Слишком много лжи в одной маленькой комнате

Через окно его кабинета Люмин пробирается без заминки, даже после долгого отсутствия почти не глядя — в который уже по счету раз. Старается ступать по паркету бесшумно, в надежде хоть раз застать врасплох своего капитана — вздрогнет, быть, может, и рассмеется, наконец, обнимет покрепче, и боги, как же она соскучилась в этом давшемся дороже обычного странствии. Склонившись над разложенными по столу бумагами, Кэйя бросает ей сухо: — Какие гости, — в круге света от лампы он вычеркивает чьи-то имена из списков, подумав добавляет еще пару строчек, и лишь тогда поднимает на нее взгляд. — Почетный рыцарь Люмин своим визитом вновь нас осчастливила. От такого внезапного, нежданного холода хочется съежиться, обхватить руками открытые платьем плечи, но из остатков сил Люмин старательно прячется за веселой, улыбчивой маской. — Думала, что найду тебя в Кошкином хвосте или в Доле Ангелов, но говорят, ты там пугающе давно не бывал. — Много работы, знаешь ли. Кризис кадров. — Я слышала про Гончих разрыва возле самого Мондштада, — уже без прежней уверенности Люмин касается его плеча. — Знаешь, мне доводилось сталкиваться с такими, и я могла бы… Встав из-за стола, Кэйя разделяет их снова шагами. Словно ее прикосновение, сама ее близость стали ему неприятны. — Не надо, почетный рыцарь, у тебя и своих забот немало, — бросает он в распахнутое окно взгляд, словно хотел бы сейчас оказаться подальше. — Со своими бедами Мондштадт управится как-нибудь сам. Горло сводит противной судорогой. — Меня… не было слишком долго, да? — Не дольше обычного, — хмыкает Кэйя, скрестив на груди руки. Что ж, он всегда не любил объяснений и расставаний. На фоне ночного неба в обрамлении рам обворожительно, невозможно красивый — словно детальки мозаики Люмин выхватывает памятные ей мелочи: хмурую складку у губ — ее обычно не видно, когда он искренне или нет улыбается, едва заметные светлые, словно седые прядки в черных как перья ворона волосах, краешек глубокого, старого шрама у ворота распахнутой на груди рубашки — ей всегда нравилось его целовать. Но между темных бровей морщинка, кажется, глубже стала, усталые синяки под глазами, заострившиеся, резкие очертания скул. — Тебя не было долго… достаточно, — снова Кэйя смотрит куда-то в сторону и больше ничего, кажется, не собирается ей объяснять. — Ты так говоришь словно мне вообще не стоило возвращаться. — Может и так. С холодным лицом Кэйя избегает смотреть на нее, избегает смотреть в глаза. Слишком похоже на раздирающие кожу и живую плоть льдинки. У них ведь в обычае всегда — изводить насмешками, флиртовать и дразнить друг друга едва не на грани боли; прятаться за десятками масок, с кровью и с болью приросшие по одной сдирая, о самом нежном и важном — как на допросе молчать. Но сейчас у Люмин нет сил парировать ударом удар. Люмин чувствует себя очень пустой, очень усталой. — Я хотела домой, — тяжело и неловко словно кукла, у которой наконец, кончился завод, Люмин оседает на край его заваленного бумагами стола. — Знаешь, все это время я так сильно хотела вернуться домой… С нарочито галантным жестом Кэйя рукой обводит для нее в окне ночной Мондштадт. — После таких головокружительных подвигов, он весь твой. Если ты не о звездах, конечно. — Мне не нужен Мондштадт! — вырвается вдруг у нее некрасивым, сухим рыданием. Изо всех сил Люмин пытается удержаться на краешке, прижимает ладонь ко рту и следом вторую тоже, но стыдные, жалкие всхлипы срываются с закушенных губ слишком давно сдерживаемой лавиной. В этой слишком уж затянувшейся их игре лжецов, капитан кавалерии Альберих ее все же переиграл, выходит. Пусть на последнюю маску. Пусть всего на одну. Она ненавидит себя за слабость так сильно, ненавидит себя за боль, что позволила в этом проклятом, чужом мире себе испытать, за то что позволила отнять у себя брата и крылья, за то что надколотое, выщербленное сердце стало непрочным и хрупким в чужих руках. За то что позволила себе роскошь так долго и сладко обманываться… А лицо у Кэйи застывшее и впрямь словно маска — только челюсти стиснуты в болезненном напряжении. Кажется, едва коснись — весь насквозь пойдет трещинами, рассыплется на осколки, но Люмин не касается, как прежде обязательно сделала бы. Лишь пытается не дышать, не всхлипывать, остановить некрасивые, жгучие слезы, текущие по щекам. Люмин просто смотрит. И внезапно он рушит себя сам. Прости меня, шепчет он, прижимая к губам ее ледяные, мокрые от слез ладони. Прости меня, прости, снова и снова вырывается скомканной скороговоркой, я люблю тебя, я весь твой, я хотел бы не быть твоим, утыкается побледневшим, искривившимся лицом он в ее колени. Я пытался, пока тебя не было, правда пытался больше не быть твоим, но я твой, повторяет он обреченно. Пока ты здесь, и когда тебя здесь больше не будет. У него, холодного и неискреннего, дрожат как в ознобе руки. У Люмин губы тоже начинают дрожать. — Кэйя, — с трудом разжимает она его сведенные судорогой пальцы на своих запястьях, — Сними повязку, пожалуйста, Кэйя. Его скулы бледнеют еще сильнее, в глазу отчетливо плещется болезненный, застарелый страх. Какое-то время он молча смотрит на нее, словно в отчаянной надежде что она сама за него это сделает, но Люмин только мягко гладит его щеку, убирает с лица выбившиеся из хвоста прядки, ждет, и медленно, неловко он заводит руки за голову. Повязка маленьким куском темноты остается в его руках, и почему-то она думает что Паймон была права — рассеченная шрамом кожа под ней светлее, совсем не загорелая. Но это не смешно. Это груз, это еще один неподъемный груз чужой боли, от которого она так отчаянно пыталась ускользнуть с самого их начала. Больно. Тяжело даже дышать. Новый груз ее пригибает к земле немного. Ничего. Ничего, надо свыкнуться, половчее распределить новую тяжесть на плечах, ей не привыкать, правда. Она крепкая. Сильная. А у Кэйи вид такой, словно вот-вот он рассыплется на куски, на осколки как никогда прежде и едва ли уже сможет себя собрать. — Ну скажи ты хоть что-нибудь, — наконец, в мучении срывается с его белых как молоко губ. Словно очнувшись, Люмин всем телом прижимается ближе — прижимает ладони к колотящемуся так, словно вот ребра раскрошатся, сердцу под белой рубашкой. Я здесь, думает она, я здесь, я останусь здесь. Насовсем. Навсегда. Решение принято — что уж теперь метаться. — Что ты чувствуешь, когда убиваешь магов? — спрашивает она просто чтоб не молчать. Его рот искривляется в некрасивой и злой усмешке. — Страх. До одури боюсь оказаться на их месте. — впрочем, тут же он прижимается лбом к ее плечу, вздрагивая всем телом, зарывается лицом в ее растрепанные волосы. — Это правда очень, очень страшно — знать, что однажды я, может быть, захочу убить кого-то из вас… Как видишь, я проклят, Люми. — Да. — И проклятье не снять. Невозможно. — Если б мне давали мору всякий раз, когда я это слышала — с поисками сокровищ давно можно было бы завязывать. — Это не только меня или тебя касается, Люми, — его улыбка становится странно отрешенной, почти безразличной, тусклой, пока он возвращает повязку на место. — Все случилось давно до нас и останется после. Все что с проклятием, с грехами Каэрнриа’х связано… это много больше всех нас, понимаешь? Это похоже на то что говорил Дайн — с тем же равнодушным, упрямым принятием безысходности; и если она сейчас начнет думать, позволит этой мысли укорениться в своей голове, то не сможет пошевелиться, не сможет сделать ни шага. В приступе жгучей, отчаянной злости Люмин стискивает зубы. Вырвать Итэра из цепких лап Бездны тоже ведь невозможно, да? — Можешь делать что хочешь или вообще ничего не делать, — с силой встряхивает она Кэйю за меховой воротник плаща. — Так или иначе я не стану тебя осуждать. Но в вашем мире Бездна у меня уже отняла слишком много, и я ничего, ничего не отдам больше этой гадине — если надо, пойду до конца одна… Но лучше бы вместе, — добавляет Люмин уже тише и невольно сжимает в замерзших пальцах его ладони. Как же она замерзла, что вечно стылые руки Кэйи кажутся такими теплыми ей сегодня. — Бесстрашная победительница Ужаса Бури, Осиала и Электро Архонта, гроза ордена Бездны… — с обычной своей ироничной и острой усмешкой хмыкает он и вдруг, ссутулившись, устало, тяжело прижимается лбом к ее ладоням. — Много лжи, слишком много лжи, знаешь… Так много лжи, она травит хуже любого проклятия, и, видят архонты, я не хочу причинять тебе лишнюю боль, никогда, никогда не хотел… И, наверное, завтра я буду себя ненавидеть за это, но сегодня мне так много надо тебе рассказать. Даже если ты тоже начнешь ненавидеть меня. Глаза щиплет от навернувшихся слез, холодные, с острыми краями звезды на его перчатках больно царапают пальцы. О себе разом напоминает голод, усталость и то, что она слишком много и так говорила сегодня. И слишком много плакала.  — Кэйя? — А? — видеть его таким уязвимым, измученным немного не по себе. Но что если это лишь еще одна маска? От одной мысли все ее тело становится чистым и мертвым льдом. Не предавай меня, думает Люмин отчаянно и беззвучно, цепляясь за ворот его рубашки. Только не предавай. Не оставляй. Не отворачивайся, и я всегда, всегда буду возвращаться. Разделю твою ношу и взамен отдам часть своей. — Обними меня, — привычно утыкается Люмин носом в его грудь и жмурится, ощущая объятие теплых рук и ровное биение сердца. — И еще раз скажи что любишь, а потом — все что хочешь сказать. Неловкими, еще бледными губами Кэйя пытается ей улыбнуться и говорит то что она так хочет услышать сейчас — столько сколько ей надо и немного больше, и каким-то неведомым, магическим способом она вновь ощущает себя в силах упасть, подняться и впрямь перевернуть всю Селестию если надо. Это как если б один-единственный человек стал однажды домом. Это все что сейчас ей хочется знать.