алые лепестки хиганбана

      Алая кровь окропила паучьи лепестки хиганбана. Тягучий, горький запах ликориса тянулся с самой опушки леса. Он хотел обогнуть вызженые красным поля былых битв, не ступать на земли самой смерти, однако был загнан хищником на старую дорогу. Забит, ранен и при смерти. Его улыбнула мысль о небывалой поэтичности своего конца.       Убитый не кровожадным демоном, что сгубил в яростном голоде полдеревни. Нет, отравленный ядом страшных цветов. До чего иронично, в детстве ему нравились цветы ликориса. Он видел в них изящество и красоту, быть может от того их и звали кицунэбана: грациозные и смертоносные от самых лепестков до луковиц.       Истошный, грубый кашель сдавил грудную клетку, заполняющуюся кровью. Долго он бегал, долго он ждал. Решимостью смертной он глядел в красные глаза судьбе, а злой рок таков, что таких она не ждала на той стороне.       Сколько прошло? С детских лет, с наивности и непорочности. Когда же они гуляли с мамой вдоль рисовых полей с высаженным ликорисами по периметру?       – Не смей трогать эти цветы, Ллойд, — остановилась Мисако с бамбуковой корзиной в руках. Зеленое хлопчатобумажное кимоно вырезано в памяти багровыми пятнами. — Идем скорей домой, солнце садится.       Мальчишка схватился за руку матери, оглядываясь на красный ряд голых цветов. Звон. Нет листьев — есть лепестки, нет лепестков — есть листья. По отсутствие второго можно было понять, что лето красное сменялось осенью, работой в полях и подготовкой к зиме.       Далекая ли была у смертного скитальца, беженца гнусной судьбы, дезертира, дорога. Не убивай, не навреди — высечаны в разуме и на лезвии старой, потертой временем катаны.       Он был сыном своего отца. В детских глазах великим самураем, во взрослых — жестоким убийцей. Долго ли он осознавал эту грустную правду, долго ли шёл к жизни хотя бы мимолетно праведной. Войны и мор — сменялись в Ниндзяго поочерёдно.       – Не испытывай жалости к врагу, — громом раздался голос отца во дворе их небольшого дома, тем не менее таков был достаток их семьи. До мозоли сжимая в руке деревянные бокены он парировал воздух перед собой. Под приказы неукословные бил ничем не повинную пустоту.       «А могла ли пустота чувствовать?» — думал мальчишка. Взбредали же порой абсурдные мысли в светлую головушку.       Белая ворона, с которой не рвались играть дети. Мать и отец были брюнетами, поседевшие в беспощадной погоне времени. И в кого он такой выделялся из толпы ребятишек на сухих песчаных улочках деревушки?       — Слишком мягкое лицо у тебя, сынок, — положил отец на голову большую, грубую руку с садина и мозолями. А будет ли он таким же большим, когда вырастет.       — И в этом нет ничего плохо, — Мисако села на крылечке с подносом. Несколько рисовых лепешек были аккуратно уложены в бамбуковой миске. — Значит, что он добрый.       — На войне от доброты толку мало.       Каким беззаботным детством прошла малая часть жизни за оградой двора под ветвями глицинии и звенящего талисмана.       Ноющая, пронизывающая боль стихала в мимолетном шоке. Тяжело было двигаться, паралич сковал руки, ноги к самой земле, ядовитой и палящей красным огнём. Туманный взгляд тусклых зелёных глаз стремился к вышине. Алые лепестки хиганбана упали на бледное лицо, закрывали взор, ночной небосвод.       С ним был лишь клинок, годы тренировок, обучения и зелёное мирное пламя в борьбе с тёмным и кровавым. Ночь становилась пиром для них, ночь покрывала их злодеяния, оберегала тех от праведных лучей солнца. Он был никем на их фоне. Простым человеком, трусом, что умело скрывал страх, сковывающие все тело и разум.       Мама рассказывала о страшных демонах, что рыщут во тьме ночной. От того во дворе былого дома росла ветвистая глициния, обвязанная талисманом.       Колокольчик звенели звонко и радостно под дуновением ветра. Лиловые кисти вились и цвели весной, в марте. Мисако клала лепестки глициний в обереги для отца и сына. Сшивала их ровным, идеальным стежком. Она складывала их в карманы кимоно и хаори, иногда клала в отцовское оби перед уходом.       Мальчишка ждал под ветвями дерева рассвета, ждал обещанного возвращения отца в грозных доспехах и радостной вестью о победе, будущем процветании провинции.       — Пойдем сходим к святилищу, сынок, — Мисако протянула руку и тепло улыбнулась. Мальчик охотно взял её за руку.       Дорога к тории сендо была короткой и недалекой. Само святилище было на вершине холма обрамленный пышными ветвями сакуры. Поднимаясь по заросшим каменной лестнице, всегда казалось, что за тобой кто-то следил в густой листве чащи. С каждым шагом один мир соединялся с другим. Повязанная на камнях, деревьях сименава оповещала об духовной чистоте святилища, но настоятельниц здесь никогда не было.       Мальчишка лишь следовал за сердобольной матерью, что ходила в святилище крайне часто в отсутствии отца. Она веровала всем сердцем в местных богов, молилась за счастье и здоровье всех окружающих её людей.       Запертый храм и хиганбаны у опушки леса, ещё не расцветшие вели тропинкой куда-то в пучины лесов.       — Ллойд, обещай, что останешься таким же добрым и милым мальчиком, будешь защищать слабых, — голос матери звучал тревожно, боязно. Будто кто-то был разгневан на неё, будто она ждала своей кончины.       Мальчишка не понимал, и лишь кивал на дрожащие мольбы матери.       Стыд и позор не сдержанного обещания вылились в горькие слезы и прощения у невесть кого перед неминуемой смертью. Она была близка, но её уже никто не ждал.       «Прости, матушка. Не сдержал обещания дурак», — трепетно звучал голос, звал кого-то с той дороги. Ждал материнских утешений, ждал теплоту её рук, её горячих объятий.       Кровяной кашель прервал тишину леса с мерзким бульком. Развернуться бы на бок, не задохнуться бы от крови. Удержать жить на минуту лишнюю, вспомнить все: хорошее и постыдное.       Скрежет когтей, насмешливая медленная походка. От него останутся лишь огрызки плоти с позднего ужина демона. Домой бы, которого больше нет. Под глицинию бы во дворе, что сожжена уже давно.       Истошный крик сельчан, густые клубы дыма тянулись с одного конца на другой. Слезы, лязги железа. Полыхало все родное.       Бежал не понимая отчего, бежал за матерью, спотыкаясь о камни, тонул в грязи. Они ничего не взяли. Непонятно, куда стремились. Мать свернула к сендо, искать там защиту. Толкнула сына в само здание и заперлась снаружи.       — Сиди тихо, не выходи ни в коем случае, что бы не было, — голос был тревожен и строг. Он лишь кивнул, онемев. Била дрожь по всему телу и холод. Он был в ночной рубахе с накинутой в спешке хаори.       Мальчишка ничего не услышал по неведомой ему воле. Лишь чьи-то мягкие руки накрыли ему уши. Неразборчивый нежный шёпот успокоил тревожную душу ребёнка. То были владения божества. Лишь скверные и нечестивые люди смели богохульствовать на божьей территории. Коими люди в большинстве и были.       Осиротевший без дома без дальнего пути, он сидел подле холодного тела матери. Тормошил, будил, кричал и звал. Впервые молился богу, просил вернуть то единственное, что осталось после набега. Кровь спеклась на каменной дорожке, сименава несщадно сорвана с деревьев. Более не было в этих краях богов.       Аромат кицунэбана душил, лепестками вился на шеи, тянул к земле, к былым сослуживцам. Обратно на поле мертвое и бранное. Только один в густой тьме.       — Мам, пап, а что такое любовь? — любознательным был тот мальчишка.       — Любовь — соединяет две совершенно разные, не похожие местами души. Создаёт не кровное, но духовное родство, — мягко ответила Мисако.       — И ты венец нашей любви, — приобнял Гармадон свою жену, любовь на многие долгие годы.       — Я тоже найду когда-нибудь такого человека? — мальчишка потускнел, помрачнел, надул губки в мнимой серьёзности.       — Конечно, солнце мое. Ты никогда не будешь одинок…       Одинок.       Одинокий — слово вышитое на хаори. Выжженное в чистых рисовых полях в долгой дороги. Единым, одним он шёл невесть куда с единственным заветом: защити слабых. Защити от потустороннего зла.       Завилистый и радостный звон колокольчика возвращал его в прошлое. Быть может смерть его вернёт в радостное детство под глицинией? Или это было лукавство умирающего мозг в предсмертной агонии, или галлюцинации от яда хиганбана.       Все ближе и ближе. Нежный шёпот былых лет, пустое обещание. Нежный, знакомый звон. А быть может не так уж и одинок он был долгими годами. Звенящий голос во тьме и в ту, и в эту ночь, оберегающий и сворачивающий его с пути смертной. Ввела его по красной тропинке, звал под тории безымянного святилища.       Звон…