Искусство принадлежать

      Прошло три дня. Три дня оглушительного молчания. Тот ночной поцелуй повис между ними призраком, невысказанным и мучительным. Виктория избегала Алису. Она не приходила на завтраки, не заглядывала в ее комнату. Особняк снова замер в напряженном ожидании.       Алиса ловила себя на том, что постоянно думает о Виктории. Не как о тюремщице, а как о той раненой, пьяной женщине с дрожащими руками. Она анализировала каждую секунду того поцелуя, и странное тепло разливалось по ее груди, сменяясь леденящим страхом. Что это было? Срыв? Манипуляция? Или... нечто настоящее, прорвавшееся сквозь все барьеры?       Она ловила себя на том, что ждет шагов в коридоре. Что прислушивается к звукам из кабинета. В ее душе, вопреки всему, вопреки страху и здравому смыслу, начало прорастать то самое опасное, сложное чувство, которое она не могла назвать.       Виктория в это время окончательно загнала себя. Она проводила часы в кабинете, не работая, а просто глядя в стену. Прикосновение Алисы, ее ответный поцелуй — все это обожгло ее сильнее, чем любое сопротивление. Это было неподконтрольно. Это было опасно. Она чувствовала, как теряет почву под ногами, как ее железная воля дает сбой. Она не могла позволить себе... чувствовать. Любовь — это слабость. Привязанность — уязвимость. Она не могла себе этого позволить. Нужно было все вернуть на круги своя. Нужно было убить эти ростки... и в себе, и в Алисе. И у нее был план. Жестокий, циничный и безотказный.       На четвертый день в особняке появилась Она.       Алиса спустилась к завтраку и застыла на пороге столовой. За столом, на ее месте, сидела незнакомая девушка. Очень красивая. Идеальная. С платиновыми волосами, уложенными в сложную прическу, с безупречным макияжем, в дорогом платье, которое сидело на ней как влитое. Она сидела с идеальной осанкой и смотрела на Викторию с обожанием, ловя каждое ее слово.       Виктория, напротив, выглядела расслабленной и довольной. Она что-то рассказывала, и на ее лице играла легкая, снисходительная улыбка. Та самая улыбка, которую Алиса видела в первые дни своего заточения.       Они обе подняли на нее глаза. Взгляд Виктории был холодным, отстраненным, как будто она смотрит на прислугу. Взгляд незнакомки — вежливо-любопытным.       — Алиса, познакомься, — голос Виктории звучал ровно, сладко. — Это Анастасия. Она будет гостить у нас некоторое время. Настя, это Алиса. Моя... воспитанница.       Анастасия кивнула Алисе изящным кивком.       — Очень приятно. Виктория Сергеевна много о тебе рассказывала.       Ложь. Виктория не рассказывала ничего. Это было ясно по ее глазам.       Алиса стояла, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Ее сердце бешено колотилось, а внутри все замерло и превратилось в лед. Она молча кивнула и села на другое место, подальше. Еда встала в горле комом. Она слышала, как Виктория и Анастасия говорят о чем-то легком, светском. Смеются. Виктория положила руку на руку Анастасии — ласковый, собственнический жест.       Для Алисы это был самый страшный час в ее жизни. Страшнее угроз, страшнее унижений. Это было... предательство. Нелогичное, дикое, но тем не менее. Та боль, тот интимный момент, который, как ей казалось, был только между ними, был растоптан и выставлен на посмешище. Виктория нашла себе новую, послушную, идеальную куклу. Ту, которая не задает вопросов, не целует в порыве жалости, не смотрит с пониманием.       Весь день Алиса провела в своей комнате, сжавшись в комок. Она не плакала. Она просто горела изнутри от обиды, ревности и стыда за саму себя. Как она могла? Как она могла поддаться на эту иллюзию? Поверить, что что-то изменилось?       Ночью она не выдержала. Ей нужно было все выяснить. Добить себя окончательно. Она вышла в коридор и направилась к спальне Виктории. Дверь была приоткрыта, внутри — пусто. Тогда она пошла к кабинету. Из-под двери пробивалась полоска света. И доносились звуки. Приглушенные стоны. Женские стоны…       У Алисы перехватило дыхание. Что-то внутри нее с грохотом разбилось на тысячу осколков. Она прислонилась к стене, чувствуя, как ее тошнит от горя и унижения. Она слышала, как ее тихий, прерывистый стон сливается с теми, что доносятся из-за двери. Она уже хотела бежать, но какая-то мазохистская сила заставила ее прильнуть к замочной скважине.       И она увидела...       Анастасия сидела на краю огромного стола, откинув голову назад. Ее платье было сдвинуто, обнажая бедра. Она стонала, но это были не стоны наслаждения. Это были стоны усилия, смущения, почти что боли. Ее лицо было искажено гримасой. А Виктория... Виктория стояла напротив, прислонившись к книжному шкафу. Она была полностью одета. В руке у нее был бокал с коньяком. Ее лицо было абсолютно бесстрастным, холодным. Она смотрела на Анастасию с таким же отстраненным, клиническим интересом, с каким когда-то рассматривала картины в своей коллекции.       — Тише, Настя, — ее голос прозвучал ровно, без единой нотки страсти. — Ты слишком громкая. И делаешь это неискусно.       Анастасия вздрогнула и прикусила губу, пытаясь смолкнуть. Было видно, что она пытается угодить, но не понимает как.       — Я... я стараюсь, Виктория Сергеевна, — прошептала она жалобно.       — Старайся лучше, — сухо парировала Виктория. — Я же сказала, я не буду тебя трогать. Ты должна кончить сама. Это твоя работа — доставлять мне удовольствие. Пока что ты с ней не справляешься.       Алиса отпрянула от двери, охваченная ужасом и омерзением. Это было не любовью. Это было... издевательством. Унижением другого порядка. И самое страшное — она поняла. Поняла, что это спектакль. Спектакль для нее. Чтобы она видела, слышала и страдала.       Виктория не хотела Анастасию. Она пыталась с ее помощью убить то, что начало прорастать между ней и Алисой. Показать, что Алиса так же заменима, так же незначительна, но вышло только хуже. Алиса увидела не силу Виктории. А ее слабость. Ее трусость. Ее неспособность посмотреть в лицо своим собственным чувствам.       Она побежала обратно в свою комнату, заперлась и наконец разрыдалась. Она плакала не только от обиды. Она плакала от жалости к себе и к той женщине в кабинете, которая была так напугана своими же чувствами, что готова была устраивать такие жалкие, жестокие спектакли. Любовь не умерла. Она стала другой — горькой, болезненной, смешанной с болью и отвращением. Но она не умерла. И от этого было еще страшнее.