает брачная ночь. Тишина, последовавшая за этими словами, была оглушительной. Я услышал, как Гензель резко, почти беззвучно, вдохнул. Мои собственные легкие внезапно перестали слушаться, и я почувствовал, как горячая волна смущения и паники подкатила к горлу. Мы переглянулись, и в его широких глазах я увидел то же самое недоумение, переходящее в легкий ужас. — Э-э… лорд Чедвик, — я начал, заставляя свой голос звучать тверже, чем я себя чувствовал. — Мы… чрезвычайно признательны за заботу о соблюдении традиций. Однако сегодня был весьма насыщенный день. Мы оба измотаны. Мы полагали, что… отдохнем. Каждый в своей комнате. — Совершенно верно, — тут же подхватил Гензель, его голос звучал чуть выше обычного, выдавленно-вежливым. — Процедура была долгой, эмоционально истощающей. Мы нуждаемся в сне. И только в сне. Лорд Чедвик медленно покачал головой, и в этом движении была непоколебимая уверенность скалы. — Его величество король Уильям и его величество король Чарльз сочли этот ритуал необходимым. Он символизирует завершение союза. Ожидается, что завтра утром постель будет осмотрена камеристками. — Он произнес это с такой же бесстрастностью, как если бы объявлял меню ужина. У меня в животе всё сжалось в ледяной ком. Я видел, как побледнел Гензель. Его пальцы сжались в кулаки, костяшки побелели. — Это… это средневековое варварство! — вырвалось у него шепотом, полным ярости и отвращения. — Это традиция, ваше высочество, — невозмутимо парировал Чедвик. — И ваш долг. Позвольте проводить вас. Дальнейшие возражения были бессмысленны. Нас повели по бесконечным коридорам, словно на смертную казнь, вглубь дворца, подальше от шума и глаз. Гул торжества остался позади, сменившись гробовой тишиной, нарушаемой лишь мерными шагами охраны и шелестом наших одежд. Наши «общие покои» оказались огромным комплексом комнат, больше походившим на музей, чем на жилое пространство. В центре главной комнаты, под хрустальной люстрой, стояла массивная кровать с балдахином из темно-бархатного штофа. Она казалась огромной, зияющей, как пасть какого-то зверя. На шелковом покрывале были искусно выложены лепестки алых роз. Воздух был густым и сладким от аромата дорогих духов и этих самых роз. Дверь закрылась за Чедвиком с тихим, но окончательным щелчком. Мы остались одни в гробовой тишине, нарушаемой лишь треском дров в гигантском камине и неловко переглянулись краем глаза, не меняя положения головы из-за того, что застыли в ужасе, словно мумии. – Осмотр…что за бред? Я рожавшая омега! Кого и что они тут собрались осматривать?! – супруга сделал несколько шагов вперед, разъяренно рявкая. Напряжение витало в воздухе, осязаемое, как туман. Гензель стоял спиной ко мне, его плечи были напряжены до предела. Он снял свою фату и с силой швырнул ее на ближайшее кресло вместе с туфлями, словно это была единственная форма протеста, доступная ему сейчас. — Я… я приму душ, — проговорил я, срывающимся голосом, чувствуя, что должен что-то сказать, чем-то разрядить эту невыносимую атмосферу. — Чтобы… прийти в себя. Он ничего не ответил, лишь кивнул, не оборачиваясь. Его молчание было красноречивее любых слов. Можно сказать, что я почти побежал в соседнюю ванную комнату — мраморный склеп с золотыми кранами и гигантской джакузи. И захлопнув за собой дверь, я прислонился к ней лбом, пытаясь перевести дух, пока сердце колотилось где-то в горле. Эти слова Чедвика звенели в ушах, вызывая тошнотворную панику. Я с трудом представлял себе, как выйду оттуда и лягу на ту кровать рядом с ним. С этим человеком, который был моим законным супругом и при этом абсолютно чужим омегой. Я включил воду, чтобы шум заглушил мои мысли, и начал медленно снимать с себя остатки одежды. Вода должна была смыть с меня весь этот день — пудру, лак, запахи и тягостное напряжение от «обязанности». И тут дверь в ванную резко дернулась, но не открылась. Послышался какой-то шум, скрежет, а затем глухой удар, словно что-то тяжелое подперло дверь с другой стороны. — Гензель? — окликнул я, насторожившись. — Что случилось? Ответа не последовало. Я накинул на бедра банное полотенце и попытался открыть дверь. Она поддалась на пару сантиметров и уперлась во что-то твердое. В щель я увидел спинку стула из гостиной, намертво подпирающую ручку. — Гензель?! Что это значит? Открой немедленно! — моя растерянность стала быстро перерастать в легкую, нарастающую панику. — Нет. — Его голос прозвучал с другой стороны двери, тихо, но с неожиданной твердостью. — Я не открою. — Ты с ума сошел?! Что за детский сад? Убери этот стул! — Я не буду с тобой спать, Льюис. — В его голосе послышались металлические нотки. — Я не лягу на эту кровать. Не сегодня! Не сейчас! Я замер, ошеломленный не столько его словами, сколько тоном. — Гензель, мы только что целовались! — воскликнул я, все еще пытаясь понять эту резкую перемену. — Что за шутки? Прекрати, на балконе всё было иначе! На самом деле мне просто хотелось, чтобы меня выпустили. Просто не знал, как подобрать правильных слов. — На балконе было одно! А это — совершенно другое! — его голос повысился, в нем зазвучали давно копившиеся обида и гнев. — Поцелуй — это одно! А то, что ожидают там, за дверью… это… это процедура! Унизительная и постыдная! И я не намерен её проходить! Я тебе не обязан! — Хватит! — рявкнул я, теряя самообладание. Я толкнул дверь изо всех сил, но стул лишь глухо скрипнул, не поддаваясь. – выпусти меня, чёрт возьми! Ты сам говорил про «выпускной экзамен»! Что изменилось?! — Я не был готов к этому! — почти выкрикнул он. — Ко всему этому цирку с постелью и камеристками! Я думал… я надеялся… — он замолчал, и я услышал его сдавленное дыхание. — Целоваться — это одно. Это может быть по желанию. А это… это долг, который все мне пытаются навязать! — Я ничего тебе не навязываю, черт возьми! – я нервно дёргал ручку двери. – я пытаюсь сказать, что мы можем просто… сделать это. Как формальность. Чтобы от нас отстали! Чтобы утром они пришли, увидели то, что хотят увидеть, и оставили нас в покое! И мы сможем… я не знаю… жить дальше?! Разве ты не понимаешь? — Нет, не понимаю! — его голос сорвался на высокую, почти истеричную ноту. — Потому что для меня это не формальность! Для меня это… это… — он снова запнулся. – Для меня это должно быть с тем, кому я доверяю и люблю! А не с человеком, который рассматривает меня как еще один пункт в списке протоколов! Мы женаты, да! Но этот брак фиктивный! И ты мне чужой! И я вообще тебя не люблю! – вдруг завизжал принц. В ярости и отчаянии я не подумал о последствиях. Вырвалась фраза, которую я никогда и никому не говорил, которую даже сам себе не решался признать. — А для меня что, по-твоему, это не первый раз?! — крикнул я, и в моем голосе зазвучала отчаянная, горькая искренность. — Ты думаешь, у меня до тебя была целая свита омег? Что я опытный соблазнитель? Да я… да я сегодня впервые в жизни по-настоящему поцеловался! На том чертовом балконе! До этого были только церемониальные чмоки в щеку! И этот «долг», о котором ты говоришь с таким презрением, для меня так же страшен и отвратителен, как и для тебя! В ответ наступила оглушительная тишина. Такой густой и полной, что стало слышно, как потрескивают поленья в камине в соседней комнате. Даже вода из душа казалась уже невыносимо громкой. Я замер, сгорая от стыда и ужаса от собственной признательности. Я только что полностью обнажил свою уязвимость перед человеком, который только что назвал меня чужим. Я услышал, как с другой стороны двери осторожно убирают стул. Скрипнул пол. Дверь медленно, почти нерешительно, отворилась. На пороге стоял Гензель. Он был бледен. Его глаза, огромные и потрясенные, были устремлены на меня. В них не было ни гнева, ни отвращения. Лишь полное, абсолютное недоумение. — Что? — прошептал он. Его взгляд скользнул по мне, по моему полотенцу, по моему раскрасневшемуся от стыда и смущения лицу, словно видя меня впервые. — Ты… ты никогда…? Я не мог ничего сказать. Я только молча отвернулся, уставившись на кафель на стене, чувствуя, как горит всё моё тело. Моя тайна, мой самый большой и нелепый стыд, был вывернут наружу. Теперь он знал, что его бравый, уверенный в себе альфа-супруг — неопытный девственник, который только сегодня получил свой первый поцелуй. Он медленно вошел в ванную. Дверь снова закрылась за ним, но на этот раз она не была заперта. Он прислонился к ней, словно не в силах стоять без опоры. — Прости, — тихо сказал он. — Я… я не знал. Я думал, что у тебя… что с твоим положением… — Что у меня был десяток любовников и я привык к подобным «формальностям»? — горько закончил я за него, всё еще не в силах посмотреть на него. — Да, — просто признался он. Я рискнул взглянуть на него. Он смотрел на пол, его длинные ресницы отбрасывали тени на щеки. Он выглядел растерянным и очень юным. — У нас тоже были уроки, — глухо проговорил я. — «Основы королевского достоинства» включали в себя и это. Как выбирать, как соблазнять, как быть искусным любовником. Теорию. — Я горько усмехнулся. — Без практики. Мой отец, да и я сам в первую очередь, считали, что практика до брака — это неуважение к будущему супругу. Иронично, не правда ли? Он поднял на меня глаза. В его взгляде была лишь тихая, общая для нас растерянность.Теперь уже мой хохот прозвучал горько и коротко. — Похоже, двух разноопытных людей бросили в одну постель в первую же брачную ночь с приказом «исполнить долг». Здравый смысл определенно не сильная сторона наших семей. — Я не хотел говорить, что ты чужой, — тихо проговорил он, ломая тишину. — После балкона… ты не казался чужим. Но мне показалось, что тот поцелуй для тебя ничего не значил. Да и я…все еще люблю Айзека. Ты должен понимать это. — Он значил. — резко вырвалось у меня с такой искренностью вперемешку с раздражением, что я сам удивился. Он медленно подошел ко мне, остановившись на почтительном расстоянии и глубоко вздохнул. – Льюис, я не могу сделать это сегодня. Еще…не время. Я посмотрел на него — на этого хрупкого, испуганного омегу, который оказался куда смелее меня, потому что отказался подчиняться. И я понял, что он прав. — И я не могу, — тихо признался я. — Ты прав. Это было бы ужасно. В эту же секунду на его лице появилось облегчение, такое огромное, что он, казалось, готов был расплакаться. — Так что мы будем делать? Я посмотрел на дверь, за которой ждала та самая кровать. Потом на него. Потом на огромную пустую джакузи, в которую с шумом лилась вода. — Для начала, — сказал я, снимая полотенце и роняя его на пол, оголяясь перед супругой, — я приму тот долгий душ, который и собирался принять. — Я шагнул под почти обжигающе горячие струи, чувствуя, как вода смывает с меня не только пот дня, но и часть того чудовищного напряжения. — А ты… — и обернулся к нему, — можешь решить для себя, – остаться или уйти. Можешь сидеть здесь, можешь принять ванну в соседней комнате или можешь пойти в одну из спален и запереться там. Выбор за тобой, я больше ничего не требую. Я закрыл глаза, подставив лицо потоку воды, и просто стоял так, прислушиваясь к собственному сердцебиению, которое наконец начало успокаиваться. И потом услышал осторожный шорох, – шаги с легким звуком падающей на пол одежды. Я замер, не решаясь открыть глаза, не зная, чего ожидать, а затем, сквозь шум воды, услышал его тихий голос совсем рядом: — Я… я тоже хочу смыть с себя этот день. Я открыл глаза. Гензель стоял с другой стороны от стеклянной перегородки душа, избегая смотреть на меня, в то время как его лицо пылало ярким румянцем. Но он не ушел. Я молча отодвинулся, давая ему место. Принц глубоко вздохнул, словно собираясь с духом, и шагнул под воду. Он стоял ко мне спиной, его напряженные плечи вздымались от частого дыхания. Вода каскадом стекала по его тонкой спине, по изящным лопаткам, грудь, смывая лак и пудру, обнажая настоящего Джозефа. Мы не разговаривали. Мы просто стояли под горячими струями, каждый в своем углу, разделенные сантиметрами пространства и целой пропастью невысказанных слов, в то время как огромная кровать с лепестками роз осталась ждать в соседней комнате. Ненужная и бессмысленная.