Срящ полуденный

— Смотри, вот что мне удалось выяснить у Вей Чжименя… Глеб спустился в подвал.       Жан лежал, скорчившись на койке, и тяжело дышал. — Да? — он поднял голову. С одеяла соскользнула папка «Жан-Клод де Шам», раскрылась на полу. — Слушай, я тут смотрел… Дай попить… — Тебя лихорадит, — Глеб подал Жану воды. — Перитонит. Для вампира как простуда, — усмехнулся Жан. — Пройдет, не беспокойся… — Удовольствия, наверное, мало. — Не то слово… — Сейчас приду, — покивав, сказал Глеб, и вернулся с двумя шприцами. — Литическая смесь, обезбол. Антибиотики имеют смысл? — Да нет, что зря добро переводить. Обычно… это дня на два. Так что тебе рассказал даос? — Поворачивайся.       Жан позволил сделать себе уколы. — Ну вот, скоро тебе полегчает. На вас ведь действуют опиаты? — Почти все центральные препараты действуют, — зевнул Жан. — Спасибо… Так что же китаец? — Вей Чжимень явился в Россию вместе со своим наставником, преследуя семейство хули цзи, или правильнее сказать, кицунэ, потому как лисы сами родом из Японии и прибыли в Китай вместе с оккупационной армией. Вражда у них с даосами давняя. Скажи, я не всё знаю про ваше общественное устройство, у нечисти было что-то вроде, гм, Нюрнбергского процесса после Второй мировой?       Жан задумался. — Ну как сказать. Были отдельные взаимные претензии у разных… родов и видов друг к другу… Кое-кто до сих пор враждует, кто-то обращался за разрешением споров к признанным арбитрам вроде тамплиеров или Пражского Ковена… Кого-то судили, как человека… Но вообще не особо. Я бы вот одного типа из Анненербе очень хотел бы… притащить за шкирку на какой-нибудь суд, — оскалился Жан, — да вряд ли выйдет, да и суда такого нет… — А как с этим дела в Азии? — Вообще понятия не имею! Я про них знаю куда меньше твоего, наверное. Глеб почесал в затылке. — Вей Чжимень обвиняет лис в соучастии. Как японских оккупантов. Жан вздохнул, прикрыл глаза. — Нашел, где искать справедливости, — вздохнул он. — Тут со своей-то сволочью разбираться не хотят… У него доказательства есть? — Ладно, спи… — Глеб поднялся на ноги. — Вряд ли Вей видит в них необходимость. Нечисть, разве этого мало? — Он и меня хочет убить, — вяло сказал Жан, — говорит, что должен… Ну пусть… — Ну и пусть говорит. Мы тут как-нибудь без китайцев разберемся, что нам с нашей нечистью делать, — хмыкнул Глеб. — Спи. — Нечисть, между прочим, — зевнул Жан, — это бранное слово… вроде негра, или там чурки… — Прости. А как надо? — Ну вроде как аномалы сейчас принято… но тоже… мне не нравится… Да ладно, нечисть я и есть… Что уж… Упырь. — Спи. Упырь. — Глеб поднял папку с пола. Вздохнул и поставил её обратно на полку, к остальным.       Жан погрузился в забытьё, но продолжал думать про лис, китайца и вампиров. Надо рассказать Кривичу, что его лиса была за фашистов! Возможно, это произведет на него впечатление… хотя без доказательств — вряд ли. Вообще, может, привлечь Восьмой отдел? По идее, это ведь их работа, разбирать такие вот… хитросплетения. Да только эти мясники ничего распутывать не станут, сожгут всех скопом вместе с китайцем и Глебом, и пепел под ковер заметут. Смоленские хранители — алчные бездельники, приживалы и приспособленцы. Они вообще ни на что не способны! Только что и умеют, костер под тушкой разводить. Обездвиженной. Бденный приказ… Бденные на стороне наших. В смысле, нечистых. А Глеб с китайцем как же? Будут ли Бденные объективны? Глеба могут устранить, слишком много знает… Вот бы Глебушку да нашим Хранителем поставить вместо жабы-Бредихины… Староват… Но что если деда уговорить?.. Да он в этих Бредихиных души не чает, его креатура! Вывел породу прихвостней… Тьфу. Твари. Им бы лишь на геликах раскатывать… Гелендваген… Ни за что не стану платить! Угу, угу… Ну и посадят тебя снова в подвал на цепь… долго ты продержишься?! Дед ведь сдаст, укусит и сдаст… как всегда… Так. Это потом. Бденные. Звонить Генриху? А Глеб?! Ольговы? Ну, они не про то. Ольговы про науку… и колдовство. О, может, они захотят китайца? Хотя бы Вей Чжименя обезопасить… и нейтрализовать. Чтобы его забрали ольговы. Перенимать опыт. Вдруг им нужно?! Напрямую позвонить Аглае, в обход Генриха? Неудобно… она и разговаривать не станет. Но попробовать надо. Итак, даоса сдать ольговым… Ох, дед ведь не станет за гелик платить, Бредихина с него не слезет, выследит он меня скоро, прикусит и сдаст… быстрее надо решать! Даоса заберут ольговы, а лис сдать «восьмушкам». Их не жалко. И заплатить за гелик. Чтобы дед отстал… Жалко денег-то. Ну что уж… А на кой лисы «восьмушкам»? Что они сделали? Они ничего не нарушали… Регистрацию не оформили… Тогда уполномоченному по блохастым. Анонимку. На диких оборотней. Дед узнает, искусает. Да по-любому искусает! За чертов Геледваген и за то, что от Бредихиной сбежал, искусает все равно. Ну и пусть. Нет, не пусть! Да сколько можно! Сколько можно так жить?!       Все обиды на Кривича всколыхнулись в душе, обожгли, словно кислотой… …приближалась вторая зима после обращения. То, что так жить невозможно, что он просто не вынесет такой жизни, Жан-Клод понял буквально в первый же день на дедовом хуторе. Чудовище влачило омерзительное существование в такой халупе, что Жан испытал желание попроситься обратно в подвал к Бредихиным. Там хотя бы не так воняло, а на орудия пыток он уже перестал обращать внимание.       Наполовину врытая в землю изба, топившаяся по-черному, еще и была обиталищем для мириадов насекомых. Несмотря на то, что старое чудище не готовило еды, зимой оно держало в своем убежище скотину, а потому там роились мухи, ночью потолок ковром покрывали тараканы, кусались блохи… От заскорузлой зимней одежды, висящей по стенам, несло кислятиной, вся утварь была покрыта сажей и жиром, отполированная задами мебель — о, если это можно так назвать! — была покрыта многовековым налетом, на полу кисла солома, а свет и воздух в это, с позволения сказать, жилище, проникал сквозь крошечное оконце, затянутое даже не слюдой — бычьим пузырём.       Жестокое чудище все полностью устраивало. А вот Жан, хотя и был лишен брезгливости в силу профессии, да и походный быт не предрасполагал к изнеженности, всё не мог смириться с деталями быта. Например, мылся упырь в еще более жутком месте, именуемом «баней». Жан бывал в бане для дворни Бредихиных (хм… а где же еще было мыться… хотя он и был вампиром, а значит, неуязвимым для простуд и воспаления легких, но мытье холодной водой в промерзшем подвале не стало от этого приятнее…), и, хотя там тоже царила грязь и чад, но все-таки… хотя бы не в полный рост, но там можно было распрямиться. И Бредихины выдавали по жалкому кусочку мыла. А это чудище мылось зольной водой и хлестало себя дубовым веником… Только омерзительно искаженная вампирская природа могла вынести такие истязания. И не угореть насмерть, хотя в первый раз во время такой помывки Жан было решил, что упырь намеревается просто сжечь их обоих.       После бани довольный Кривич, приговаривая что-то непонятное, облекался в якобы чистую одежду. Домотканого полотна, множество раз чиненную. Мытую той же зольной водой. Жан попробовал отстирать золой выданное ему Бредихиными платье, но оно лишь больше запачкалось. Пришлось прокипятить, заодно профилактируя появление паразитов, коих можно было обильно собрать в тех крестьянских избах, куда Кривич немедля потащил его за собой в качестве лекаря.       У него были инструменты, некий запас лекарственных средств, выданных Бредихиными и кое-какое знание языка, поэтому совсем уж бессмысленными эти визиты не были… ну хотя бы он мог вскрыть гнойник-другой и прижечь квасцами язвы. Кривич же пользовался среди несчастных рабов Бредихиных репутацией знахаря и ведуна, и выдавал болезным некие снадобья, кои изготавливал сам из трав и разнообразных нечистот, бормоча над ними дьявольские заклинания. Привлекая смрадом своих припарок и микстур те самые мириады мух и тараканов…       Жан-Клод ушел в первую же ночь. Продираясь лесом в неизвестном направлении, он думал о том, что уж лучше попасться дикому зверю или быть забитым казачьим разъездом, чем длить свое богомерзкое существование… Кривич нагнал его, и вот тут Жан в первый раз понял, что такое вампирский укус. Потому как в первые дни обращения он был слишком угнетен и растерян, чтобы выделить из переживаемой им муки ее отдельные компоненты, а нынче, когда он был в сознании и можно сказать, здоров и бодр… О-о, хуже этого с ним не случалось ничего (не считая обращения в вампира, конечно же)! Вся боль и вся тоска этого мира обрушилась на него, когда зубы монстра впились ему в шею. А после наступила отвратительная покорность и безразличие. Несколько дней он пребывал в полной прострации, не двигаясь и даже не шевелясь, если Кривич не приказывал ему этого. Будто марионетка, которую бросили в углу зловонного жилища. Очнувшись, Жан-Клод ушел снова, на сей раз — в разгар дня, надеясь на то, что столь богомерзкому чудищу должен быть противен белый свет.       Ничуть. Кривич нагнал его даже быстрее. Укусил, выбранил и снова бросил тряпичной куклой.       Предприняв еще несколько столь же успешных попыток к бегству, Жан наивно попытался повеситься. Утопиться. Проткнуть себе сердце осиновым колом (по местным поверьям сие было надежным средством от упыря). Наконец, он раздобыл стальной серп: по другим преданиям, нежить следовало упокоить, отсекая ей голову стальным лезвием и посыпая солью и золой… Соль у Кривича имелась, золы тоже было в избытке, серп нашелся… Попытка вышла чуть более успешной, времени на то, чтобы ожить, ушло больше.       Пережив последующее от упыря наказание, Жан решил соорудить гильотину из подручных средств. Кто бы мог знать, что дьявольское изобретение, унесшее жизнь несчастной матушки, ныне понадобится ее сыну, чтобы избежать участи, куда горшей, чем самая лютая смерть?..       Жан видимо смирился, покорно исполнял приказания Кривича, кротко кланялся Бредихину, исправно лечил несчастных рабов, работал на огороде, собирал отвратительные ингредиенты для сатанинских снадобий мерзкого чудища и даже заслужил похвалу своего богопротивного хозяина. — А вот и прижился хранцузишка-то, а вы говорили, — похвалился Кривич Бредихину, — вон оно как… Я ж из него еще справного русака сделаю! — Ну-ну, — отозвался Бредихин, горяча коня, — под твою ответственность, Святослав Вернидубович! — Не извольте сомневаться!       Самым сложным было найти лезвие. И утяжеление для него. Жан выкрал заготовку под лемех плуга у кузнеца. И теперь медленно добивался нужной формы. И припрятал заготовки для каркаса. Крепкую веревку — дернуть и обрушить лезвие себе на шею… Мысли об устройстве стали неотступными. В любую свободную минуту — коих ему выпадало так мало! — Жан-Клод прикидывал, как соорудить смертоносную машину. Конечно, инженер из него был весьма и весьма посредственный, но надежда обрести свободу оставалась единственным, что придавало смысл его жалкому существованию…       Кривич уже который день приглядывался к французишке. Что-то у него было на уме… Не спроста он так присмирел. Аж кровушку и ту цедит нехотя, будто и не рад. Что ни скажи, все исполняет, аж не дрогнет. Давеча послал его за волчьим дерьмом, так принес, не поморщился. Первое время все фырчал, на грязь да убожество сетовал, одежонку свою стирал да намывался, а нынче уж которую неделю волос не чешет, бородища до груди отросла… — Вот и снежок пошел. Зима-то, поди, будет помягчее, чем давешняя… Глядишь, и мерзнуть не придется, дров-то мы запасли… Верно говорю?       Кривич выжидательно уставился. Жан, не поднимая глаз, молча кивнул. — …как санный-то путь встанет, можем и до города съездить, поди даст барин лошаденку, а сани-то у меня вот, сани-то хорошие, справные…       Жан не шелохнулся. — Слышишь меня, нет? Разумеешь? В город, говорю, съездим… — Слышу, монсеньор, — кивнул Жан. — Вы хотите поехать в город, когда будет снег. Что прикажете мне сделать?       Кривич махнул на него рукой. — Сиди, чего делать-то собрался! Ночь на дворе… Авось и не покличут никуда… Голодный ты, нет?       Жан молчал. — Голодный, спрашиваю?! Глухой ты?! — Нет, монсеньор. Я не голодный. — А-а… — Кривич встал. — Спать ложиться будем. Неча зря огонь жечь… Жан медленно перевел взгляд на лучину, горящую в поставце. — Погасить? — спросил он у Кривича. — Гаси, гаси… Жан встал, и неторопливо сжал теплящийся огонек меж пальцев. Запахло палёным. — Хватит себе пальцы жечь, ирод! А ну прекрати! — прикрикнул на него Кривич. — Вот себе забаву нашел…       Самодельная гильотина сработала, но не до конца. Лезвие было недостаточно тяжелым. Кривич нашел Жана припорошенным снегом, в луже натекшей крови, с наполовину перебитой шеей — и впавшим в анабиоз. …до чего же она была сладкой, эта упырья кровь… Слаще вина, слаще женщины, слаще солнечного света… Сладкой, тягучей, питающей лучше материнского молока… Слаще райского блаженства.       Жан открыл глаза. Все тот же закопченный потолок, все тот же дьявольский лик, склонившийся над ним… Он не выдержал отчаяния и зарыдал, завыл зверем, рванулся и вцепился зубами в свою собственную руку, метнулся и скорчился в углу, захлебываясь в нечеловеческом вопле… — Эк тебя крутит-то… — Кривич очутился рядом, он всегда оказывался рядом, от него было не убежать, не скрыться, не избавиться, схватил за волосы, откинул голову назад, сунул ко рту истекающую темной густой кровью свою руку, и Жан не выдержал, слизнул каплю и снова завыл от отчаяния. - Да полно выть-то, неужто и впрямь так плохо тебе живется-то? Ведь и сыт, и здоров, и при деле, и в тепле... И не бью я тебя... слишком часто-то уж...