Honey, are you coming?

It’s not a one-night stand If it turns onto two       Яна часто думает о том, что именно она сделала в своей жизни неправильно. Конечно, ошибки были — и их было непростительно много — но почему тогда она имеет право чувствовать себя счастливой? Мама указывает на ошибки каждый день. Девушка пытается сбрасывать звонки первое время, игнорировать громкие заголовки и поменьше появляться на публике. Глупость несусветная. Новости, правда, затихают непозволительно быстро — если не давать журналистам поводов, они отстанут, это было ясно с самого начала. Яна поводов не давала. Кто-то в сети сделал предположение, что и на фотках вовсе не она, а другая девушка — астра, конечно же, как иначе? И все забыли. Постепенно снова стали улыбаться девушке на улицах, уважительно кивать и закидывать лишними лестными словами — пустыми, громкими, глупыми.       А она в ответ лишь хлопала ресницами, вежливо отвечая и ловко уворачиваясь от навязчивой бестактности. Привычное расписание потерпело небольшие изменения, учеба в университете продолжалась, жизнь текла дальше. Правда проста — всем плевать на то, кого ты любишь и с кем спишь, пока на людях продолжаешь вести себя прилично. Яна соблюдала простые правила — не оставляла телефон в присутствии других людей и не вела себя подозрительно, старательно делая вид, что всё именно так, как должно быть. На семейных ужинах смеялась немного громче обычного и перебивала отца, обращая внимание матери на новый модный журнал вместо политических новостей; на благотворительных приемах смотрела на астров чуть более высокомерно, чем раньше и чаще бросала незначительные колкие фразы, неизменно приводящие глупую публику в восторг; на нередких ночных встречах бросалась Вене на шею, закрывая глаза и отключаясь от всего мира. Это все было так глупо, так наигранно и фальшиво, что в какой-то момент Яна перестала различать грань между этой игрой на публику и собой. Университет закончился, началась работа — ничего не изменилось, кроме публики вокруг и немного более серьезного отношения к ней.       Постепенно, день за днем, месяц за месяцем, всё встало на круги своя. Серебрянская — ожидаемо — в глазах других снова превратилась в идеальную дочку, недоступную мечту и, конечно, успешную молодую женщину, которую никто больше не мог воспринимать, как маленькую несмышленую девчонку со взрослыми глазами. Мир для неё разделился на две части. Абсолютно непохожие, разные, важные. Ей нравилось хранить небольшие секреты — привычка с детства — а теперь, когда это стало необходимостью, от которой зависит буквально всё, включая репутацию её семьи… Ставки повышались. Главной проблемой стало разделять эти две жизни — не дать им столкнуться в одном здании, не позволить кому-то из семьи встретить Веню или наоборот. Конечно, он уже был знаком с её отцом, хотя иногда ей хотелось, чтобы они никогда не встречались, потому что так было бы проще. Они часто видели одних и тех же людей в разных городах мира, контингент на званых вечерах обычно несильно менялся, но теперь из незнакомого нелепого мальчишки-астра для её отца он превращался в кого-то знакомого. Не просто очередное размытое лицо, но личность с каким-то своим характером и отличительными чертами, выцепить которого из толпы слишком легко.       — Куда поедешь дальше? — Яна резко выныривает из собственных мыслей-переживаний, обнаруживая себя на огромном матрасе напротив панорамного окна. В последние две недели — все то время, что они проводят в импровизированном отпуске в Петербурге вместе — навязчивые, назойливые мысли не перестают преследовать, въедаясь в мозг и не позволяя расслабиться. Девушка растерянно моргает, привыкая к ощущению чужих пальцев в своих волосах и яркой подсветке за окном.       — Наверное, Швеция, — она пожала плечами, на ощупь находя на полу рядом чашку с давно остывшим чаем. И уставилась в окно. Спас на крови мигал в ответ множеством всевозможных лампочек-подсветок, внизу без остановки шатались люди, то и дело слышался смех и мелькали яркие огонечки очередных фонариков-игрушек, которые торговцы пытались продавать во всем центре по баснословной цене. Они выбрали эту квартиру по двум причинам — панорамному окну с видом на собор и такому же огромному окну в ванной. С одной стороны это было чем-то вроде акта непослушания, они ведь пытались спрятаться у всех на виду, затеряться там, где их ожидают увидеть меньше всего. С другой — чисто эстетический аспект. Яна была не тем человеком, которому был необходим пятизвездочный отель или какой-то максимальный комфорт, вроде джакузи (хотя ладно, придётся признаться, что как раз-таки в этой квартире джакузи присутствовала), ей скорее отдых в палатках в горах, где ни интернета, ни нормальной ванны нет, но иногда отдых всё-таки был важен. Даже если это рискованно и стоит неприлично много.       — Серьезно? Ты отправляешься в Стокгольм осенью? — Со смешком спросил юноша, заставляя ее откинуться к себе на грудь и продолжая перебирать тёмные, мягкие пряди. Его не интересовало происходящее на улице, его всегда интересовала только она одна. Только её улыбка, глаза, редкие родинки на руках и загорелые плечи с белыми полосами, оставленными купальником месяц назад, в жаркой Испании на очередном подписании контракта «о регулировке отношений между астральными домами» или вроде того.       — Не мне решать, — девушка снова прикрыла глаза, с улыбкой позволив себе расслабиться и перестать наконец грузить себя ненужными, давящими мыслями. — Отец хочет, чтобы я присоединилась к нему на сделке. Ну, знаешь, дебаты, старики в костюмах и презрение во взглядах. Как всегда.       — Поехать с тобой? — С надеждой спросил Веня. У него не было планов, Яне часто казалось, что у него никогда планов не было, по крайней мере, когда это касалось её. Он работал. Причём работал много и с каким-то постоянным упорством, трудолюбием, которому девушка иногда — очень редко — даже завидовала. Но когда она спрашивала, свободен ли он — работы словно и не существовало. Они оба перестали воспринимать это как интрижку, роман на одну ночь, около двух лет назад — ещё в Грузии, когда после короткой (в масштабах Вселенной, естественно) встречи завязалась переписка. Когда переписка из перекидывания горячих фоток и грязных сообщений посреди ночи перетекла в долгие разговоры по телефону по ночам. Когда этих разговоров стало не хватать. Когда каждое слово хотелось вырезать на коже — нет, глубже, на самом сердце, чтобы всегда чувствовать это жгучее напоминание. Когда едва заметные кивки во время редких встреч на чисто светских мероприятиях стали перетекать в ненавязчивое «Какое окно твоё?». Когда вместо поцелуев стало хватать одного прикосновения — горячего, будоражащего кровь и заставляющего выжидать подходящего момента. Когда этих гребаных когда стало слишком много, и вместо тысячи слов хотелось просто схватить за плечи и оттолкнуть к ближайшей стене, впечатываясь наконец нетерпеливым поцелуем в губы после очередной несправедливо долгой разлуки.       — Нет, — неожиданно резко даже для самой себя ответила девушка, чего-то испугавшись. Она вдохнула запах чая и поморщилась, зажимая рот рукой. Сделала несколько осторожных горячих глотков и вдохов-выдохов. — Мне нужно время, чтобы подумать.       — О чем? — Легкомысленно спросил юноша, только чтобы поддержать диалог, в то время как сам внимательно наблюдал за поведением девушки, внезапно съежившейся в его объятиях. Яна знала, что ведёт себя подозрительно. Просто по-другому не могла, слишком привыкла к тому, что может любую тайну Вене доверить и быть уверенной в том, что он никому её не раскроет, и сам тоже не осудит. Только последний секрет был слишком личным, слишком интимным, чтобы делиться им с кем-то. Эта мысль ещё и секретом-то не была, так, неоформившейся мыслью, подозрением, предчувствием. Плохим, конечно же. А у Яны все предчувствия всегда сбывались. Как часы.       — О нас, — также легко бросила девушка, вырываясь из объятий и с улыбкой оборачиваясь на парня. Она привыкла быть честной и менять это не собиралась, слишком уж долго училась этой чёртовой искренности, слишком долго старалась открыться, чтобы теперь снова закрываться от всего мира. — Прости, я вчера, наверное, съела что-то не то, весь день тошнит. Пойду выпью воды.       Она улыбнулась и легкой походкой вышла из спальни на кухню, лишь слегка поежившись от контакта голых пяток о холодную плитку. Это было странно — чувствовать себя настолько не в безопасности рядом с человеком, с которым последние несколько лет чувствуешь себя в безопасности постоянно. Было странно лгать. То есть не врать, конечно, так, умалчивать пару незначительных подробностей, только все равно ощущается неправильно, нечестно. Яна вздохнула и достала с верхней полки стакан. Налила в него воды из графина, четким отточенным движением, привычным. Постаралась скрыть дрожь в пальцах. В этот момент захотелось сбежать — в окно дружелюбно заглянули лучи лунного света, готового поддержать её в любой ситуации. Захотелось призвать крылья и спрыгнуть с окна, почувствовать это ощущение полета, только нельзя. В последнее время много чего нельзя, вообще-то. Яна выпила воду в два глотка, всё ещё чувствуя какую-то мутную слабость — не только в организме, но и в мыслях. Секундное замешательство, мимолетная заминка, проскочившая электрическим импульсом по всему телу, паника. Стакан выскальзывает из слабых пальцев, но не разбивается. Останавливается в нескольких сантиметрах над полом, поддерживаемый чистой серебристой магией. Яна облокачивается на столик и закрывает глаза. У неё ужасно кружится голова, и всё тело болит, болит невыносимо сильно, как после пятичасовой тренировки. Колени подкашиваются, отказываясь держать на ногах и снова начинает подташнивать. Девушка бессильно опускается на пол, утыкаясь лбом в колени.       — Ты точно в порядке? Я же вижу, тебе не первый день нехорошо, — беспокойно спрашивает юноша, осторожно садясь рядом, на ту же холодному плитку на полу, совершенно не заботясь о лунных лучах, обжигающих его плечи. Яна хочет крикнуть, схватить первую попавшуюся под руку фарфоровую тарелку и кинуть ему в голову, яростно крича о том, какой он всё-таки идиот, только вместо этого молча мотает головой из стороны в сторону. Но она ведь сильная. Сможет справиться с этим и сама.       — Наверное, вирус подцепила где-то, — Яна заставляет себя слабо улыбнуться, не без чужой помощи поднимаясь на ноги. Растерянно оглядывается вокруг, замечая, что мир всё ещё на месте. Ничего не взорвалось. Никто не умер. Все по-прежнему. Она немного неловко хватается за чужие плечи, когда юноша легко подхватывает её на руки, не позволяя идти самой. С помощью мистики ставит стакан куда-то на столешницу и несет ее в спальню, в кровать, без всякого пошлого подтекста, только с этой нескончаемой нежностью и заботой, от которой Яне уже тошно. Она позволяет парню укрыть себя одеялом и поставить градусник, хотя сама точно знает, что температуры нет. Голова раскалывается на несколько частей, от приятного смешения духов — вся их одежда и простыни, конечно, тоже этими духами давным-давно пропахли — снова мутит, пальцы немного подрагивают. Девушка успокаивает себя тем, что осталось немного. Еще один день — и она будет одна. Запрется ото всех в номере, не будет никуда выходить и переживет это всё в одиночестве. Без осуждающе-сочувствующих взглядов и чужих соболезнований. Она в порядке.       Градусник показывает стабильные тридцать шесть и восемь — вполне нормально поздно ночью, после горячего джакузи и не менее горячих прикосновений к голой коже. Она устала. Веня что-то постоянно спрашивает и носится с ней, как с маленьким ребёнком, заставляя отвечать на бесконечные вопросы и пить теплую воду. Яна находит у себя силы растянуть губы в улыбке, когда парень наконец падает рядом, молча обнимая её. Показывает, что рядом. Что сделает все, что угодно; все — о чем она попросит. А она ничего у него не просит — только лишь быть рядом. Потому что все уже решено. Давно. Без его участия. Oh, I like it (Yeah)       Самолет летит бесконечно долго. Яна знала, на что подписывается, когда соглашалась с предложением отца, только никак не думала, что это займет так много времени. Чего-чего, а времени у неё сейчас было немного. Первый час девушка просто спит, старается отвлечься от навязчиво-тревожных мыслей и этого отвратительного предчувствия, когда все вроде хорошо, но в то же время скоро случится нечто настолько невообразимо плохое, что перекроет все хорошее, что было в жизни до этого. Погода отвратительная — но чего она ожидала? Октябрь мелькал уже где-то на горизонте, оставляя после себя неуловимый след грозовых туч и туманных ливней. В Петербурге осень выдалась сухой и относительно теплой. Яна не любила стереотипы о городах, имея привычку проверять их лично — и Питер проверку не прошел, представ перед ней во всей своей красе в свете солнечных лучей днём и мрачной таинственности в свете луны ночью. Следующей на очереди была Швеция.       Яна любила путешествия. Несомненно, ей нравился небольшой Яховск с его коттеджами и особняками, мрачными пятиэтажками и пустынными ночными улочками. Нравились маленькие кофейни, которых на весь город было штук шесть, и их дом тоже нравился. Стены на Яну всегда давили, только со временем пришло осознание — стены здесь не при чем. Люди давили. Ведь дом от этого всегда и зависит — от людей. У Вени в небольшой, необжитой квартирке-студии где-то на окраине Праги атмосфера была совершенно иная. Яне удалось побывать там во время ежегодного двуликого фестиваля в мае этого года. Они знали, что думают об одном и том же, только ни один из них не посмел произнести это вслух. Вместо банальностей Яна пробормотала тихое «мне нравится» и на этом, кажется, все, только сама чувствовала намного больше, конечно. Она всегда чувствует больше, чем хочет показать.       Когда огни аэропорта начали приближаться, Яна чувствовала себя хуже, чем могла бы. Горькая смесь вины и детского отчаяния — совершенно бесполезного, бессмысленного — завладели мыслями и чувствами. Запоздало девушка думает о том, что могла бы воспользоваться тернией, чтобы за секунду переместиться из одной страны в другую — это было бы даже проще. Только вот ей нужен был повод. Оправдание, чтобы сбежать из безопасных объятий, расстаться не один на один в уютной квартире, но в толпе незнакомцев, где нужно сдерживаться. Никаких поцелуев, никаких чувств — разрешены простые объятия, главное недолгие, чтобы никто не обратил на них больше внимания, чем нужно. Если обратят — не страшно, двуликих в аэропортах встретить можно не то, чтобы часто. Еще один плюс — Яна не хотела, чтобы кто-то знал, чем она занималась в Петербурге. Официальной причиной был визит нескольких двуликих школ, да только этот визит закончился полторы недели назад, а на банальное оправдание в духе «Мне просто нравится этот город» никто не поведется. Даже если это отчасти правда.       Стокгольм встречает ее дружелюбными огнями и пустыми улицами. На часах четыре утра по местному времени, небо затуманено тучами, нависающими над городом так низко, что кажется только на цыпочки встань — и кончиками пальцев дотянешься до мокрой ваты. Яна знала, что может потрогать облака — это реально, как и её крылья, как и золотая нить на спине, всё вокруг сплошная реальность, от которой не спрячешься, не убежишь. Таксист пытается говорить с ней на ломаном английском — путая слова и грамматику, но с таким энтузиазмом и упорством, что девушке приходится отвечать безликому и, конечно, ужасно уставшему мужчине на нескончаемые вопросы. Откуда она, зачем прилетела, чем займется завтра… Яна врет с улыбкой, совершенно бессовестно и уверенно, она привыкла. Отель оказывается подсвечен миллионами лампочек, с по ощущениям сотней этажей, упирающихся в небо. Яна прощается с незнакомцем и неторопливо заходит в светлый холл. Ее встречает отец. Неудивительно. Они обмениваются парой незначительно колких фраз и расстаются там же — в холле огромного модного отеля. It’s 5 AM We feel so good it almost Frightening       Огромный зал, люди в повседневной одежде и множество раскладных стульев, расставленных в несколько рядов. Небольшая сцена, много карточек и бутылки с водой. Подготовка к выступлению идёт полным ходом — они начнут через несколько минут. Яна все мероприятие сидит как на иголках, редко чиркая что-то в блокноте и то и дело делая мелкие глотки воды с лимоном из своей бутылки. Отец разносит оппозицию в пух и прах, обращается к публике, ловит ее взгляд и гордо улыбается, чётко давая понять — это твоё будущее. Это тот, на кого ты должна равняться, кем ты должна будешь стать в самом конце. Эгоистичным, харизматичным диктатором, не уважающим чужие слова и знающим лучше. Яна не выдерживает и выходит из зала, как только ведущий с ослепительно фальшивой улыбкой обозначает безоговорочную победу её отца. Хлопает дверью, невежливо, беспричинно, а в следующий момент обнаруживает себя перед зеркалом в женской уборной — со слезами, стекающими по щекам, дрожащими пальцами и отчаянием в каждом движении. Ярость сменяется истерикой, слезами, а потом смехом. Она выходит в холл уверенная в своей неотразимости, она уходит победительницей. Она, черт возьми, всегда победительница, и плевать, если кто-то считает иначе.       — Не смей позорить меня и семью на глазах у всех, дорогая, — Яна не замечает, как он появляется прямо у неё за спиной, элегантно помогая надеть пальто. И также быстро исчезает, растворятся в толпе политиков, где каждый хочет пожать ему руку и восхититься его манерой. Его спич, его стиль неповторимы. Никто никогда не сможет, как он — никто и не будет пытаться, потому что нельзя. Только ей позволено. Она сможет быть такой же грубой, беспощадно яркой, сжигающей соперников один за другим, только в ней есть эта семейная черта, горячая искра, которой достаточно, чтобы разжечь самый настоящий пожар. Яна хочет схватить отца за рукав дорогого шерстяного пальто или пиджака от Armani или Tom Ford, какая разница в самом деле? Но вместо этого замирает на месте беспомощной куклой, марионеткой, которой позволено наблюдать со стороны, но никак не быть частью настоящего, живого мира, лишь подражая людям. Действуя по их указке.       Она хочет поговорить с ним и следующие несколько дней. Оправдывает собственную нерешительность плохим самочувствием и бесконечно думает-думает-думает. Перестает спать вообще, замазывает синяки под глазами прежде чем пригласить стилиста и все равно выслушивает жалобы на недостаток сна — маскировать усталость становится все сложнее. В какой-то момент не выдерживает и звонит матери. Порывается рассказать, повиниться, расплакаться в трубку и признаться во всех совершенных ею преступлениях, но нажимает на красную кнопку прежде чем гудки сменяются ласковым голосом Тамары. Смотрит на себя в зеркало и больше не узнает — не понимает, куда делся пресс, почему спина болит так нещадно, а щеки вдруг стали такими большими. И снова думает. Размышляет над вариантами, возможностями, выбором, который стоит перед ней. Игнорирует Венины звонки-сообщения и чуть ли не кидает в чёрный список в порыве очередного беспричинного гнева на саму себя и мир вокруг. В какой-то момент просто ломается. Ей надоедает собираться саму себя по кусочкам, думать о том, что могло бы быть, чем она могла бы стать; надоедает вставать по утрам с неизменной тошнотой и бледностью, смывая летнюю беззаботность вместе с персиковым загаром холодным душем; надоедает вежливо разговаривать с командой отца, постоянно подчиняться каждому их слову и вечно переживать, что кто-то узнает. И она решается. Записывается к врачу в ближайшую больницу под выдуманным именем и беззвучно кричит, запирая дверь в номер. Утешает себя тем, что осталось немного — каких-то две недели, и все закончится. Она сможет преодолеть эту зависимость — когда без чужих объятий больше не можешь, когда нужно ощущать поцелуи на своих губах, когда хочется ловить взгляд серых глаз и просто знать, что он рядом. Ей нужно только избавиться от небольшой частички себя — на данный момент единственной, связывающей их между собой. Ничего сложного. Одна таблетка в кабинете у врача или — она и на это готова пойти — пара часов на операционном столе. Выбор был сделан. В пять утра, в состоянии какого-то помешательства, когда тошнота отступила, а таблетка от головной боли наконец подействовала. It’s 5 AM I’m made for — We can’t deny it!       Яна возвращает в номер совершенно выжатая. Последние дебаты оказались на удивление сложными — а может все до этого были такими же, а эти кажутся сложнее только потому что ее наконец подключили к основной команде, то есть поручили буквально выполнять какую-то настоящую работу. Не номинальную, только чтобы показать какое-то подобие бурной деятельности, а прямо реальную. Поэтому, конечно, она не заметила света в комнате. А когда заметила было слишком поздно.       — Яна, — он смотрит ей прямо в глаза, уверенно, нагло, с вызовом. Девушка вздрагивает и чуть не роняет телефон, вовремя хватая его кончиками пальцев. Они несколько секунд молчат, поддерживая этот странный контакт, держась за эту связывающую их нить — прозрачную, незаметную глазу, но слишком отчетливо чувствующуюся где-то на крае радужки, на крае сознания.       — Тебе нельзя здесь быть, — она резко хлопает дверью, создавая лишний шум и поворачивает ключ в замке три раза — так надежнее. Яна не говорит ничего вслух, только шипит, по-змеиному, ядовито. Так, как никогда до этого с ним не разговаривала. — Как ты вообще сюда попал?       — Окно было открыто, — ну конечно. Девушка делает несколько судорожных вдохов, пытаясь сформулировать очередную возмущенную мысль, задать ещё один вопрос, только вместо этого чувствует несильное головокружение, заставляющее ее немного пошатнуться. Яна быстро находит равновесие, не теряя достоинства, только в глаза ему больше смотреть не может, потому что вспоминает, зачем весь этот цирк.       Они молчат некоторое время, потому что обоим есть, что сказать, но они ещё пытаются держаться за эту туманную возможность сохранить отношения, расставшись на приятной ноте — как в Петербурге. Потому что здесь ничего больше нет — нет ночей вместе, нет бесконечных разговоров ни о чем и успокаивающей тишины. В этой стране между ними ничего не было, нет и не будет никогда. Как в сотне других стран и городов, с которыми их двоих ничего не связывает. Яна осторожно садится на краешек кровати, боясь разрушить это хрупкое равновесие между ними, потревожить это ощущение безопасности и правильности, неизменно возникающее каждый раз, когда они оказывались рядом.       — Ты думаешь я слепой? — Горько спрашивает юноша. С той вкрадчивой нежностью, которой каждое его слово по отношению к ней всегда было пропитано, но в то же время с уверенностью человека, обреченного на смертную казнь. — Ты думаешь, я ничего не вижу, да? Не замечаю того, что у тебя задержка, не замечаю токсикоза, боли в пояснице, того, как ты глаза отводишь?       — Я… — Яна замолкает, не в силах продолжить фразу. Она знала, что Веня догадается. Что ему не потребуется много времени, чтобы сложить факты воедино, собрать целую картину, только надеялась почему-то на то, что сможет объяснить ему, когда все останется позади. После запаха хлорки и спирта, белоснежно-чистых стен и плиток на полу и людей в белых халатах, наблюдающих за ней с нескрываемым осуждением и жалостью. Осуждение и жалость были нужны ей в последнюю очередь. Особенно сейчас.       — Я не злюсь, хорошо? — Он не кричит, хотя должен был бы. Говорит медленно, спокойно, как будто бы по заготовленной бумажке читает, честное слово. Яна бы не удивилась, если бы бумажка и правда была. Она просто кивает, не в силах ничего сказать. — Послушай, я не хочу на тебя давить. Тебе нужно время, чтобы обдумать, и, черт, я тебя прекрасно понимаю. Но сколько уже прошло? Достаточно. А ты мне ничего не сказала. Сладкая, можно один вопрос?       Он садится перед ней на колени, смотря снизу вверх — ласково, нежно, как люди смотрят на самое ценное, что у них есть. Ей немедленно становится стыдно. Яна кивает — конечно, черт возьми, она кивает, у неё и выбора-то больше нет, не запретить же ему задавать вопросы? К тому же он имеет на это право. Больше, чем кто-либо ещё. Сомнение расползается по венам, вина впитывается в кровь, пропитывая органы жгучим чувством насквозь, заставляя её немного сгорбиться и нахмуриться, почувствовать себя заключенным под следствием, готовым услышать вынесение судьей смертного приговора.       — Когда ты собиралась мне рассказать? — Яна резко открывает глаза, испуганно ловя его взгляд. Он знает. Она улыбается краешками губ и сжимает их в тонкую полоску, отводя взгляд, только чтобы не увидеть мгновенное замешательство, сменяющееся необходимо справедливым осознанием. — Ты не собиралась ничего говорить.       Осознание проносится по его венам электрическим импульсом, и юноша резко вскакивает на ноги, начиная ходить по комнате кругами. Девушка сжимает пальцы и опускает голову куда-то вниз. Веня даже не спрашивает — он просто констатирует факт, ведь знает её лучше, чем она сама себя знает. Хочется возразить, подняться с места — резко, отчаянно сделать шаг навстречу и соврать что-то о том, что собиралась сказать ему вот прямо сегодня ночью, но искренность не позволяет. Яна смотрит загнанным в ловушку зверем, ожидая реакции, криков, истерики, только получает одно лишь отчаяние в серых глазах — такое искреннее и испуганное, что становится стыдно.       — Чего ты ожидал? — Она взрывается. Эмоции, чувства, все сливается в один несуразный клубок ниток, падающий со стола и начинающий разматываться, выливаясь ядовитым шепотом и потоком резких слов. — Что я брошусь тебе на шею? Очнись, у нас нет будущего, ты же видишь. У нас и настоящего нет! Мне двадцать четыре. Я… Просто не хочу портить жизнь ни тебе, ни себе.       Он замирает посреди комнаты внимательно следя за каждым её движением, за выражением ее лица, мысленно что-то просчитывая. Яна резко опускается глаза вниз и кивает самой себе. Ей не нужна реакция, она давным-давно все решила. За них обоих.       — Почему ты считаешь, что испортишь мне жизнь? — Он смотрит ей в глаза, произносит каждое слово вкрадчиво, вдумчиво, чётко. Давая почувствовать их значение. Яна замирает, не зная, что ответить, потому что это всегда казалось ей таким очевидным, что не требовало никаких объяснений.       — Я… — Девушка замирает, растерянно считая квадратики на цветастом ковре и не смея поднять взгляд. Последние несколько дней все казалось таким простым, безболезненным и понятным, что ситуация, оказавшаяся в несколько раз сложнее сейчас начинает её пугать. — Мы не можем…       Голос дрожит, слова-предложения ломаются, рассыпаются стеклом по полу и звенят в мыслях безжалостным эхом, разливаясь по комнате вязкой жидкостью, готовой утянуть на дно. Только дно у них под ногами — до него и тянуться не надо, потому что они уже его достигли. На высоте в несколько сотен метров над землей, окруженные облаками и высотками-отелями, откуда из ярких, подсвеченных окон за ними наблюдали тысячи призрачных глаз. Яна хмурится, обдумывает существующие выходы из ситуации и ничего не находит. В её мире — правильном, пустом и тесном — существует одно решение — единственное правильное, единственное возможное, в то время, как в его решений множество. Он весь — сплошное олицетворение свободы — гулкой, яркой, громкой, чтобы рябило в глазах и закладывало уши, чтобы дрожали коленки и подворачивались лодыжки, чтобы смеяться над глупостью роскоши в лицо политикам и плакать на похоронах собственной гордости без красных пятен горячего стыда, расползающегося по шее и щекам. У нее впереди — карьера безупречного запасного варианта, вечной замены отца и марионетки в руках взрослых, даже если она сама давно не ребёнок. У него — целый мир, возможность жить по своим правилам и искреннее желание стать лучше. Яна не хочет признаваться, но точно знает, что готова бросить все — только бы изменить собственное будущее. И в то же время она точно не может решиться на это. Нарушить правило один раз, десять, тысячу — одно. Разрушить правила к чертям и написать свои — совсем другое.       — Ты не права, — он садится рядом и мягко берет ее за руку. Что-то говорит о том, что они вправе сами выбирать, как жить, и что он примет любое ее решение. Девушка не слушает. Пытается унять собственное сердцебиение, слушает бессмысленно громкое дыхание и сосредотачивается на хрупкой безопасности, воцарившейся вокруг.       И, кажется, именно в этот момент решается. Без объяснений поднимается с кровати и быстро комкает платье, подготовленное на завтра. Запихивает разбросанные вещи в сумку, быстро проверяет все ящики тумбочки, выключает телефон и вынимает из него сим-карту, оставляя её на газетном столике. Веня наблюдает недоуменно, с ироничным вопросом, но уверенностью, потому что видит её глаза — а эмоции он различает на раз-два. Яна останавливается у двери, замирает на несколько секунд, думает, стоит ли попрощаться с отцом — объяснить ему хоть что-то. Всё же бросает симку в боковой кармашек и молча поддается слабости, целуя парня в краешек губ.       Это такая глупость — то, на что она решается. Веня просит её немного успокоиться и принять взвешенное решение, не бросаться в пекло прямо так — в серой шерстяной юбке от Chanel, немного мятой рубашке и золотой цепочкой на шее. Спросить себя, готова ли она отказаться — вот так просто оставить ту жизнь, к которой так привыкла, ради которой так старалась. Вместо ответа девушка лишь настойчиво целует его в губы и заставляет упасть спиной на незастеленную кровать. У него в глазах — серебристые волны и чертики пляшут (Яна вспоминает сказки про людей-звезд и мысленно отмечает, что если бы они и правда существовали — обязательно поселились бы у него в глазах), волосы — растрепанные, ярко-огненные, — в слабом свете комнаты почему-то ещё больше напоминают пожар.       Девушка уверена, что он не собирался её навещать, что это было до того глупое и спонтанное решение, что он и переодеваться не стал — потому что Веня был одет в слишком очевидно домашнюю футболку с Led Zeppelin и джинсы — с порванными коленями и черт его знает, было ли так задумано дизайнером. В отличие от Яны ему не нужно выглядеть идеально, у него основная работа вся онлайн, это у неё постоянные разъезды и мероприятия.       Простыни мятые, скомканные, одеяло откинуто куда-то к ногам — оно здесь лишнее. Они целуются — без яркого безумия, без фанатизма, с уверенностью в том, что время ещё есть. Теперь есть. И будет. Яна не раздевается до конца — только снимает надоевшую узкую юбку и расстегивает рубашку, начинающую прилипать у телу. В одежде смысла мало — в одежде никогда смысла в их отношениях в общем-то не было, потому что любые искренние разговоры всегда перетекали в горизонтальную плоскость как-то сами по себе. Контакт голой кожи всегда ощущается приятнее самого дорогого шелка — факт до того простой, что мало кто по-настоящему его понимает. И всё равно движения выходят суматошными, нетерпеливыми, пропитанными неоновым безобразием темных баров посреди ночи и нежным опьянением дрожащих ресниц после слез. Но так даже лучше. Им не нравится медленно — и это касается не только интима — им нужно энергия. Никаких раздражающих полумер, лишь грубое наслаждение и зачем-то слишком чувственный контакт — слишком близкий даже сквозь ткань. Слишком-слишком-слишком. Как всегда. Уже привычные твердые пальцы, приевшееся обожание, перемешанное с грязным возмущением недоговорок и тайн, влажные дорожки громких поцелуев на шее и животе и бесстыдная раскованность слов. Потому что сейчас можно сказать все, о чем думаешь. Потому что тебя всё равно услышат. Потому что тебе ничего не ответят.       Лампочка на потолке несколько раз мигнула и погасла. Занавески задвинуты, но сквозь них все равно пробиваются звуки ночного города и свистящий на высоте ветер. Веня осторожно обнимает её за талию, совсем уж бесстыдно держа руку на животе, как будто пытаясь понять, правда ли это всё на самом деле, почувствовать слабое сердцебиение — даже если его ещё нет — услышать хоть какое-то подтверждение. Вместо этого слышит отчетливый стук в дверь. Яна резко вздрагивает, но не шевелится. Наблюдает за капелькой только что начавшегося дождя, стекающей по запотевшему стеклу вниз. Жмурит глаза. Громко дышит. Держится за чужую руку, как за спасение.       — Я знаю, что ты там, — голос рассерженный, чересчур громкий. Дмитрий чем-то раздражен и недоволен ужасно, конечно. Как всегда. Девушка лениво приоткрывает глаза, оборачиваясь на дверь. — Либо ты открываешь сама, либо я выламываю эту дверь.       Она неторопливо поднимается на ноги и накидывает на себя белый халат — собственность отеля, самый стереотипный штамп, идущий в комплекте с белыми лебедями, скрученными на кровати из махровых полотенец, и пушистыми домашними тапочками. Она ими пренебрегает — беззвучно ступает по ковру босыми ногами, и жестом просит Веню спрятаться в ванную. Даже если их поймают — уже плевать. Терять больше нечего — рассудок был потерян года два назад, спокойствия в их жизни никогда и не было, о безопасности можно было только мечтать. Оставалось лишь призрачное, размазанное туманом над озерной гладью будущее, такое неопределенное и бестелесное, что беспокоиться о нём — лишь трата времени.       — Не порти собственность отеля, — девушка зевает, приоткрывая дверь на крохотную щелочку — только чтобы было видно ее собственное лицо. — Ты что-то хотел?       — Да, — он внимательно обвел взглядом её щеки, задержался на растрепанной косе, державшейся на одном лишь честном слове, так как завязка потерялась ещё где-то в ворохе простыней-одеял-объятий, и наконец снова посмотрел в глаза. — Чем ты, черт возьми, здесь занимаешься? Завтра рано вставать, не забыла?       — Йога, — она расплывается в хитрой, спокойной улыбке, внимательно наблюдая за чужой реакцией. Блеф был её коньком, навыком, стилем, в конце концов. Она училась врать у него же самого — ещё лет в семь, когда увидела отца в объятиях незнакомой женщины, вернувшись с уроков раньше обычного и так не вовремя заглянув в родительскую комнату. — Очень расслабляет. Тебе стоит попробовать, правда. И тоже лечь спать. Я как раз собиралась в душ, когда ты стал ломиться в мой номер.       — Хорошо, — Яна знала, что он не поверил ни единому её слову. Знала, что он не отступится, пока не узнает, с кем она была, только вот когда узнает, будет уже слишком поздно. — Спокойной ночи, дорогая. И постарайся выспаться.       Девушка кивнула и просто закрыла дверь. Достаточно на сегодня разговоров. Голова кружилась нещадно, колени немного подкашивались, а по телу всё ещё растекалась приятная расслабленность, не успевшая стечь по голой коже в воздух, не успевшая раствориться в крови или исчезнуть из мыслей послушным эхом. Яна упала на кровать и прикрыла глаза. Это был второй день за последний месяц, когда её не выворачивало наизнанку и она могла спокойно дышать без приступов паники или безнадежности. Потому что наконец-то знала, что делать. Они созданы друг для друга — так, кажется, говорят безликие? Соулмейты, родственные души — назови, как угодно, суть одна и та же. Отрицай, не отрицай, если судьба распорядилась определенным образом — ты от неё никогда не сбежишь. Даже если у неё рыжие волосы и бессмысленные веснушки на щеках. Яна в последний раз улыбнулась своим мыслям и поднялась на ноги. В чем-то она отцу не соврала — сходить в душ и правда было бы неплохо. Meet where there where’s never closes       — И где ты сейчас живёшь? — Она спрашивает с энтузиазмом, прекрасно зная, что ответ ей не понравится — видит это по какой-то слишком уж заковыристой тернии, с множеством каких-то листочков-иероглифов-звездочек и других замысловатых символов. Происходящее неожиданно кажется интимнее интима, ощущается легкими мурашками по коже и цепляющим страхом, появляющимся где-то внизу живота и сковывающие все движения этим неловким оцепенением.       — О, тебе это не понравится, — юноша сосредоточенно рисует очередную спираль и наконец опускает руку на середину тернии, сообщая ей двуликую энергию. Узорчатый круг на полу начинает светиться серебром — постепенно, листик за листиком наполняясь силой и волшебством. Яна помнила, как ещё маленькой девочкой с восхищением наблюдала за проложением нового пути, за ловкими пальцами родителей, чертящих неизвестные ей тогда символы на полу. Со временем магия потеряла свою красоту, золото отталкивало фальшивым блеском и неискренним сиянием, но в этот момент она снова почувствовала этот восторг, совершенно детское недоумение, восхищение настоящей магией.       — Дай угадаю, это станет сюрпризом? — Яна поправила неудобную лямку дорожной сумки на плече с готовностью наблюдая за искристым сиянием тернии, уже работающей. Веня с усмешкой кивнул и жестом попросил отдать ему сумку. Девушка закатила глаза и ступила в сияющий круг, проигнорировав предложение помочь. Какую-то секунду спустя всё закончилось. Перемещение сквозь тернию было похоже на головокружительную потерю сознания на американских горках, на ощущение падения во сне, когда кажется, будто земля в нескольких тысячах метрах под тобой, а на самом деле ты лежишь на кровати, на резкое потемнение в глазах, когда встаешь слишком резко.       — Серьезно? — Девушка скептически обвела взглядом полупустую комнату. Знакомую. Слишком хорошо отпечатавшуюся в памяти, чтобы когда-то забыть.       — Прости, немного сентиментален, что поделать? — Он появился прямо за её спиной, обнимая со спины и целуя в макушку. Яна кинула сумку прямо на пол — такой же скрипучий и колющийся, как и несколько лет назад, в их первую встречу. За окном появились первые лучи рассветного солнца, медленно проникающие сквозь прозрачные занавески в пыльную комнату и рисующие замысловатые узоры фиолетовыми тенями на пустых обоях — новых, приятного оливкового оттенка. И всё снова было хорошо.       Просыпаясь утром с отвратительным настроением и тошнотой, Яна часто думала, что где-то она всё-таки была неправа — потому что что-то шло не так. Ей не хватило смелости вставить старую симку в телефон, она продолжала валяться в боковом кармане сумки, да только напоминания о жизни — той, оставленной в прошлом, туманной, которую так старательно пытаешься забыть, но которая все равно каким-то образом продолжает крутиться в мыслях — поджидали её за каждым углом. В небольшой картинной галерее — пустой, безмолвной и спокойной, совсем не такой, какой девушка ее запомнила; на вымощенных камнем улицах старого города, живущего своей привычной, красочной жизнью с невероятным обилием ярких вывесок и пустого смеха; на серпантине лесных дорог, петляющих по горам причудливой гирляндой лампочек, включавшихся только по ночам. В опасности, поджидающей за каждым углом, в каждом темном переулке, да даже затаившейся на дне зрачков дружелюбных стариков-итальянцев с ослепительной улыбкой и таким же ослепительным бокалом утреннего prosecco на террасе небольшой кофейни, выходящей прямо на пешеходную улицу.       Беспокойство это до того иррациональное, глупое и беспочвенное, что Яна сама перестает в него верить — потихоньку начинает убеждать саму себя, что ей просто нужен отдых. От себя, от жары, от Вени, в конце-то концов. Хотя он и дает ей достаточно личного пространства — даже слишком много, наверное, но это именно то, что ей сейчас нужно. С ребенком под сердцем ей бы закрыться дома и никуда не выходить — как по старым поверьям. Терпеливо ждать тринадцатой недели и вышивать защитные знаки-вязь-символы на одежде в районе живота и сердца, чтобы никакого сглаза-проклятия. Но она Серебрянская — ей нужна энергия, движение, экстрим, да хоть что-нибудь. Здесь, в горах, где даже интернет работает нестерпимо медленно, а из развлечений наблюдение за восходом и закатом солнца на крыше, надобность в деятельности увеличилась в несколько раз. Веня постоянно просит её успокоиться и отдохнуть, но ей нужно, чтобы идеально. Чтобы пылинки нигде не было, чтобы пол был идеально чистым, и окна прозрачными. Возможно, она взваливает на себя слишком много. Переутруждается. Поднимает тяжести, пока никто не видит, забывает о существовании двуликой мистики и выматывает себя, не думая ни о ребенке, ни о собственном здоровье. И это не может закончиться хорошо. Очевидно.       Она не понимает, откуда вокруг столько крови и почему живот болит так сильно. Сидит на холодной плитке крошечной ванной и наблюдает за тем, как маково-красные капли медленно расползаются по полу. Запоздало жалеет — потому что мыла его вчера — и все еще не понимает. Она упала? Или просто неудачно повернулась? Пытается убеждать себя, сохранить какое-то подобие психического здоровье, но больной, воспаленный мозг продолжает подкидывать ей картинки произошедшего несколько секунд-минут-часов назад. Вот она стоит на кухне — в махровом халате и с полотенцем на голове напевает какую-то въевшуюся в сознание мелодию — то ли времена года Вивальди, услышанные несколько лет назад в Филармонии, то ли концери Сен-Санса из недавно просмотренного фильма, она уже и не вспомнит. Вот бежит открывать дверь — потому что Веня полчаса назад пошёл на рынок за продуктами и наверняка тащит кучу сумок. Вот люди в черных костюмах пытаются затащить её в затонированный Мерседес, а она упирается всеми ногами, потому что понимает, кто они. Один из них замечает немного округлившийся живот, неосторожно задев её локтем и испуганно просит прощения. Они смотрят на неё внимательно, считывая какую-то информацию. И снова пытаются утащить в машину — Яна отбивается локтями, руками, ногами, пытается хоть как-то закрыть защитной мистикой живот, только магия на солнце не работает. Становится очень больно, но люди наконец отступают, услышав что-то через наушник. Вот она запирается в ванной и пытается дышать, потому что кислорода мало, перед глазами темнеет и кажется, что ещё секунда — и она потеряет сознание.       Сознание она теряет. И находит себя в луже крови, с пульсирующе-режущей болью внизу живота. И плачет. Сама не замечает, как начинает цепляться за воспоминания — потому что ей не нужен был этот ребенок, но он уже стал частью привычной жизни, потому что она смирилась и сама не поняла, как привязалась к маленькому существу. А теперь его нет. Напоминает себе, что так и хотела — так и задумывала с самого начала, потому что ей двадцать четыре. И она не хочется портить жизнь ни себе, ни ему.       Вытирает кровь с пола. В каком-то неясном помешательстве кидает все свои вещи в дорожную сумку и дрожащей рукой рисует знакомую тернию на полу. Думает написать записку — и пишет, кусая губы и стирая с ресниц непрошеные слезы — пишет что-то слащаво-приторное, с множеством сухих «извини», «прости» и банальным «это моя вина». Врет что-то о том, как неудачно упала с лестницы на живот, кидает халат, запачканный кровью в мусорку — потому что его уже не отстирать — и возвращается домой. В солнечный, уже по-зимнему блестящий Яховск, с огромной елью на главной площади и множеством детей, приехавших на каникулы к родителям. Тамара ничего не спрашивает, даже не осуждает. Молча обнимает, внимательно слушая несвязный рассказ, прерываемый совсем уж стыдными слезами — прозрачно-хрустальными, которые на вкус вместо соли напоминают разочарование. Никита возвращается на следующий же день, не задает никаких вопросов и также спокойно приносит ей прямо в кровать какао и какую-то сладкую булочку, потому что сладкое помогает поправиться быстрее — он сам в это искренне верит.       Дмитрий не появляется. Никто, вообще-то, не приходит. Как будто бы все знают о том, что случилось и не хотят лишний раз сыпать соль на рану — как их молчаливый семейный доктор, осматривавший её до неприличия долго и максимально деликатно сообщивший о возможной невозможности в будущем иметь детей. Девушка молча отвернулась к стене. Дверь в её комнату всегда была открыта, она не использовала замок много лет — то ли потому что Тамара запретила, то ли необходимости в этом не было. А сейчас заперла. Потому что наконец приехал отец — на чёрном мерседесе, с двумя огромными охранниками в тёмных костюмах и солнцезащитных очках.       Прятаться в своей комнате вечность не получится. Но попробовать можно всегда, не так ли? И Яна пробует. Укрывается пледом и подключает телефон к Вай-Фаю, включая бесконечную комедию прямиком из двухтысячных, медленно сгорая от бездействия и меланхолии. Почему-то печаль всегда ассоциировалась с синим — может, дело в Печали из Головоломки, может, в чём-то другом — но у Яны она была красной. Неоновой, яркой, пожирающей все на своём пути, неизбежной. Возможно, потому что она не могла назвать свое состояние депрессивным — это было скорее яркое помешательство, гнев на саму себя и мир вокруг, нескончаемая ярость, непрерывающаяся ни на секунду и льющаяся по венам раскаленной лавой. Было больно. Но любая боль со временем проходит — это слишком очевидно, даже дети понимают. Через пару месяцев забудется. Может, лет. Или десятилетий.       На её планетке в астронете несколько сотен пропущенных звонков и сообщений. У девушки рука не поднимается стереть или прочитать, потому что она пообещала себе оставить все в прошлом. Жить настоящим — даже если в нём прошлого больше, чем можно представить. Яна снова берет в руки карты — и сразу же слышит знакомые голоса отчетливее, чем прошедшие несколько месяцев. Они больше не смеются над ней — только произносят какие-то слова поддержки и понимания. Потому что они знают, какого это — потерять кого-то незнакомого, но важного. Потому что они знают её лучше всех. Потому что они — и есть ее часть. Незаменимая, раздражающая, но нужная. И постепенно, шаг за шагом, становится легче. Meet me where there’s never hopeless       Она встречает Алекса уже одетая. В чёрном платье — она не выходит на улицу в одежде другого цвета — на каблуках и с серебряным кольцом на безымянном. Его она не снимает с тех самых пор, как нашла в собственной сумке. Их договоренность с Алексом взаимовыгодна — они ненавидят друг друга и обстоятельства, в которых оказались, и так уж получилось, что обстоятельства оба невзлюбили больше, а возможность восстановить репутацию выпадает редко.       Кажется, все вокруг знают, что она потеряла ребенка. Яна ненавидит сочувствующие взгляды и жалость, отражающуюся в зрачках малознакомых людей. Каждый раз усмехается, думая о том, чего они не знают. Такова природа человека — каждый думает, что знает всё обо всех, в то время как зачастую и малой части не ведает. Она вся — олицетворение потери. Немногие знают, что потеряла она намного больше, чем крошечное существо, ещё не оформившееся под ее сердцем. Сама она никогда никому ни о чём не рассказывала. Земля слухами полнится — всё выдумали правду, в которую хотели верить и успокоились. Последнюю неделю — ровно столько, сколько она позволяет себя показываться на улице — разговоры о ней не стихают. Бедная девочка. Такая маленькая, а уже столько всего испытала. Непростая судьба. Её тошнит от этих слов и лицемерных знаков внимания.       Алексу плевать. Наверное, это то единственное, что ей в нём и правда нравится. Он никогда не задает вопросов, молча смотрит ей в глаза и иногда скучающе сжимает её пальцы, намекая на то, что пора бы пойти домой. Яна не спорит. Она никогда, пожалуй, с ним не спорит — такова её роль. Казаться послушной, скорбящей женщиной, гребаной вдовой, укрывающейся собственным горем, как щитом. Дмитрий четко обозначил свою позицию в происходящем. Он не трогает ее, она не смеет даже упоминать его имя. Тамара долго плачет и умоляет хотя бы не разрезать ее двуликую нить. Хотя бы. Яна в это время молча стоит на коленях, смотря в пол и краешком глаза наблюдая за тем, как красиво переливается камень в обручальном колечке. Она никогда не говорила «да», и, кажется, в любви призналась только один раз, да только это значит намного больше, чем все мамины молитвы и уверения. В тот же день она собирает вещи и сбегает (она ведь всегда бежит, всю свою жизнь) в Петербург. Город, вдоль и поперек разукрашенный воспоминаниями. Где каждый двор помнит прикосновения её пальцев, где каждая улица пестрит знакомыми кафе и мигающими фонарями. Где ничего больше нет.       Яна знала Алекса с детского сада. Они вместе ходили в гимназию, вместе поступали в музыкалку и прогуливали сольфеджио тоже вместе. Только никогда не чувствовали ничего, хоть отдаленно напоминающего дружбу. Скорее вынужденная привычка, дружба «от нечего делать», как писал Пушкин о Ленском и Онегине. Такая дружба заканчивается дуэлью, обязательно смертельной хотя бы для одного из участников. А лучше для обоих, чтоб наверняка. Для них она закончилась пустыми приемами и притворством. Александра ненавидели за связь с безликим мальчишкой из такого же безликого города. Ей сочувствовали из-за связи с астром. Они оба нуждались в тихой компании, чтобы не сидеть на светских вечерах в совсем уж позорном одиночестве.       — Дорогая, ты сегодня прекрасно выглядишь, — полноватая дама с неприлично дорогой бижутерий (серьезно, Яна легко отличала драгоценные металлы) на пухлых пальцах неуклюже обняла девушку, пусто улыбаясь.       Им всем от неё нужно было лишь одно. Кто-то не верил в верность супруга, кто-то хотел узнать о будущей карьере, кто-то приходил просто ради смеха — причины у всех разные, только суть одна и та же. Карты знают всё — она знает ещё больше. Репутация, история… Ее образ продуман до мелочей, каждое ее движение выверено, каждый шаг продуман. Ни одного лишнего взмаха руки, ни одной бессмысленной улыбки — всё с какой-то целью, всё с умыслом.       Здесь, в этом зале — здесь в воздухе висит надежда, каждый вздох наполнен предвкушением и радостью. Яна и сама не знает, что она здесь забыла. Среди этого праздника, где она одна вся в чёрном, где на ней одной висят невидимые кандалы, золотыми цепями привязывающие её к самому полу, к самой земле. Наверное, её присутствие важнее для Алекса, это ему нужно как можно скорее восстановить своё влияние в обществе, своё высокое положение — её легенда уже создана, все вокруг её сторонятся, но уважают, хоть и побаиваются. Это видно в каждом осторожном движении и сочувствующем кивке, обращенном к ней. Зато ей не скучно. Хотя кого она обманывает, в самом деле? Совершенно некстати вспоминается платье мести принцессы Дианы, и Яна рефлекторно дотрагивается до своей шеи, пустой и тонкой — она ничего на шею не надевает, боится потерять дыхание, на секунду перестать дышать и больше не суметь сделать вдох. Она сломанная. Нужная лишь для городских сплетен и страшных сказок, переломанная пополам. Пустая. С дрожащими коленками и нервными пальцами, барабанящими по столу. Острая. Её тело состоит из одних ломаных линий, острых углов и царапающих изломов локтей. Бледная. Исхудавшая, измученная бессонницей и кошмарами, падающая в бездну истязаний и периодичного безумия, из которого смогла выкарабкаться несколько лет назад. Люди за спиной шепчутся, постоянно переговариваются и не дают сосредоточиться на себе. Паника наступает на пятки, дышит прямо в ухо и раскатисто смеётся, разливая пузырящееся шампанское по хрупким бокалам. Яна резко вырывает пальцы из цепкой хватки Алекса и выбегает на улицу — всеми замеченная, никем не остановленная. В коротком открытом платье — да и сама открытая, осмелевшая, какой должна была стать давным-давно. Ей больно. Как физически, так и морально — и сердце кровоточит уже не по приколу. Слишком поздно.       Пальцы не перестают дрожать — и она, кажется, уже не понимает, от холода это или от эмоций, из-за которых она захлёбывается, тонет. Она пытается сконцентрироваться на проезжающих мимо машинах, проговаривает их цвета и марки у себя в голове и медленно моргает. Истерика медленно откатывается, волной очерчивая неестественно мутные контуры её фигуры в сумерках. Вокруг неё мир совершенно другой — она внутри полая, пустая, непривычно безмолвная, потому что голоса не мешают без нужды, они вообще резко появляются, только смеются теперь над ней ещё громче, хотя так даже легче. Уметь смеяться над собой — хорошее качество. У неё внутри — банальное перекати-поле, мартышка, бьющая тарелками и ещё что-то такое же пустынно глупое. Сплошная бесконечность, где ни ветра, ни песка, одно нескончаемое пространство, которое заполнить бы хоть чем, да только нельзя. Невозможно. А мир вокруг яркий. Он разливается сотней огней и фонарей, звучит хором автомобильных двигателей и незнакомых голосов, смеётся над ней белым шумом вокруг и возвышается зданиями-дворцами со шпилями и башенками. Сотни окон приветливо подмигивают ей светом люстр и самых различных гирлянд-лампочек, тысячи людей оглядываются на неё — не вписывающуюся в картину их привычного мира, совершенно смазанную и растерянную в своем чёрном платье-бутоне, где хочется закрыться от всего мира, только нельзя почему-то. Слишком многое нельзя. Слишком многое можно было каких-то несколько месяцев назад.       — Вы в порядке? — К ней обращается маленький мальчик в забавной дутой синей куртке и цветной шапке, съезжающей ему на глаза. Женщина рядом извиняется и быстро уводит его подальше от ненормальной в дорогих украшениях и лёгком платье.       Кто-то толкает её плечом — просит уйти с прохода. Она спотыкается, ловя равновесие на лакированных каблуках и неаккуратно наступая в бензиновую лужу — радужную и такую радостную, что тошно. Яна оглядывается и наконец выходит из транса, быстрым шагом направляясь в один из бесконечных дворов, лабиринтом закручивающихся в этом городе. Этот мир иной. Разительно отличающийся от шумного проспекта с толпами людей и шумом машин — здесь со всех сторон одни дома и сплошная тишина, окружающая со всех сторон. Окна пустые, тёмные — или яркие, но скрытые кружевными занавесками, отделяющими враждебную сторону от того, что люди привыкли называть домом. Яна может назвать домом небольшой особняк в Яховске, свою съёмную квартиру в Петербурге, отели по всему миру с пустым наполнением и блестящими обоями. Комнату в крошечном итальянском городе в горах со скрипучими окнами, кроватью и колючим паркетом.       Яна смеётся над собственной глупостью. На безымянном пальце серебром блестит обручальное кольцо, золотом в карих глазах отражаются браслеты-кандалы на тонких запястьях. Как там это называется? Искренность? Серебрянская позволяет солёным слезам скатываться по оледеневшим щекам и застывать льдинками на голой шее. Всё пройдет. Станет легче. Когда-нибудь, но точно не сейчас. Тёмные очертания деревьев склоняются на её силуэтом, острыми пальцами-когтями тянутся к её горлу, только дотянуться не могут. Конечно, нет. Она безвольно реагирует на собственные шаги — стучащие отзвуком каблуков по разукрашенным стенам подворотен. Тёмные туфли отстукивают секунды, значащие как никогда много, только вот часы на запястье замирают. Порыв ветра подхватывает идеальные кудри и распускает сложную причёску, проникая громким свистом прямо в мозг. Она выходит на свою улицу и поднимается по бетонным ступенькам вверх. Считает. Пальцы окоченели, щеки горят от морозных поцелуев, остаётся ещё два шага и три вздоха до попадания ключа в замочную скважину. Яна замирает.       Хочется кричать, заметив свет, мягкими лучами просачивающийся сквозь тонкую щель, проем между полом и дверью. Она секундно жмурит глаза от предвкушения и воспоминания тёплых объятий, от осознания своей привязанности к нему. К себе. К настоящей себе. Ключ поворачивается ровно два раза, и Яна открывает дверь, медленно, боясь разрушить чудо, трепетно поджидающее за дверью. Квартира оказывается пуста. Света нет. Показалось. Ключи гремят, падая на тумбочку, ненамеренно громко, разбиваясь о суровую действительность. Девушка хлопает дверью и дрожит, мир перед ней распадается на кусочки, рассыпается под трепетными прикосновениями, рушится на глазах. И она сдаётся. Хватает телефон, неуверенно нажимает на кнопки-иконки сенсорного экрана и впервые за много дней открывает знакомый чат. Пролистывает отчаянные сообщения, считает пропущенные и отклонённые звонки и медленно тает. Глаза уже болят от слез, но плакать поздно. Она нажимает на зелёную трубочку, опускаясь на колени на тёплый пол прямо в прихожей, не снимая туфли и не заботясь о красных коленках и оледеневших пальцах.       Трубку никто не берёт. Ожидаемо. Она сворачивается прямо на этом полу, уже босая, но всё ещё ужасно замёрзшая, откидывает золотой браслет так далеко, как только может, и снова плачет. Громко, не пытаясь успокоить себя глупыми фразами-оправданиями, проживает каждую эмоцию, впервые ощущая каждую клеточку собственного тела. Наконец в полной мере ощутив потерю. Пропускает сквозь всю себя ярость, отчаяние и затаённую надежду, вырывающуюся волей к жизни и бессмысленными криками. Без всяких подушек, утешений и мягкости. По-настоящему. За истерикой приходит ярость. На саму себя, на родителей, на него, на весь мир вокруг. А дальше… совершенно внезапно — тишина. Мир замолкает, она поднимает голову и растерянно чувствует себя лучше, и хочется заставить себя заплакать снова, только она больше не может. Пусто смотрит в телефон, безразлично считает гулкие гудки телефона и просто дышит.       Она засыпает под знакомый рингтон и собственное истерично громкое дыхание. Утро начинается с заложенного носа и белого шума в голове. И с легкости. Необычайной легкости во всём теле — несмотря на жесткий пол, несмотря на гудение и рой беспокойных мыслей в голове, несмотря на безжизненную сухость воздуха и мира вокруг. Это странно. Многое, на самом деле, кажется ей странным в последнее время. Три пропущенных. Семь сообщений и угроза приехать, где бы она ни была. Собственные дрожащие пальцы, медленно печатающие «Да. Пожалуйста». Медленно, то и дело не попадая на нужные буквы, но телефон хорошо её понимает — корявые слова исправятся и снова станут правильными. И адрес тоже странный. Номер квартиры на бирке с ключами, двойная дверь с замысловатым замком и скрипящими петлями. И она сама какая-то неправильная. Сломанная? Да, но не в этом дело — сломалась она давно, не об этом речь.       Приводит себя в порядок. Находит в ящике маску для лица и выпивает стакан воды, чтобы чувствовать себя лучше, а до этого смывает с себя всё, что можно смыть под горячим душем и кутается в махровые полотенца и халат. Окружающие предметы постепенно начинают обретать яркость, а телефон наоборот мигает ей потемневшим экраном. Разрядился. Девушка оставляет дверь открытой и достает из холодильника большую банку мороженого. Вспоминаются типичные сцены американских ромкомов — только у неё сердце не разбито (а если и разбито, то иначе). И сама она живая, не картинная. Из картинности у неё только слишком острые локти и коленки. И мороженое. И, возможно, ещё несколько незначительных деталей, вроде громкого телевизора, махрового халата и искусанных губ — но они на то и незначительные, что ровным счетом ничего не значат.       Кажется, в какой-то момент она снова засыпает. Потому что просыпается заботливо укрытая пледом на диване кухни-гостиной своей крошечной квартиры, и просыпается от тишины, заштрихованной ароматом кофе и какой-то выпечки. Он наблюдает за ней настороженно, с тем внимательным спокойствием, которое она привыкла от него ожидать. Яна снова закрывает глаза, притворяясь спящей — страх и детская привычка, что же ещё? — только всё равно уже не скроешь, слишком поздно.       — Доброе утро, — Веня никогда не повышает на неё голос. Хотя должен бы. Только интонация всё равно получается немного осуждающей, но она это заслужила, вообще-то. Яна мысленно считает до трёх. Открывает глаза. Разочарованно отмечает расстояние между ними. Неправильное, изломанное, измеряемое в шагах, масштаб одного из которых равен пустой бессмысленности и ещё трём сантиметрам.       — Прости, — слово вырывается само. Единственное возможное. Единственное правильное. All is fair in love (Oh-oh-oh)       Они разговаривают дольше, чем это необходимо. Пожалуй, так много они не разговаривали никогда — по крайней мере не о том. Их разговоры всегда полнились пустыми обсуждениями ничего не значащих вещей. Это было важно для них обоих — тогда, не сейчас. Сейчас пришлось говорить о важном, заново проговаривать честность и искренность, вспоминать границы и постепенно выстраивать тонкую нить хрупкого взаимопонимания. Они начали не с того. Продолжили криво и косо. Закончили ещё более дико. Неровный шов под давлением легко рвется — хрупкое равновесие под весом неосторожных поступков и слов легко рушится.       — Хорошо, — время перевалило за полночь. Они начали разговор в полдень, начали с французских булочек и кофе, молчаливого осуждения и такой же беззвучной солидарности. В четыре часа дня пришло время обеда и первых криков (Яна взяла в руки тарелку и хотела кинуть её в стену, но в этот момент поняла, что, кажется, зашла слишком далеко. Тарелка была красивой). В основном, потому что они оба не знали, как правильно вести подобные разговоры, ну и немного из-за того, что в холодильнике была неизменная пустота (коробки с логотипами доставки не считаются, они тоже по мнению Вени были проблемой), и Яна, кажется, уже не помнила, когда в последний раз стояла за плитой. А ей нравилось готовить. Ближе к восьми вечера, доедая остатки обеда (к этому времени пицца не казалась такой уж вредной), в помещении впервые прозвучал смех. И предложение обратиться к психологу, потому что справляться самим становилось всё сложнее. Хотя психолог их отношений, наверное, не понял бы. Они и сами их плохо понимали. К полуночи всё снова наладилось. Ненадолго. Им многое нужно обсудить. Это только начало. Как там говорят? Через тернии к звездам, правильно? Или к Луне, чтоб её…       — Хорошо, — легко кивнула Яна, нагло, но постепенно сокращая пространство между ними. Неосторожно взяла его за руку, переплата пальцы.       — Это значит «да»? — Улыбнулся юноша, с внезапным вниманием рассматривая тонкое кольцо на безымянном пальце. Она в ответ пожала плечами, укладывая ноги на свободную часть дивана и доставая пульт от телевизора.       — Посмотрим, — она дотронулась губами до краешка его губ, нажимая на красную кнопку включения. Они оба знали, что это значит «да». Потому что отказываться слишком поздно, особенно после того, что она ему наговорила. — Если разрешишь мне не менять фамилию… Я подумаю.       Веня рассмеялся, разъединяя их пальцы и обнимая её за плечи. Да, они определённо начали не с того. Их встреча — череда случайных совпадений. У каждого в голове и мыслях свои тараканы, свои страхи и переживания. Может быть, продолжать знакомство не стоило. Яна вспоминает каждую встречу с трепетной дрожью в пальцах, потому что у каждой свой смысл, своё значение и значимость тоже своя. Ничто и никогда у них не шло по плану. Слитые в интернет фотографии — безобидные, но почему-то заставившие переживать сильнее обычного, — эмоциональные переживания, недосказанность, недоверие — всё ведь случается и может случиться, а они пережили вместе слишком многое, чтобы просто разойтись или остаться друзьями. Смысл ведь не в том, чтобы любить или быть любимым… Смысла вообще нет. И не было никогда.       У него в глазах — сплошное серебро. Безумно яркое и зачем-то болезненно спокойное. Его манера общения, его стиль и взгляды разительно отличаются от её. И все, черт возьми, всегда будут подчеркивать эту их непохожесть — у неё карие глаза, у него серые; у него рыжие волосы, у неё тёмные; она эмоциональная, он спокойный — и так продолжать можно до бесконечности. Только все почему-то постоянно забывают упомянуть то, в чём они сходятся. Говорят, противоположности притягиваются. Говорят, влюбиться можно с первого взгляда. Пусть. Говорить можно, что угодно. Главное слушать себя.       — Сладкая, ты идёшь? — Он никогда не думал, что всё может закончиться так. Наверное, слишком просто для них, слишком банально и фальшиво, только, если не так, как по-другому?       Она выходит из спальни, защёлкивая серёжку на правой мочке, всё ещё босая, в бигудях и в незастёгнутом платье. Привычно оборачивается к нему спиной и терпеливо распускает пряди на осторожные локоны, параллельно ища взглядом любимые босоножки. Ему сложно поверить, что они всё ещё вместе — и что вся посуда (ну ладно, почти вся посуда) по-прежнему цела. Из панорамных окон открывается вид на Средиземное море. Его жена (в это всё ещё сложно поверить) привычно не торопится, даже если они уже опаздывают. Сегодня, вообще-то, можно и задержаться. Яна оборачивается и оставляет на его губах свежий след красной помады, насмешливо подмигивая и выворачиваясь из объятий, чтобы застегнуть молнию на босоножках.       — Ты уверен, что это хорошая идея? — Она поправляет сползшую с плеча лямку лифчика и кончиком пальца вытирает помаду со щеки — краситься быстро и аккуратно было, пожалуй, слишком сложно. К тому же это часть её игры, очередная продуманная деталь, позволяющая сохранить фокус на себе. Красное платье немного задирается, но она не торопится его поправить.       — Брось, неужели ты не хочешь выйти в свет со своим мужем? Не так уж часто я тебя прошу. Думай об этом, как о выполнении своих супружеских обязательств, — Веня появляется за её спиной бесшумно, снова упрекает её, целует в шею и обнимает за талию, осторожно успокаивая.       — Супружеских обязательств, значит? — Она заискивающе обвивает руки вокруг чужой шеи, оборачиваясь и оставляя между их губами ничтожные миллиметры пространства. Воздух постепенно заканчивается.       — Я не поведусь на это во второй раз, — шепотом выдыхает он, щиплет за талию в немой просьбе отпустить. Напрасно.       — Ты уверен? — «что это второй раз» — мысленно продолжает Яна, намеренно быстро переводя взгляд с серебряных глаз на губы и обратно. Всё дело в деталях, она была в этом уверена. В том, как долго ты будешь собираться, как осторожно заставишь платье открыть немного больше кожи, чем положено, как незаметно сумеешь сменить тон и заставишь играть по своим правилам. О, она выучила эти маленькие хитрости наизусть. И, пожалуй, попалась на них за последние три года только лишь два раза, по нелепой случайности, возможно — чрезмерной настороженности со стороны партнера. Веня же в свою очередь замечал каждый её жест и мысленно смеялся над абсолютно невинным незнанием очевидности происходящего для него со стороны Яны. Впрочем, проигрывать иногда намного полезнее, да и ощущается такой проигрыш каждый раз в сто раз лучше любой победы. Поэтому он лишь сдаётся под умоляюще настойчивым взглядом девушки и сокращает расстояние между их губами до нуля, позволяя ей взять ситуацию под контроль и зарыться пальцами в тщательно уложенные (Веня постоянно уверял её, что беспорядок на его голове был не просто каким-то «гнездом») рыжие пряди, улыбаясь прямо в поцелуй.       Они появляются на мероприятии много позже, когда официальная часть с представлением уже закончилась, и на них смотрят с видимым осуждением. Веня непринуждённо держит левую руку немного ниже позволенного этикетом «строго на талии», правой легко поднимая тонкий бокал с шампанским, слушая очередной тост. Яна откровенно скучает. Она ненавидела происходящее с детства, мечтая поучаствовать не в номинальной части праздника, но хоть раз побыть на месте политиков, защищающих свои интересы за столом дебатов. Видимо, некоторым мечтам просто не суждено сбыться. Почувствовав её настроение — она всё ещё удивляется, что он понимает её так легко — юноша ненавязчиво наклоняется и целует её в висок, шепча что-то незначительно важное. Для неё. На них всегда смотрят слишком пристально, дольше чем на все остальные пары — потому что Яну узнают почти всегда, замечая незначительные черты её схожести с отцом, потому что у Вени рыжие волосы и слишком надменный взгляд (иногда даже Яна чувствует вину за этот взгляд) для астра.       Они появляются на подобных мероприятиях редко. Очень. В основном, на чём-то благотворительном — как сегодня — или очень уж тесно связанном с работой, только их появление всегда сюрприз. Если на мероприятии есть регистрации, и гости видят их имена в списках — никто не ждёт, что они придут. Если имен нет — они могут появиться внезапно, такое происходило не раз. Они почти всегда опаздывают и каждый раз уходят до официального окончания. Кто-то делает ставки на то, будут они в этот раз или нет, кто-то неплохо на этом зарабатывает — такая практика давно появилась, ещё до рождения Серебрянской. У них обоих нет чувства стыда, и границ, кажется, тоже нет. И они ненавидят каждую секунду этих приёмов, когда обстоятельства (или люди — в таком случае, людей они ненавидят ещё больше) заставляют их оказаться на расстоянии друг от друга. Им важен физический контакт. Им важно присутствие. И это, наверное, и отличает их от других пар здесь — от тех, что каждый раз стараются оказаться как можно дальше друг от друга, от тех, во взглядах которых мелькает лишь абсолютное безразличие друг к другу и иногда еле различимая неприязнь. Пожалуй, поэтому их и ненавидят. Потому что им не плевать друг на друга. Honey, are you coming?       Яна часто сталкивается с отцом. Ненамеренно, случайно. Веня постоянно старается помочь, отвести её подальше и отвлечь, только чувство вины и какой-то иррациональной обиды продолжает преследовать её по пятам. Им нужно поговорить. Дмитрий часто приближается к ней, специально задает пару глупых вопросов, звучащих неловко и даже немного жалко, но она успевает сбежать быстрее, чем они поговорят. Однажды, бежать оказывается некуда. Потому что Веня держит её за дрожащие пальцы и вежливо просит Серебрянского руки её дочери, пока Тамара совсем рядом дрожит, наблюдая за разворачивающейся сценой и опускает голову. Яна не знает, куда себя деть — бледнеет и беззащитно оборачивается то к мужу, то к отцу, не в силах вырваться из крепких тёплых пальцев. Это не имеет никакого смысла — они женаты уже несколько лет, обручальное кольцо она носит и того дольше, и только Веня продолжает нелепо шутить о том, что у него до сих пор нет благословения родителей невесты. Жены. Дмитрий обескуражен, но он отец. И по его щеке впервые за всё то время, что Яна его знает, медленно скатывается прозрачная слеза, пока он строго хмурится и кивает. В этот момент Яна понимает, что тоже плачет. Веня выдыхает, наконец позволяя другим заметить собственное волнение, и отпускает её пальцы, позволяя обнять родителей. Никита с другой стороны зала наблюдает за происходящим с широко открытыми глазами и молча поглощает виноград.       — Сладкая? — Когда он заходит в комнату, Яна уже спит, укутавшись в огромный плед прямо на диване перед включенным телевизором. Юноша глазами ищет вокруг следы недавнего преступления, узнавая подавленное состояние девушки, и без удивления обнаруживает гору фантиков в глубокой тарелке на полу. Он улыбается и выключает телевизор.       — М? — Она нехотя открывает глаза, не успев до конца проснуться.       — Я люблю тебя, ты же знаешь? — Яна сонно улыбается и кивает, медленно моргая. Веня легко целует её в лоб и поднимает на руки, как нечего делать. Девушка резко выдыхает от неожиданности, всё ещё не сумев привыкнуть к подобному, и сразу прижимается ближе. — И ты можешь мне рассказать.       Они молчат несколько минут. Яна не смотрит ему в глаза, наблюдая за движущимися на потолке звёздами и молча нервно крутя обручальное колечко на безымянном пальце. За окном тишина, в комнате тоже, и каждое это мгновение, каждая секунда, пролетающая мимо них кажется синонимичной самому слову «спокойствие». Только она все равно переживает. Яна оборачивается к нему, внимательно заглядывая в бесконечно спокойные глаза, ставшие родными, и наконец спокойно выдыхает.       Она не может поверить в происходящее. Она вообще мало во что поверить может, если уж совсем честно говорить, но последние месяцы её убивают, наверное. Потому что это всё как-то слишком уж не похоже на реальность, к которой она привыкла. Наступил конец мая, на их улице во всю цветёт сирень, и он постоянно приносит ей небольшие веточки сиреневых цветов, чтобы она нашла счастливый. Потому что год назад неосторожно умудрилась обмолвиться, что с детства мечтала такой найти — и чтобы обязательно самой. И даже сейчас, перечитывая количество лепестков на очередном крошечном цветочке, Яна чувствует тот непередаваемый восторг и надежду, какой помнила с детства. Найти такой цветочек, кажется, невозможно. Ну, или же просто очень сложно, мало ли? Только она всё равно не расстраивается, потому что не знает никого, кому могло бы повезти больше, чем ей. Яна идёт медленно и смущённо неловко держит руку на немного округлившемся животе. И бесконечно думает о том, как же это всё-таки странно. На секунду останавливается перед сиренью и срывает небольшую веточку, поднимая глаза к небу и шепча тихую благодарность. Звёздам, Луне, Богу. Кому угодно.       — Сладкая, — он улыбается и снова целует, оставаясь на губах непреодолимой нежностью, бессмысленно растекающейся по всему телу. Держит её за руку и наблюдает за каждым движением, также восторженно и трепетно, как в их первую встречу. — Ты идёшь?