La chair de poule

      Он появился неожиданно: ворвался в мирную жизнь Вены взрывом красок и эмоций, привлекая к себе внимание не только среди людей с высокими должностями и ценителей, но и народа, что слагал легенды о чудесном музыканте и пророчил ему мировую известность. Куда не взгляни, не попытайся уйти ‒ услышишь имя «Вольфганг Моцарт» и восторженную интонацию. Все остальное будто ушло на второй план, с поклоном отступило и дало пройти юному виртуозу, покинуло пьедестал и указало на ступень с золотой цифрой один. Моцарт, Моцарт, Моцарт... Моцарт, смеясь и блистая своими нелепыми яркими одеждами, затмил своим светом все годы работы, все бессонные ночи в попытках создать нечто поистине талантливое, сотни, нет, тысячи сожженных листов, исписанных дрожащей рукой. Он заслужил расположение императора дерзким взглядом из-под ресниц и обрывком фразы «Моцарт действительно талантлив», что изначально подразумевала продолжение «но молод и наивен, взбалмошен и неопытен» и принадлежала самому Сальери.       Принадлежала, но только потому, что отрицать одаренность юного Вольфганга мог только идиот, ничего не смыслящий в музыке и, вероятно, вдобавок глухой. Потому что несмотря на давящее чувство в груди, от которого приходилось кусать щеки изнутри, чтобы выглядеть все тем же пугающе-спокойным Антонио Сальери, коим его знали при дворе, музыка пробиралась в кровь и растворялась чистейшим ядом или лекарством ‒ композитор и сам не знал. Может, это было и то и то, причудливо сплетаясь в единое целое? Не встречаясь до этого с юным дарованием, Сальери, признаться даже ждал того дня, когда император назначил им встречу. Под "им", разумеется, подразумевалось ему и Орсини-Розенбергу, что нетерпеливо постукивал по полу тростью и сверлил взглядом дверь, за которой слышался смех и тщетные попытки Штефани... изгнать самого дьявола, если судить по звукам. Раздраженно пробормотав что-то себе под нос, Франц той же тростью толкает дверь, и та легко поддается, являя двум парам глаз удивительное зрелище. Великий композитор, с виду же невоспитанный мальчишка, сновал по сцене, пытаясь догнать даму и крича ей об обещании поцелуя. Лишь воспитанность и привычка помогли Сальери не скривиться. ‒ Моцарт.       Но то, как не обращающий внимания ни на что вокруг, Вольфганг замер от упоминания собственной фамилии, привычно-холодно слетевшей с губ, все же спровоцировало легкую усмешку. Которая, правда, так и не появилась на лице и осталась лишь приятной эмоцией в груди. В полнейшей тишине, которую Моцарт проводил в откровенном непрерывном наблюдении за каждым шагом Сальери, тот кратко доложил о поручении императора и причине их нахождения на репетиции. Антонио был уверен, что Иосифу глубоко плевать на стадии продвижения работы и единственное, правда интересующее ‒ красивая картинка в конце и способ развлечься. Кажется, почти закипевший Розенберг был готов сорваться и избить Вольфганга тростью, учитывая резкость тона, которым он перебил речь придворного капельмейстера. Соскочив со своего места, Моцарт несколькими быстрыми шагами подошел к нему, возмущаясь и пылая огнем в глубине светлых глаз, так близко, что Сальери мог разглядеть каждый неаккуратно лежащий волосок на причудливой стрижке. Благо, Франц перевел внимание юного композитора на себя, артистично высказывая о слишком большом количестве нот, сложности и общей непригодности партитуры. Отступив в привычную тень, Сальери с неким интересом наблюдал за перепалкой друга и этого недоразумения, не собираясь вновь принимать в ней участие. Нервный окрик Розенберга позвал за собой, но, вопреки ему, Антонио остался на месте, позволяя себе еще пару мгновений понаблюдать за смеющимся композитором, что, видимо, забыл о его существовании.       Вскоре это наскучило ‒ Сальери, слегка саркастично аплодируя, вышел и бросил пару фраз, что должны были поставить точку в разговоре и позволить ему спокойно уйти, не выглядя при этом некультурно. Он не уподобится этому... Моцарту. Но нет, Вольфганг бежит вслед и бесцеремонно хватает за запястье, разворачивая на себя и настойчиво протягивая партитуры. Крупно вздрагивая от резкого прикосновения, Антонио убеждает себя, что дрожь пробегается по телу из-за неожиданности этого действия и что остается он только из-за приказа императора, ничуть не из-за простого интереса к тому, что выходит из-под пера мальчишки. ‒ Мне они не нужны. ‒ становится ответом на поднятые в немом вопросе брови. Открывая первый лист, Сальери вчитывается в беглые и местами неровные ноты, затем переводит взгляд на театрально кланяющегося музыкантам Моцарта и чувствует, как внутри что-то замирает от предвкушения.       Розенберг, бывавший на репетициях чаще, чем сам Антонио, явно был прав ‒ нот действительно много, они скачут по листу и будто смеются над ним. Попробуй, прочитай нас! Попробуй, не сойди с ума! Попробуй, попробуй... Голос Кавальери легко берет даже сложные моменты, тонкие руки Моцарта порхают и нет в них той шутливой игривости, осталась лишь собранность и желание доказать свое мастерство. А Сальери даже не нужны доказательства, он с первых тактов понимает, что перед ним настоящий мастер своего дела. Такой, каким он хотел быть и такой, каким так и не смог стать. Прикрывая глаза, Антонио прижимает к груди партию и надеется, что музыканты слишком увлечены своими партиями и не заметят этой минутной слабости. Разрешает музыке, поистине талантливой музыке захватить его тело и разум, и это ни в какое сравнение не идет с тем, что рисовало воображение на почве слухов. Это куда выше.       Это настолько хорошо, что становится дурно. Музыка Моцарта ‒ яд, что лишает рассудка и вызывает неконтролируемую дрожь по всему телу; яд, от которого бросает из жара в холод, из радости в боль, что рваной раной рассекает сердце. Нездоровое чувство захлестывает с головой, заставляя тонуть и тут же протягивает руку помощи, вытаскивая из одной пучины и резко толкая в следующую. Дрожащие пальцы крепче сжимают листы, во рту чувствуется солоноватый привкус крови от искусанных губ. Музыка Моцарта уговаривает его сдаться и поддаться эмоциям, Сальери же просто не может не послушаться ее. Он полностью во власти мелодии, он полностью во власти Вольфганга Моцарта. Это чувство почему-то приятно... Где-то на грани сознания он слышит голос певицы, взмывающий вверх по велению последних тактов и следующий за ним мужской, принадлежащий композитору. ‒ Вы хорошо себя чувствуете? ‒ на плечо Антонио ложится узкая ладонь, обжигая даже сквозь слои одежды. Снова чувствуя мельком пробежавшую дрожь, Сальери раздраженно хмурится на реакции собственного тела и, наконец, открывает глаза. Моцарт снова слишком близко, он взволнованно мечется взглядом по лицу капельмейстера и поспешно уходит, отворачивается, как только понимает, что необходимости во враче нет. ‒ Ну как вам, маэстро?       Поправляя прическу, Сальери пару секунд молчит, просто не находит нужных слов. Это так прекрасно, что я готов закрыть глаза на свои труды и уступить заслуженное Вами верховенство? Может, стоит раскритиковать это юное дарование и разыграть отвращение, уйти и хлопнуть дверью как девушка из дешевых любовных романов? Франц был бы доволен таким поступком, но в последний момент Антонио передумывает и отвечает неоднозначно, боясь показать свое искренне восхищение: ‒ Моцарт, прислушайтесь к моему совету. ‒ сложно не заметить, как разом напрягается Вольфганг, но никак не поворачивается. ‒ Оставайтесь на своем месте и все между нами будет хорошо.       Под громкий смех и крики «Констанция!» он покидает комнату и быстро уходит к себе. Запирается в кабинете, бессильно падает на кресло и закрывает глаза. В голове все еще звучит творчество Моцарта, буквально физически ощущаются чужие прикосновения на руке и плече. Они горят огнем, но не обжигают и почему-то прияты не тактильному от природы Сальери.