Слишком много лжи в одной маленькой комнате

Хуже всего, когда Бездна приходит за ним сама. Нет, проваливаться в нее, холодную и темную, как под лед, обдирать до костей пальцы в бесполезной, исступленной попытке удержаться на самом краю, тоже не самый любимый из арсенала его кошмаров. Но когда холод и темнота Бездны выблевываются из нее отравляющей волной злобы, и улицы Мондштада полны озверелых и пьяных от крови монстров, и каждый из тех, кого он знал, с кем здоровался, даже с кем сварился по мелочам мертвыми глазами заглядывает в лицо с немым укором, и погасло пламя, пурпурные молнии затихают, ударив в последний раз, и сломанный клинок валяется в грязи рядом с разодранным в клочья планером, это нечто худшее даже чем самый смертный ужас. Это бессилие. Бессилие, потому что Кэйя Альберих должен был помочь и не смог, должен был спасти и, наверное, не стал — иначе почему же все это случилось? Бессилие, ледяное и страшное, вырывается изо рта криком, стекает по щекам ядовитыми, черными как проклятие слезами, и тысячи таких же черных рук хватают его и волокут по с детства знакомым улицам удивительно бережно, почти нежно. Ты забыл о нас, наша надежда? В своих мыслях так жестоко оставил нас? Забыл про свое проклятое богами королевство во тьме? Мы пришли, мы пришли, мы пришли к тебе… Сотворили новое, прекрасное королевство — здесь. Десятки и сотни проклятых голосов на разные лады шепчут и кричат, и стонут, и ожидающий его в прежде чистом, благословенном соборе трон — из гнилых, источающих смрад и зловоние тел. В осыпающихся с шорохом зеркалах он уже не может узнать собственного лица. Сводит холодной судорогой рот, не получается даже кричать, и из стылой хватки тысячи черных, проклятых рук Кэйя как безумный пытается вырваться, освободиться, и не может… Острый локоть Люмин врезается ему в бок, силком возвращая из болота кошмаров в покой ее невероятной карманной обители. — Ты дерешься, — ворчит она полусонно и немного обиженно. Разлохматились светлые волосы, на теплой, порозовевшей щеке, когда она поворачивает голову, отпечаток угла подушки, но едва она приоткрывает глаза, как их взгляд становится сочувственным. — Снова дурной сон? — тянется она к светильнику в изголовье. О, в дурных снах Люмин не меньше его самого знает толк. Одеяло сползает, обнажая незагорелое плечо с созвездием родинок и маленькие, округлые груди, от нее маняще пахнет теплом, чистым телом и свежим постельным бельем. Нутро сводит чем-то похожим одновременно на голод и жажду, на желание такое мучительное что тяжело становится просто дышать. Незаметно звездная девочка нашла себе место между ним и Бездной, там, где прежде были мастер Крепус и Дилюк, а однажды уже никого не стало. Украдкой Кэйя вытирает со лба липкий, холодный пот. — Приснилось что я дерусь и, между прочим, выигрываю по очкам, — лжет и смеется он одинаково беззаботно и надеется что надтреснутую хриплость голоса можно и на сон отлично списать. — Не кажется ли тебе, о почетный рыцарь, что прерывать чужой сон вот так это бесчестно и подло. И заслуживает жестокой расплаты. Еще сонная, мягкая, растрепанная Люмин что-то оскорбленно ворчит о неблагодарности и что это он ее разбудил, и тут же вскрикивает, прижатая к постели тяжестью его тела. Карие глаза распахиваются широко, возмущенно. Перехватив тонкие руки, он с силой заводит их за ее голову — в этом почти нет игры и почти нет ласки; только сердце колотится так словно сейчас грудину раздробит изнутри, и если она сейчас оттолкнет его… Нет, Кэйе совсем не хочется проверять. Изнутри Люмин тугая, тесная, сладкая. Сначала ахает во весь голос — за грубость он торопливо извиняется поцелуями — но вскоре уже сама к нему тянется, кусает губы чтоб не стонать. Она ведь тихая, всегда тихая эта звездная девочка. Вечно в себе, вечно прячется в мареве своих вихрей и тайн, это как на нее двумя глазами сквозь давно опостылевшую повязку смотреть, и сейчас даже удовольствия, даже жара недостаточно чтоб вытравить из себя черную, могильную стылость. — Скажи что любишь меня, — шипит Кэйя ей на ухо. — Скажи что любишь, Люмин. С трудом она открывает глаза, цветом похожие на кипящий, расплавленный мед, сама сжимает его бедра коленями в немом требовании не останавливаться. Одной ладони хватает на оба ее запястья — если сжать сильнее, он сломает ей кости, но по правде скорее себя самого сломает, поэтому лишь свободной рукой издевательски нежно ведет по ее бедру, по влажному, напряженному животу, по всем чувствительным местечкам, которые уже слишком хорошо изучил. Накрывает упругую округлость груди, отчего Люмин вздрагивает, прижимается ближе, еще теснее сжимает его внутри себя. На ее нижней губе остаются белые, вдавленные следы зубов. — Скажи это, демоны тебя раздери, — с требовательным нажимом обводит Кэйя их кончиком пальца. — Хоть раз не будь тихой. Чувство словно как перед тем если впервые открыть дверь древней сокровищницы или сломать запирающую демонов печать. И в ее взгляде неостывший, жгучий жар кипящего меда, нежность и немного печали, от которой она всегда так неумело и так упрямо пыталась его уберечь. Люмин говорит то, чего он хотел, раз и потом другой; спокойным, немного охрипшим голосом и среди стонов, повторяет снова и снова, столько сколько он хотел и еще чуточку больше. Позже, когда пустой, совершенно без сил он прижимает Люмин к постели собственной тяжестью, ее любовь все еще звенит в ушах ветряным колокольчиком-оберегом. Когда не будет ее — что между ним и бездной останется? — И как тебя только хватает… — устало и гибко тянется под ним Люмин. — Разве эта знаменитая выносливость нужна только чтоб бегать? — чуть насмешливо приподнимает он бровь. Она смеется негромким, теплым смешком, убирает сползший с его плеча длинный, растрепанный хвост чтоб не щекотал влажную от пота щеку. — Может я и правда тебя люблю, господин капитан кавалерии. В ответ Кэйя заставляет себя легкомысленно ухмыльнуться. — Спасибо, почетный рыцарь Люмин. — Я не это хотела услышать. — Большое спасибо?  — Ты бессовестный, бессовестный… — восхищается она и, похоже, не находит более удачных слов. Или слишком много слов уже было сказано — поэтому она просто сует ему пальцы под ребра, заставляя впополам сложиться от щекотки, и выворачивается на свободу. Маленькие, но сильные кулаки барабанят по его широкой груди, но она не злится, а больше смеется, сводя все к беззаботной шутке. Смех легко заглушить поцелуями и заставить ее обо всем хоть на время забыть и самому следом забыться тоже. Послезавтра Люмин снова отправится в Инадзуму, но об этом он подумает когда-нибудь потом. А сейчас же будет дразнить ее особенно весело и беззаботно, флиртовать особенно напропалую. Все же остатки его гордости не терпят жалостливых, слезливых прощаний и чувства ее вины. Уже утром Люмин долго рассматривает следы своих поцелуев, уже почти незаметные на его смуглой коже. А потом кладет маленькую, жесткую ладонь ему на грудь. Короткие ногти впиваются остро, больно, после себя оставляя саднящие красные полосы свежих царапин как метки. — В старину на Инадзуме женщины оставляли такие уходящим в долгий поход возлюбленным, — поясняет она, тут же нарушая свою же и так странную логику. — Чтоб в разлуке те не пытались их забывать. Кэйя опускает взгляд — губы едва заметно вздрагивают, совсем не от боли. — А что если я все же рискну и попробую? — растягивает он в насмешливой, вызывающей улыбке рот. — Не сможешь, — качает головой Люмин не слишком уверенно. Остается лишь весело усмехнуться, промолчать и поцеловать ее снова. С тех самых пор как звездная девочка ворвалась в этот мир кометой неизвестно каких небес, что-то неведомое словно пришло в движение, заржавелый и старый как само время механизм заскрипел, заскрежетал невидимыми с поверхности шестеренками, угрожая уже скоро перемолоть в труху всех, кто не скроется вовремя. Не объяснить фактами и не подтвердить логикой, но проклятая кровь в его венах чувствует это вернее любых компасов сокровищ. Что-то началось, и вскоре уже ничего не останется прежним, а Бездна ближе и ближе не только во стылых, мертвящих снах, и пока Люмин между ним и Бездной, единственное, чего Кэйе, пожалуй, жаль… Память ее (может) любви не вырезать еще глубже на коже.