Слишком много лжи в одной маленькой комнате

— Ну, понеслась! В заброшенном парке рядом с пересохшим давно фонтаном с остатками пыльной, отчего-то нетронутой моры на дне сестра Розария расплескивает по двум намороженным заранее стаканам эксклюзивное пойло из Снежной в здоровенной бутыли — прозрачное, едкое, крепкое даже на запах. — Ну нет, моя прекрасная, — шутливо шлепает Кэйя Люмин по пальцам, когда она решительно тянется к его стакану. — Для такого ты уж слишком юна. — Трахать-то тебя это ему ничуть не мешает, — насмешливо закатывает Розария глаза к вечернему небу. — Мужчины… — Сестра! — неубедительно Кэйя пытается изобразить возмущение. — Да как только у вас язык поворачивается. Издевательски весело Розария прищелкивает языком и опрокидывает первый стакан. —  Лучше бы взял да женился чин по чину, вместо того чтоб по углам и кустам зажиматься как малолетки. Сделал бы, наконец, Люмин честной женщиной на мондштадский манер, — с ехидной миной сует она в рот пару кусков ветчины разом и с аппетитом жует. — Остепенился, наплодил пару-тройку таких же черномазых, нахальных демонят… — Жениться? —  ухмыляется Кэйя. — О, не в моем стиле, Роз. Без колебаний Люмин вырывает стакан в ледяной изморози из его ладони и фыркает: — Можно подумать, за выпивохами, бабниками и разгильдяями очередь в три петли через весь Мондштадт. Правильно Паймон сказала, что болтаться с тобой скукотища смертная. И пошла искать сокровища с Кли. Выпивка, на пробу добытая Розарией у кого-то из дипломатов Фатуи изрядно крепкая, да и не то чтоб Люмин была до такого падка, но ей даже не предложили, и это явно задевает ее за живое. Да и дурацкие шутки про то, насколько младше себя истинной она вечно кажется, уже давно не в чести. — Я присмотрю за тобой, моя прекрасная, обещаю, — беззаботно ехидничает Кэйя после первого стакана, от которой она кривится и морщится. — Как полагается благородному рыцарю, чтоб никто преступно не воспользовался твоей беспомощностью, пока ты пьяна. — и тут же шепчет ей на ухо, пока Розария лихо опрокидывает стакан в свой черед. — А может, неблагородно воспользуюсь твоей беспомощностью сам. Пусть со временем Люмин научилась на подобные выходки отвечать невозмутимым лицом и зеркально бесстыдными предложениями, делая его безоружным, сейчас она лишь весело усмехается. — О, конечно же ты попытаешься, — и вновь у Розарии принимает наполненный стакан. Безмятежно Кэйя разваливается прямо на траве, спиной оперевшись на жесткую скамейку из камня и притягивает ее к себе, утыкается носом в ее макушку. Иногда он обнимает ее так, словно она вот-вот исчезнет, сбежит, прямо в руках рассыплется звездной пылью — так крепко, что, ей наверное, больно, но… В ответ она лишь едва заметно улыбается — глазами, прижимается ближе, светом забирается в сердце. Привычно уже греет его вечно стылые руки в маленьких теплых ладонях. Даже если самый слепой и глухой человек в Мондштадте, кажется, уже знает к кому путешественница из своих странствий всегда возвращается — иные полагают что невинное и наивное дитя попало в лапы коварного обольстителя, по мнению других история не меньше обычная, когда пресыщенный и прожженый циник пал, наконец, жертвой милых любовных чар. Короткая близость двух одиноких и совершенно потерянных в своем одиночестве — звучит совсем не так уже занятно и мило, да? Между ними с Люмин все не то чем кажется — и не то что есть. Прозрачная, ледяная жидкость снова и снова обжигает Кэйе рот, волной жара прокатывается по горлу — тяжелый ком бесконечного напряжения и усталости в груди понемногу тает, лишь легкой слабостью отдаваясь в коленях и немного избыточной развеселостью в голове. Поначалу - а потом ему вдруг словно каменным щитом митачурла по голове прилетает… Язык заплетается и становится неподъемным, в голове все плывет туманом, а Люмин смотрит на них с Розарией совершенно трезвыми, насмешливыми глазами — и улыбается. Кажется, снова переиграла его, несносная девчонка со звезд, кладезь бессовестно многих талантов. Хотя в его случае пить и не пьянеть стало бы скорее вторым проклятием. Выпивка из Снежной как мягким, снежным же одеялом блаженно глушит все мысли, но оставляет чувства, и сегодня кажется, что все хорошо, а они с Люмин — обычные, счастливые и влюбленные. Ее руки теплые, а волосы нежно и горько пахнут ветряными астрами и еще теми медово-желтыми цветами живой изгороди… Положив подбородок ей на плечо, Кэйя позволяет себе прикрыть глаза и в полусне наслаждаться ощущением покоя и безмятежности. Утро явно будет недобрым. Да и демон с ним, утро будет потом. — Мужчины… — пьяно и почти мягко вздыхает Розария, заметив, наконец, что он выпал из разговора, и судя по звукам и ругани с трудом поднимается на затекшие ноги. — Слава Барба... Барбу... в общем, Барбосу, девочка, теперь это пьяное тело уже твоя проблема, а не моя. И знаешь, — голос ее делается колючим, холодным, задумчивым.— не хотела бы я, чтоб однажды он из собутыльника еще одной моей проблемой стал… — К чему ты мне это все говоришь? — с неожиданной злостью Люмин огрызается.  — Дурачье, — вдруг отчетливо чеканит Розария. — Дурачье разнесчастное. Наживую пришились друг к другу как ниткой, с мясом, с кровью, а потом-то что?.. Дурачье… — повторяет она по слогам и смеется горько, устало — почти безразлично, но нет. Как вживую Кэйе вдруг чудится на собственном сердце аккуратный, мелкий стежок за стежком собственных слов и поступков, связавших их с звездной девочкой так крепко что без боли, без крови уже не разорвать. И еще что иных его секретов Розария не доискивается совсем уж упрямо и дотошно лишь потому что пока их не хочет знать и не хочет решать проблемы так, как она одна в Мондштадте решать умеет. Что ж, может и впрямь ей однажды придется… решать. Тенью Розария исчезает в ночной темноте, а Люмин устало, словно под новым грузом сутулится и сильнее сжимает его руки в ладонях. — Как всегда беспощадна, наша милая сестра Роз, — с пьяным и веселым смехом передергивает Кэйя плечами. — Что ж, моя прекрасная, придется тебе сегодня помочь мне встать. Завтра сочтемся. Язык заплетается, по коже похмельная, зябкая дрожь. А руки под ее ладонями теплые, когда Люмин помогает ему встать. Под холодными, высокими звездами его смех замирает в воздухе льдинками. Дурачье. Руки теплые. Снова холодно. Внутри слишком холодно и тяжесть грехов для одного вдруг становится невыносимой. Почему эта жгучая, горькая дрянь из Снежной намертво заглушает разум, но не касается сердца совсем? — Люми, — неловко крутя головой, ловит он ее в фокус глаза. — Ты ведь всегда была такой утомительно любопытной до чужих секретов, прекрасная моя Люми… — усевшись на край пересохшего фонтана, улыбается он тонко, страшно, удивительно нежно, берет ее руку в свою и ведет по самому по краю повязки. — Случаем не хочешь ли узнать еще один — в обмен всего-навсего на поцелуй? Между тканью и кожей грань, словно между тем как все есть и тем как все кажется. По спине идет холод, и слова губы жгут — у Люмин ведь и своих секретов немало, и они, несказанные, неразделенные, конечно же причиняют боль; но она никогда не желала его тайн и не обещала своих взамен, никогда. На сердце — груз, слишком тяжелый и для двоих, на губах — печать, и молчание становится слишком мучительно долгим. Встряхнув головой, Кэйя вдруг громко смеется снова чтоб не молчать и говорит ей что пошутил — а она, глупышка наивная, ему снова поверила. Ничему-то жизнь и не учит. — Пойдем домой, — глядит на него Люмин грустно и очень серьезно, как будто очередной лжи не слышала. Тонкая, хрупкая, такая ужасно от собственных тягот усталая, без колебаний сама подставляет ему плечо, чтоб смог снова встать. — Завтра. Если ты вспомнишь. Если все равно захочешь мне рассказать… Его вдруг передергивает всего хуже чем от пурпурных молний Лизы. Хмель разом вылетает из головы от одной мысли, что Люмин вправду увидит его не как кажется, а как есть, жалкого и наизнанку вывернутого. Стыло внутри и снаружи до тошноты. У очаровательного, безжалостного и азартного Кэйи Альбериха есть множество самых благородных и нет мотивов умалчивать — но вся горечь правды в том, что он не просто лжец, но и трус. Трус, который до смерти боится снова увидеть презрение и ненависть в прежде теплых глазах. Или брезгливую жалость, что еще только невыносимее. Завтра Кэйя предпочитает не вспомнить.