Под покровом сна

      Героем следующей пытки должна была стать Ребекка — такой вердикт витал в воздухе, словно невысказанный приговор, рожденный из коллективного молчания. Пациентки косо смотрели на нее, будто взглядами могли подтолкнуть вперед, заставить взять на себя тяжелую ношу и избавить от нее юную Кэрри, которая, кажется, даже не совсем осознавала, где находится. Норе казалось это изощренным издевательством: вот так потрошить чужие чувства и заставлять выставлять напоказ самые слабые места, открывать другим уязвимости. В ее мире это было недопустимо, потому что чувства и переживания должны быть надежно скрыты под броней, иначе человек безоружен и обречен.       Время замерло, никто не желал двигаться. Ребекка в упор смотрела на Фредерику, демонстративно скрестив руки на груди. Это было молчаливое противостояние, немая битва без победителей. Врач красноречиво приподняла брови и натянуто улыбнулась, однако пациентка не собиралась прекращать.       — Я не буду, — бросила она. — Это бред.       — Кэрри? — сдержанно спросила Фредерика, стискивая ручку так сильно, что Нора поразилась тому, что та еще не треснула.       Девочка испуганно подняла глаза, услышав свое имя. Тело ее затряслось, а пальцы с окровавленными заусенцами судорожно впились в колени. Страх сковал ее тело, мешая двигаться. Фредерика медленно поднялась из-за стола и аккуратно сделала шаг к Кэрри, но та вжалась в кресло подобно раненному зверю, угодившему в капкан и потерявшему надежду на освобождение. В ее глазах застыл миг страдания, растянувшийся в бесконечность.       Доктор опустилась на колени и положила ладонь на подлокотник, глядя прямо в глаза девочке.       — Шаг за шагом, помнишь? — прошептала она. — Исцеление — это путь, не всегда он будет прямым и без препятствий.       Кэрри кивнула. Это было одно из первых осознанных жестов, доказывавших, что она вполне понимает происходящее вокруг. Девочка медленно опустил ноги на землю, ее движения были рваными, будто под тонкой кожей скрывался проржавевший механизм. Кэрри вытащила из кармана сложенную в несколько раз бумажку, пестревшую перечеркнутыми фразами. Фредерика развернула небольшой сверток и взглянула на три блокнотных листа.       — Ты хочешь, чтобы я прочитала? — тихо спросила женщина.       Кэрри еще раз кивнула.       — Хорошо. Я сделаю это, — вздохнула Фредерика и поднялась на ноги.       Доктор прошла к своему столу, впившись глазами в текст. Кэрри неловко отвела взгляд и зажмурилась, словно она оказалась в своем самом жутком кошмаре.       — Итак… — Фредерика прочистила горло. — Я прочитаю эту записку от имени Кэрри. «Мне было тринадцать лет. Я шла в школу по обходному пути, срезала через проулки и заблудилась, зашла в тупик. Там был только один человек, которого можно было попросить о помощи. Мужчина.»       Фредерика тяжело вздохнула и взглянула на Кэрри, которая предпочла вновь сделать вид, что происходящее ее никак не касается.       «Я не смогла убежать, у меня был тяжелый рюкзак и неудобные новые туфли, которые я еще не успела разносить. Он ударил мою голову об угол дома. Я лежала на земле, очень холодно. Холодно…»       Доктор остановилась, перелистывая страницы. Мельком Нора увидела, что до конца листа было написано одно единственное слово: «холодно». Девушка понимала, куда ведет эта тропа признаний. Все присутствующие уже знали финал этой истории, поэтому лишь молча слушали, превратившись в немых свидетелей человеческой трагедии. Нору охватила тошнота — физическое отторжение души от чужого горя, пальцы задрожали мелкой дрожью. Она не могла даже взглянуть на эту хрупкую девочку, навсегда сломанную чьей-то мимолетной прихотью, превращенную в живые руины детства.       «Я ездила в больницы, в полицию. На самом деле я этого не хотела, но родители настояли. Мне приходилось снимать одежду снова и снова. Холодно без нее. Я научилась улетать. Далеко, туда, где всегда тепло и хорошо. Это место стало моим новым домом, гораздо спокойнее предыдущего. Там я никогда не бываю одна».       Фредерика просмотрела листы, покрытые шрамами исправлений и зачеркиваний — анатомия боли, где каждое зачеркнутое слово было попыткой найти нужную формулировку для невыразимого ужаса. Текста было крайне мало, он был сух и пресен, но именно в этой лаконичности заключалась его сокрушительная сила — отображение трагедии через призму детского сознания, неспособного облечь кошмар в слова. В отсутствии ярких описаний включалась свобода воображения, свобода эмпатии, которая становилась пыткой для слушателей. Нора ярко представила хрупкую и беззащитную Кэрри на грязном асфальте, застрявшую в самом тягостном, унизительном и болезненном моменте своей жизни — моменте, который не закончился до сих пор, не отпустил ее из своих когтей.       Фредерика сложила записку обратно и положила ее на край стола, рассматривая лицо подростка.       Так быть не должно. Это одна из тех вещей, к которым люди успели привыкнуть, вплести в обычную жизнь, потому что истории поломанных жизней практически каждый день мелькают в массовой культуре, рассказах знакомых или в сводках новостей. Для современного человека нет ничего удивительного в том, что чужие жизни обрываются каждый день, тогда какое ему дело должно быть до чего-то такого, ведь так?