Между жизнью и смертью

Запретные страсти, Запретные ночи. В любовь бы упасть бы, Но сердце не хочет. Белые стены коротко сообщают мне о том, что я сейчас, хоть и мало что соображаю, но самое элементарное понять могу — а именно то, что я нахожусь в больнице. Этот факт неудивительный. И то, что руки болят адски, хотя бинтов не имеется -тоже неудивительно. Только теперь мне стало интересно другое — чем вчера все-таки все закончилось? Ася, если отхватила от Татьяны — уже может спокойной эмигрировать из страны, хотя не факт, что ей удастся там спокойно жить. Если наоборот — Татьяна уже имеет полное право выставить меня за дверь. За какую дверь? Я и так на птичьих правах пол жизни, а сейчас вообще в больнице. Черт возьми; бывает же в жизни такое чувство, что казалось: как же хорошо с этим человеком, а другого не можешь отпустить, а потом они, как слагаемые, меняются местами и вроде сумма неизменна. Хотя — почему нет? Очень даже, ведь я ценой собственной психики плачу за свои метания. После долгих таких скитаний мысли приходишь к неутешительному выводу, что ни с кем не хочешь быть. Ни с Асей — непостоянной, непредсказуемой, которую никто не просил приходить с разборками; ни с Татьяной — играющую в любовь, но на самом деле, выгодно устроившись, пытается приобщить и меня к этой игре. А я ведь играла. Два года я жила в неведении, что творю, запрещая себе любить и быть любимой. Надоело. Любому надоедает, как правило, и он ищет альтернативу. Ася так себе альтернатива, но я ее искренне полюбила. Или это все только для того чтобы забыться в собственной рефлексии? В любом случае теперь я знаю только одно — я не смогу ни с кем из них быть. Солнце, будто услышав раздумья, подмигнуло светом в окно палаты. Воздух пахнет смрадом больницы. Да, причем таким хорошим. Обреченность что-ли какая-то здесь. Ничего нет. Минимализм, неоцененный художниками в ту пору, когда создавался, теперь заполнил помещение. От этой пустоты хотелось…ничего. Ничего? Ну… Раз ничего — лучше еще посплю. Лето для меня стало хуже зимы. И в этом угнетении я уснула, увидев сон, переходящий в какую-то банальную историю фильма. В конце прозвучал какой-то стук, кажется, в дверь. Это определилось быстро, поскольку кто-то шумно зашел. Я, задохнувшись от собственного бреда во сне, проснулась очень болезненно. И опять, чувствовав поломанное тело, начала взахлеб рыдать. Обернувшись влево, я заметила доктора и Татьяну, стоящую рядом с ним. Они долго наблюдали, пока я успокоюсь, потому что вместе с тем, что я рыдала навзрыд, я еще и громко выкрикивала: «ненавижу». Татьяна покачала головой и коротко что-то сказала доктору. Тот подошел ко мне, пытаясь добиться моего умиротворения. — Это ушибы. — Объясняет он и мне, и Татьяне, показывая на руки. — В момент падения ваши кости ослабли и поэтому есть вероятность, что вы могли их сломать; мы это проверим сейчас на рентгене; а пока тут только ушибы. — Да ясно, как белый день, что у нее сломано что-то. Она бы так не рыдала. — Тревожится Татьяна. Доктор вглядывается в мои опустошенные глаза. — Попрошу вас пройти на рентген, чтобы это узнать. Я удивилась, почему это до сих пор не сделали, а просят только сейчас, но потом осознание ударило в голову — скорее всего меня привезли ближе к вечеру сюда и ждали, пока я очнусь. Каких забав только нет на белом свете. Мне моя абсолютно не нравится. Не нравится, что мою руку сканируют, будто на ней есть скрытый штрих-код. Не нравится, что я сейчас в полусогнутом положении и мне неудобно. Нравится только одно — если я вся поломанная и больная, то спрос с меня невелик. Жаль, что в этом неведении, кто над кем склонил свою голову, придется существовать. Вы скажите — Татьяна победила и это очевидно, потому что она пришла ко мне в больницу. Нет, не так все уж очевидно. Татьяна обязана сюда прийти, провернув уловку единственного родственника, по сути так оно почти и есть. В каком-то смысле она мне родственная душа, несмотря на то, что между нами вечные конфликты и канат длиною в сто тысяч слов о любви, который мы вечно перетягиваем. С Асей другая история — она не имеет таких возможностей, чтобы прийти сюда под понятным всем предлогом. Доктора она не подкупит; да и, наверное, она не чувствует, что вообще здесь имеет право появиться. Пока Татьяна провожала меня обратно до палаты, я еще раз вглядываюсь в ее обеспокоенные глаза. Какая-то вечность в них мелькает. Будто ничего не способно в конечном счете убить в них надежду. — Перестаньте молчать. — Капризно говорю я. — Ты хочешь, чтобы мы поговорили? — Держит меня за руку она, смотря в даль палатных стен. Убийственно-белый коридор. — Хочу. — Многозначно говорю я и дальше происходит самая долгая в моей жизни тишина. Никогда еще я не чувствовала себя настолько пустым местом, как сейчас. Коридор превратился в белую дверь, которую открыли руки Татьяны, пока я обиженно отпустила ее, держась за стены. Она попыталась помочь мне, но я и сама смогла сквозь ужасную боль добраться до постели. — Что-ж, — Нарушает тишину она и садится. — Вчера я испытала боль не меньше тебя. — Татьяна шумно выдыхает. — Эта твоя Ася оказалась той еще стервой. Наговорила мне всякого лишнего, что я, если бы не твое внезапное падение, точно бы ей вмазала. — И что? — Смотря на нее, безысходно вопрошаю я. — Ничего. — Перебивает она меня. — Что «ничего»? — Вскакиваю я. — Ложись обратно. — Приказывает она мне. — Ничего я ей не смогла сделать. Да и потом, зачем оно мне надо. – Размышляет она. – Пускай дальше поет в своем Грибоедове. - То есть, она жива? – Выдыхаю я. - Ты меня за кого принимаешь? – Обижается она. – Пусть себе живет. Тем более, что со здоровьем у нее и так все очень худо. После того, как я вызвала скорую, она тоже решила на что-то пожаловаться и… — Тут она немного задумалась. — Я, конечно, не видела, но кажется, ее тоже куда-то отвезли. — Она в больнице? — Не знаю. — Татьяна ревностно посмотрела на меня. Вроде спрос невелик, тогда почему мы опять за этот канат беремся. Ася, безусловно, не должна была там появляться, но теперь из-за ее поступка мне хочется думать о ней, как о герое. Как это благородно. Или…. Мысли режут различные звуки — часы, ветер, постукивание ноги Татьяны. — Простите. — Очень нервно говорю я и она обращает внимание. — Я идиотка. Зачем я все это устроила? Господи, лучше бы я умерла. За что вам такое наказание? Оставьте меня в покое; я никогда не смогу ничего исправить. – Звучали слова, как камни, бьющиеся о скалы, пока волны их толкают к берегам. Татьяна ничего не говорила на протяжении всего моего монолога. Смысла не было разговаривать с психически-нестабильным, к тому же - еще и поломанным на две части человеком. — Поспи. От этой рефлексии лучше не станет. — Она явно не хотела обсуждать эту тему и поэтому, взвалив снова белый халат, который давали всем посетителям, встала со стула. Я резко, морщась от боли, встаю и хватаю ее руку. — Это лишнее. — Замечает она, аккуратно трогая мои руки, положив обратно. — Не уходите. — Задыхаюсь я от собственной беспомощности. Смотрю на нее; сейчас нет ничего более невыносимого, чем ее пустой взгляд. Мы долго смотрим друг на друга, пока она первая, поцеловав в лоб, не говорит: — Мне нужно идти. Поспи. И это было самой больной вещью за все утро. Руки перестали болеть; тело онемело; глаза заслезились. Она всегда так делала. Глупо надеяться на то, что что-то бы изменилось. Четыре часа я смотрела в окно, ничего не делая. Доктор заходил, проверял самочувствие. Позже выяснилось, что переломов нет. Есть только ушибы и кратковременный шок, перетекающий в рыдания без повода. В пятом часу я решила обратится к доктору, который снова вошел. — Не известно ли вам случайно такое имя, — Громко говорю я, подняв голову. — Ася Желнова? — Как, еще раз? — Закрыв дверь, переспрашивает он. — Ася Желнова. — Повторяю я. — Если честно, не припоминается. Я отчаянно вздыхаю. Чем себя еще занять — устала думать. Остается скучать. — Долго мне тут еще лежать? — Спрашиваю снова я. — Неделю. На удивление, у вас очень крепкие кости, учитывая ваше питание и абсолютно никакого содержания кальция в костях. Начинается. Два года одно и тоже слушаю — а толку никакого. Тема худобы никогда, кажется, меня не покинет. Мы еще о чем-то поговорили, а потом он ушел, оставив меня на час. Я вспоминала абсолютно все. Как мне исполнилось 18; как я больно и отчаянно полюбила; какие мысли посещали меня два года назад; как я встретила Асю; как мы ходили на свидание; каково это быть тем, кто обманывает и кого обманывают ответно. Колесо сансары слишком долго крутится. Мне это надоело. Еще одно стихотворение отложилось на бумаге, пока я беспросветно улавливала все вокруг. « Все-таки я люблю ее. » – Думалось мне, вспоминая Асю. Интересно, позвонит ли Татьяна сегодня? И вообще - придет ли? Мне слишком нравится, когда она такая заботливая и хрупкая. Лучше бы такой и оставалась. « Все-таки, я не могу отпустить ее. » – Нервно дрожали мысли, думая о Татьяне. И только я, гордо встав на колени, клянусь, что не буду больше встречаться тайно с Желновой, продолжу свою поэтическую карьеру, как врач заходит и виновато говорит: — Вы правы. Есть такая Ася. Вам ей что-то передать? Я застыла. Обомлела. Иступилась. Если бы была карандашом, поломался бы мой грифель к черту. — Скажите ей, что Ирина Винтовая находится здесь. – Смущенно, но строго заявляю я. — И только лишь? — Доктор будто что-то знал, спрашивая подобным тоном. — Да, только это. Он кивнул и ушел, пока я мысленно ударила себя по голове. Вот же идиотка. Не терпит судьба Удары страшной плетью. И снова стоять Между жизнью и смертью.