письма одной охотницы

Кафка вытягивается, растягивается по поверхности и смотрит в пустой потолок. Он отражает её раскованную позу, её раскованную одежду. Её чуть меньше, чем обычно — капрон колгот порван, открывая кровоподтеки, подчеркивая красными брызгами скулы и ткань рубашки. Кафка думает не об этом. О недавно заказанном пальто, с вышивкой в виде паутины. Думает о броши, которую ей подарил Блэйд. Притащил, держа в ладони так, как будто это самое драгоценное. Как будто держит в ладони собственное сердце или что-то чуть более дорогое. В его крепких пальцах маленький паучок, небольшая брошка. Кажется, совсем дешевая. В ней нет дорогих камней, они на пробу все — пластик. Но осторожность у Блэйда хрустальная. Броши с пауками обычно дарят к удаче. Говорят, что пауки удачу приносят в самом деле. Она бы Блэйду не помешала, но Кафка соглашается взять подарок. Ей удача ни к чему. Тем, кто не боится, плевать на удачу. Плевать на шансы, на возможности и развилки. Она знает, что будет дальше, полагаясь на благословение судьбы. Может быть, на благословение небытия. Как пауки ассоциируются с хорошими новостями: «ваше пальто готово, пришлем доставкой». «Все наследство теперь ваше». «Пистолеты в норме, забирай». «Тебе». И брошка паука в ладони. Совсем малюсенькая. Таких маленьких только в ладонях и давить. Они доверчиво спускаются к тебе на паутине, а ты сжимаешь пальцы. Потому что никогда нельзя никому доверять. Потому что это — судьба. А еще потому что убивать пауков — плохая примета. Настолько плохая, что стекло не попадает ей в лицо, даже не задевает. Лишь разбивается тонким звуком, вплетающимся в трель скрипки. Тарантул, выбравшись из разбитого аквариума надежд и желаний, до этого запертый в четырех углах, вдруг скользит по полу. Бежит своими восьмью ножками, переставляя их. Почти как на броши, только больше. Кафка на него даже не смотрит, только на себя в отражении потолка, сгибая ноги в коленях. Кровь из разбитого лба размазывается по виску и щеке. Остаётся кровавой полоской под воротом. Пауки вплетают сети интриг, воссоздают нечто большее, чем все остальные насекомые. Они ткут полотна — высшая точка искусства. Чуть больше, чем Ван Гог. Чуть больше, чем все остальные художники, которые только существовали. Пред ними, пред писателями и другими ткачихами — пауки высшая степень превосходства. Искусство создания узоров переплетается с искусством быть хищником. Ловить в свои сети, контролировать одним лишь словом. Вдавливая нити в кожу до пенящейся крови. Паук — скупец, пьющий кровь бедного. Он дьявол, увлекающий в свои сети мух и очаровывающий грешников сладкими речами. Они плутают в ловушках, умирая, так и не очистившись от грехов. Сбежав от них в смерть, в настоящий ад. Кафка грешна, но она слишком хороша, чтобы бежать, и чтобы искупать свои грехи. За всю жизнь ей не получится их отмолить, а колени будут саднить ещё сильнее, чем от драк. Тарантул ползет по ноге, цепляясь за порванные колготки и движется выше. Медленно и медитативно. Кафка улыбается, позволяя ему. Тарантулы ядовиты, они ищут насекомых в тенях и совсем не используют паутину. Они слишком сильны, чтобы заниматься искусством. Слишком хороши, чтобы спускаться до Арахны. Но на человека яд не сильно работает. Ты не умираешь. Лишь ощущаешь боль. Он забирается выше, проходится по едва вздымающейся груди и Кафка прикрывает глаза, позволяя заползти на лицо. Засесть на нём. Отложить яйца. Под кожей, лишь бы они копошились потом маленькими паучками. Чтобы сняли с неё кожу, возились по позвоночнику и в черепной коробке. Развесили там паутины. Высшее искусство. Великолепие. Но пауки создают не только искусство. Они создают саму материю, пространство и судьбу. Связывают её узлами, что уже не распутаешь. А если попытаешься, тебя самого затянет. И свяжет. Нечто, отвечающее за космос, сожрет тебя вместе с космической пылью, даже не заметив. Ты судьбе на один зубок. Дверной звонок умирает неприятной трелью птицы. Тарантулы — пауки-птицееды. А это просто пальто приехало.