AMYGDALA

                    

***

      

[Dead by April — Losing you]

      Сону не спит сперва до полуночи. Вернувшись в квартиру и просидев час, глядя в стену, не раздеваясь, он передумал, кажется, тысячу вариантов развития событий. Только два из тысячи ему более-менее пришлись к душе. И один из них — его внезапная смерть. Никаких переживаний, никаких лишних мыслей, никакой боли и борьбы. Никаких больше воспоминаний и страхов за будущее, в котором он неожиданно хочет видеть Сонхуна. Только темнота и освобождение. Вторым вариантом как раз является их с Сонхуном продолжение общения и возвращение пепельноволосого к нему. Только вот наступает ночь, а дверь Сону по-прежнему никто не открыл, под окнами так и не заурчал, паркуясь, байк. Ничего не происходит, всё будто резко вернулось в тот день, когда они ещё друг друга не знали и существовали порознь. Сону бы, может, испугался такой привязки, если бы не был сломан. Отругал бы себя за то, как прилепился к малознакомому человеку и позволил ему влиться в свою жизнь. Но он не в том положении, чтобы думать адекватно. И совсем не в том, чтобы потерять вдруг человека, к которому так стремится что-то внутри него. Тьма? Отчаяние? Одиночество? В его комнате выключен свет, ноутбук разряженный валяется в постели, а сам он, забравшись на подоконник, курит, не прекращая, и смотрит в темноту улицы. На пустующее место, где обычно стоит чужой байк. Работа…ему бы нужно работать, но всё валится из рук, в голове только липкая горелая патока, чёрная, как смола, склеивает сознание и мысли. В непроглядном мраке последних лет его жизни, из хорошего — как раз только работа и деньги от неё. Сонхун — весь состоит, кажется, из мрака. Он сам — тьма. Но вместо того, чтобы бежать от него и быть настороже, Сону тянется лишь ближе, желая разглядеть даже там какой-нибудь свет. Или спрятать себя в чужой тени навечно. Они начали с едких колкостей, продолжили страшными тайнами, а теперь вот и вовсе Сону знает, что Сонхун не просто существует с аурой опасности, он живёт в ней. Работает где-то, что возвращается после в чьей-то крови, возит в клинику, что больше похожа на приватный госпиталь для мафии. Умеет ломать руки и зашивать людей. И смотрит порой так, что дыхание перехватывает не в хорошем смысле, душа одним лишь взглядом. Но Сону…тьма его внутренняя уже протянула к другой такой же руки. И сделала выбор за него. Красив ли Сонхун? Симпатичен объективно. Интересен ли? Необычен точно. Умён ли? Изворотлив, хитёр и смекалист, это факт. Обычных людей заинтересовывают обычные вещи, как внешность, зарплата, жильё и хобби. Сону же в Сонхуне, как в человеке, кажется, привлекает именно опасность, которой от него разит за версту. Потому, что адреналиновый наркоман в Сону сильнее, чем остатки былой адекватности и здравого смысла. Выбили весь в интернате, утопили. Он не знает, каково это: влюбляться. Он не думал о таком ещё в сторону Сонхуна и подавно, пока не до этого было. Но чувствует ли он интерес и желание копаться в чужой грязи, измазываясь? Стопроцентно. Поступает ли он эгоистично, пробираясь Сонхуну под кожу, чтобы своя только зудела поменьше? Определённо. Но Сону думает, что вряд ли бы делал это всё, будь он уверен в том, что Сонхуну он до лампочки. Ответный интерес, тонкая ниточка связи, пресловутая искра. Всё это так или иначе, но не даёт ему уже отступить. Любопытство, нездоровый интерес, азарт. Всё это опасно, но Сону уже не видит пути назад, только вперёд. Потому, что: а что там дальше с ними? И есть ли это «дальше» для них вообще? На часах два ночи, когда Сону решает слезть уже с подоконника и попробовать хоть немного поспать, чтобы голод не ощущался так сильно. В рот не лезли даже батончики и кофе. Только дым и слюна, с колкими иглами нервозности. Ему не впервой, но голод особенно остро ощущается, когда ты волнуешься, потому что бедный желудок и без того страдает, а при волнении его скручивает втройне. Он активизируется, просит хоть что-то для успокоения и физических сил, дабы справиться с внутренним стрессом. У Сону сил нет в первую очередь моральных, а потому, желудок посылается к чёрту, а сам он сворачивается в клубок на матрасе, натягивая на голову простынь. Сону знает, что нельзя. Сону понимает, что это акт защиты. Сону не может не думать о том, кем и где всё же работает Сонхун? Идею с боями он отмёл, но при этом так неоднозначно свою деятельность описал, что в голову лезут лишь самые тёмные мысли. Это сбыт оружия? Тогда вряд ли бы он сам приходил окровавленным. Это наркотики? И подавно, он бы скорее умело передвигался тенью и Сону на глаза не попался вовсе, чтобы не привлекать внимание. Он киллер? И тем более он бы ни за что не позволил Сону войти в свою жизнь, будь это так, и не разгуливал бы посредь бела дня в кровавых шмотках. Сону грех было жаловаться на собственную фантазию, но именно в случае с Сонхуном, она отказывала ему и посылала к чёрту. А лезть в это напрямую носом… Сону может признаться честно, при всей своей любви к опасностям, он пока не хочет. Но знает, что однажды полезет точно. А пока…ему хватает и того, как опасна его внезапная привязка к Сонхуну. И ощущение его рядом до покалывания в кончиках онемевших пальцев. Необычно. Захватывающе. Почти также, как резать себя. Потому, что местами тоже больно, но иначе. Как сейчас например, когда он лежит недвижимо, моргая в темноту комнаты и вслушиваясь в каждый шум за окном, надеясь услышать звук мотора. Боясь, что вместо него, услышит у мимо проходящих бабуль сплетни о том, что: «был странный, молодой, да так и кончил необъяснимо.» Боясь, что Сонхун к нему уже не вернётся и не к кому будет в жизнь лезть любопытным носом. Он, вероятно, пропадает в дрёме на несколько минут, потому что пропускает важный момент. Прибытия Сонхуна к дому, вздрагивая и резко садясь на матрасе уже тогда, когда в дверь раздаётся стук. Уверенный, громкий, повторяющийся. В сердце что-то дёргается, и страх цепляется за голые лодыжки, но Сону крадётся на цыпочках к двери. Успевая сто раз умереть внутри от мысли о том, что это может быть не Сонхун. А те, кого Сонхун от него скрывает, называя просто «работой».

[LOWBORN — I want out]

Но посреди слабоосвещённой лестничной клетки — пепел волос, собранных в небрежный хвост, усталость графитовых глаз и осунувшееся бледное лицо, с закусанными губами. Сону едва не рвёт оба замка, распахивая дверь и уставляясь на Сонхуна, будто впервые видит и не узнаёт. Он пришёл. К нему.       — Спал? — склоняет тот голову к плечу, заглядывая Сону за спину, в тёмную квартиру.       — Нет, — честно признаётся Сону, мотая головой. — Работал допоздна, — лжёт уже, чтобы скрыть краснеющую на кончиках ушах правду. — Только лёг.       — Здорово. Надеюсь, ты голоден. Потому, что я, как чёрт просто. Сонхун поднимает руку с огромным пакетом, а затем, не спрашивая, просто переступает порог, становясь вплотную к Сону. Глядя глаза в глаза, не пряча сонливость и смертельную усталость в своих. Разглядывая немое удивление напополам со внезапно облегчением в чужих.       — Не голоден, — машинально выпаливает Сону, облизывая слегка розоватые губы, сжимаясь внутренне от того, как скручивается от запаха еды желудок.       — Ну, значит, посмотришь на то, как ем я, — жмёт плечами Сонхун. И заходит в квартиру окончательно, скидывая кроссовки и устремляясь сразу в кухню. Как в свою. Оставляя Сону у раскрытой входной двери, о которой он спохватывается не сразу, но запирает на все замки. Топает босыми ногами следом, заставая Сонхуна уже разбирающим пакеты на стол, включив верхний свет.       — Тут еды — на целый школьный класс, но я просто тыкал во всё, что глазу приятно было, — объясняет Сонхун, ставя две коробки самгёпсаля друг на друга, а сверху накидывая баночки соусов. — Приятным с голодухи оказалось всё.       — Моти? — приподнимает бровь Сону, подтаскивая к себе разноцветную коробочку с десертами. Читая название места, откуда был сделан заказ, но очевидно его не зная, да и откуда бы?       — Любишь?       — Нравились в детстве, — кивает он, открывая крышку и разглядывая пудренные мягкие бока нежно-розовых моти. Светло-зелёного и персикового. Он насчитывает восемь штук. Восемь разных вкусов. Сонхун ведь не любит сладкое… — Они все мне? — догадывается.       — Я попробую парочку. Дам им второй шанс, в детстве как-то не зашли. Но вообще… — Сонхун сминает в руках пустой пакет, оборачиваясь в поисках мусорки. — Да. Они для тебя. И всё остальное, что захочешь. Тут правда хватит. Сону с удивлением смотрит на какие-то салаты, курочку в кисло-сладком и такую же свинину. Несколько пиал риса, кимпабы. Рёбрышки? Целая упаковка газировки и бананового молока…он что, всерьёз тыкал во всё подряд? Этим же можно неделю питаться.       — Это всё наверняка стоило бешеных денег, — бормочет Сону, но тянется невольно к молочку, вытаскивая одно из упаковки.       — Ну, — хмыкает Сонхун, включая воду в кране над раковиной и споласкивая руки. — Я, как и ты. Зарабатываю.       — Разве ты не тратишь все деньги на байк?       — Большую часть. Но иногда хочется и потратить их на что-то…не знаю, что-то совсем тупое и бесполезное, — простое человеческое.       — Такое, как еда на неделю вперёд для двоих? — Сону и сам пугается последних слов, но виду не подаёт, обхватывая губами трубочку и втягивая сладкую жидкость, что тут же булькает в пустой желудок.       — Да, — просто соглашается Сонхун, закатывая рукава бомбера и садясь на стул напротив. — Вкусная, местами вредная, местами неоправданно дорогая. Но почему бы нет? Потому, что Сону, даже после похода в бургерную, ни за что бы не подумал, что Сонхун может тратить деньги просто на еду. На байк, на классные шмотки (да, он заметил), на краску для волос и, возможно, какие-то тусовки. Он не очень похож на экстраверта любой вечеринки, но тусовкам не обязательно быть многолюдными или с идеей «переобщайся с каждым». Сонхуну подходил крепкий алкоголь и тяжёлый красный свет какого-нибудь закрытого клуба на окраине с монотонными разговорами в кругу таких же, как он. Тёмных, опасных, нелюдимых. Но никак не острый соус, пачкающий губы и тёплая кола в испачканных панировкой пальцах. Вся эта простота…и приятно, и нет, тянула сердце Сону. И совсем, сперва кажется, не подходила Сонхуну. Это что-то не о нём. И в то же время, быть с ним таким, видеть его таким, было хоть и странно, но по-своему спокойно. Будто бы у Сону не было нескольких лет Ада, после затворничества и беспрерывной боли, оставшейся шрамами по всему телу. Будто Сонхун в его жизни был всегда, просто на какой-то период уехал, не давал о себе знать, а теперь вот вернулся и всё как прежде. Это спокойстве и нравится Сону, и пугает его. Они ведь совершенно друг друга не знают…       — Несмотря на то, как ты питаешься, — бубнит Сонхун, запихивая в рот сразу два кусочка мяса, — ты поступаешь правильно, начиная с молочки. А я вот нет, — пожимает он плечами, распаковывая колу.       — Это просто единственное, что я могу сейчас съесть, чтобы меня не стошнило от тяжести, — Сону наконец садится тоже, подбирая под себя босые ноги и допивая молочко. Но поглядывая всё чаще в сторону привлекательных моти.       — Ешь всё. Просто по чуть-чуть. Сону невольно пускает смешок, указывая на гору еды на столе.       — Боюсь, что даже, если я буду есть всё и по чуть-чуть, меня разорвёт. Сонхун задерживается взглядом на его лице, кривя уголок губ.       — Ты всё же умеешь улыбаться, да?       — Ну да… — Сону тут же поправляет себя в эмоциях, всё-таки прихватывая палочками моти и решая утопить свой взгляд в нём, сдавливая мягкие бока. — Но не отчего особо.       — В первые дни мне казалось, что у тебя проблемы с выражением эмоций. В плане…что ты…       — Мёртвый? На этот раз меркнет и полуулыбка Сонхуна, скрываясь за глотками колы. Он хмурит брови, поджимая после губы и опуская глаза в свою порцию. Ему не нравится это слово. Ему не хочется слышать его вне стен подвала. Ему не хочется слышать его по обращению к Сону.       — Безэмоциональный, — в итоге говорит он.       — Пустой?       — Сону, — предупреждающий взгляд летит в чёрные глаза, снова так холодно и пространно уставившиеся в ответ. Совсем, как в первые дни.       — Что?       — Чем ты занимался сегодня? Брови Сону приподнимаются от резкой смены темы и вопроса, и он теряется даже на мгновение. «Ждал тебя и изводил себя тяжёлыми мыслями,» — как ответ не подойдёт явно. И он лишь поводит плечами, повторяя то, что сказал у двери:       — Работал.       — И как?       — Что «как»?       — Твоя работа, — Сонхун распаковывает рис, не глядя на Сону. — Что именно ты делаешь и как продвигается?       — Ты серьёзно? — со всем скептицизмом уставляется рыжеволосый, даже останавливая моти возле приоткрытых губ.       — Вполне. Или твоя работа тоже покрыта мраком, как и моя?       — Да нет, просто…зачем тебе это? Лишняя же информация.       — Хотя бы потому, что я хочу отвлечься от мыслей о своей, и поговорить о чём-то приятном, пока мы едим, — вздыхает Сонхун, откидываясь на спинку стула и вертя в руках палочки. Он осматривает еду, сваленную на столе. Былой зверский аппетит улетучивается с каждой секундой, что мысли его возвращаются в тёмный подвал, к крикам о пощаде и синеющему лицу, из-за жгута в его хладнокровных руках. Что он сдавливал всё сильнее, и сильнее, и…

[AgustD — AMYGDALA]

Оба вздрагивают от треска, который раздаётся от сломанных палочек. Они ломаются также легко под его пальцами, как и чьи-то кости. Как и чьи-то жизни.       — Сейчас я работаю над логотипом для магазина комиксов, — с трудом произносит Сону, не отрывая шалого взгляда от палочек, что Сонхун медленно откладывает от себя на край стола; а после также неспешно берёт новую упаковку, разрывая. Поговорить о его работе? Теперь с радостью. — Продвигается тяжело, потому, что я не любитель этого и…не могу, наверное, как следует пока прочувствовать то, что должно отражать основную суть.       — Не читал комиксы? — тихим голосом интересуется Сонхун, разделяя палочки в этот раз осторожно и подхватывая ими порцию риса. Ему нужно что-то пресное, чтобы разбавить внезапную кислоту во рту.       — Сперва не было интереса. А в интернате их не выдавали, как букварь, — хмыкает Сону, откусывая моти. И замирая с ним во рту, вскидывая глаза на Сонхуна, впившегося в него напряжённым взглядом.       — В интернате? — повторяет он едва ли не по слогам.       — Знаешь… — сглатывая сладость, вставшую комом, Сону опускает голову и откладывает палочки с моти в коробку. — Для человека, который может нарыть любую информацию на кого угодно, ты обо мне слишком хреново осведомлён, — торопливо произносит он.       — Я и не старался на тебя ничего нарывать.       — А стоило бы, наверное.       — А есть что?       — Нет, но…       — Как долго ты пробыл там? — возвращает его хлёстко Сонхун, не позволяя сойти с темы. Брови его сходятся к переносице и радужка не кажется светлой даже под спавшей на глаза пепельной чёлкой. Лишь добавляет Сонхуну хмурости.       — Три года, — Сону начинает заламывать пальцы здоровой руки под столом. Уже даже не вздрагивая от того, что вместо них видит перед глазами кривоватые пальцы чужие, сжимающие его до невыносимой боли с застревающим в горле криком. Он никогда этого не забудет…       — Твои родители… — вспоминает Сонхун. — Ты сказал, что у тебя нет матери.       — Как и отца, — кивает согласно Сону. — Они погибли.       — Сколько…       — Пятнадцать. Мне было пятнадцать. Он сжимает зубы, чувствуя выжигающие глаза слёзы и резь в горле. Он не плачет по ним уже давно, всё слёзы по их потере остались в интернате, мешаясь со слезами страха и боли. Но это больно. Было и будет. Всегда.       — Моей не стало, когда мне было восемнадцать, — откровенность за откровенность, так? Сонхун тянет рукава бомбера вниз, в итоге окончательно снимая его и бросая позади себя на спинку стула, чтобы упереться после локтями в стол и устремить затянутый пеленой взгляд в стол. — Можно сказать тоже погибла.       — А отец…       — Подох год назад, оставив мне в наследство мою работу, — криво усмехается Сонхун. — Кучу долгов, проблем и сломанную жизнь.       — Работу… — эхом отзывается Сону. Сонхун хотел избежать этой темы, но как избежать слона посреди комнаты. Он всё же решается: — Ты когда-нибудь расскажешь мне?       — Лишняя информация, — зеркалит Сонхун его слова, подхватывая палочки и втыкая их варварски в кусочек свинины, деля его и без того маленький надвое.       — Нет смысла меня беречь, ты ведь понимаешь?       — Ни в чём нет смысла, ты ведь это понимаешь? Поджимая губы, Сону смотрит на него. Раздирающего еду в крошки, с ходящими от нервов желваками и вздувшимися на руках венами. Сону делает это снова машинально, не думая. Тянется здоровой рукой вперёд и прикасается к запястью, останавливая. Уже увереннее сжимая его, как только тёмно-серые глаза показываются под пепельной чёлкой, слабо отблёскивая накопившейся в них влагой.       — Понимаю, — шепчет он. — Но раз мы сейчас сидим здесь друг напротив друга. В чём-то же он всё-таки есть. Хотя бы сегодня. Хотя бы сегодня. Сонхун вытягивает запястье из некрепкой хватки, но лишь для того, чтобы сжать тонкие пальцы в своей ладони, рассматривая их, такие странные, приятные. Чувствуя в груди что-то совсем чуждое, тёплое и вместе с тем взрезающее нещадно. «Жизнь с такими, как мы, Сонхун, ставит на лоб гражданских красную мишень,» — отстукивают по вискам слова Квона. На Сонхуне самом эта мишень вот уже год, как висит, пока он прикрывает её удачно выполненной работой, молчанием и послушанием. Пока никуда не дёргается, не ставит своих условий и не отсвечивает, выбирая делать и не рыпаться. Выбирая прикрывать собой мишень ещё одну, что косвенно повесил на друга. Ему должно хватить сил закрыть собой и ещё одну, которая светит ярче. Огненно-алым, сидя напротив и сжимая его руку сильнее. Он ни в чём в своей жизни не был уверен в последний год. Существовал попросту на автомате, на рефлексах и инстинктах. На необходимости двигаться дальше из-за долгов и мнимого будущего, в которое не верил. Которое, кажется, маячит теперь. Тем же кроваво-красным перед мутным взглядом. Он не уверен и уверен не будет никогда с тем, какую жизнь ведёт. Но он очень хочет попробовать, хотя бы попробовать… Защитить хоть кого-нибудь, кто вверяет в его окровавленные руки свою жизнь.              

***

      

[Jimin — Like Crazy]

             — Почему именно байк? Они неслись по дороге всего несколько минут, потому что пробок поздней ночью нигде уже нет, как и полиции. Сонхун впервые позволил Сону проехаться без шлема, но тому неожиданно это не понравилось, потому что: «ветер глаза выжигает, на башке чёрт-те-что, да ещё и губы в конец высушило; и кажется защемило шею, смотри я не могу повернуться!» С той ночи в квартире Сону проходит очередная неделя, в которую они видятся систематично — раз в день, в разное совершенно время. Вечерами после работы Сонхуна в магазине с Джеем, совсем ранним утром, когда Сону ещё не хочет спать, но уже устал от своей работы, а Сонхун оказывается курящим на балконе. Они даже обмениваются номерами, чтобы теперь не просто вламываться друг к другу в жизни, а прежде узнавать: будет ли этот самый влом своевременным. Лишь раз за всю неделю Сонхуна вызывает босс. На его удачу в тот момент, когда Сону подкидывают новый проект и он уходит в него с головой, не отвечая почти что сутки и открывая дверь безмерно уставшим в один из вечеров. Его кожа по-прежнему мертвецки бледная, под глазами тени, как две луны, но щёки его становятся чуть нежнее и круглее, временами с розоватым оттенком, губы приобретают такой же розовый контур, всё ещё искусанные в хлам, но уже очевидные на бледном лице. Уже заметно более живые и совершенно точно пухлые и в теории красивые. Ран на его теле не становится больше, и это, пожалуй, думает Сонхун — самый главный плюс за семь дней их беспрерывного общения. И вовсе не то, что кошмары ему снились через день, а наяву и подавно забывались за капризными речами, увлекательными (хоть и непонятными) рассказами о дизайне и поездках по ночному городу, неизменно к реке или в какое-нибудь кафе. Сону понравилось пробовать всё новое, хоть и всё ещё крошечными порциями. Хватает его целиком лишь на сырные шарики. Сонхун однажды шутит, что он как лиса в теле человека, за что получает неслабый такой удар запакованной в шину рукой. Выдыхает, правда, облегчённо, как только с Сону эту шину снимают, фиксируя кисть уже простым эластичным бинтом. Синяк на его плече болит ещё пару дней от тяжёлой, пусть и хрупкой, руки. Кошелёк нисколько не страдает от двойной суммы, заплаченной травматологу за молчание в какой-то маленькой клинике на окраине города.       — Потому, что тачка — банально и не везде пригодно, — Сонхун делает глоток остывшего кофе и передаёт стаканчик Сону; в этот раз он позволил ему выбрать сироп, и, конечно же, Сону остановился на премерзко сладком и сводящем зубы малиновом. — В обслуживании дороже, с правами сложнее, парковаться негде.       — И пробки, — произносится в унисон.       — Именно, — кивает Сонхун, разглядывая всё ещё заполненную машинами дорогу на том берегу, подсвеченную яркими огнями из-за застилающей город ночи. — Выглядит классно, к тому же.       — Но опаснее, — Сону облизывается и возвращает кофе Сонхуну, сталкиваясь пальцами и ощущая их слабое тепло на своих вновь холодных.       — С какой-то стороны — да.       — Да с любой. Вот смотри, — раскрывает он ладони, якобы чашу весов. — Машина — более безопасна, потому что ты со всех сторон закрыт, есть подушки безопасности, и пока до тебя что-то доберётся — не факт, что доберётся вообще, если это только не пули или бревно, как в «Пункте назначения», — он опускает правую ладонь; перевешивает пока.       — А теперь ты смотри, — хмыкает Сонхун. — На байке, если ты случайно вылетишь с моста, тебя не заблочит со всех сторон, топя вместе с многотонной херовиной, у которой вдруг включился один из тысячи «защитных» режимов. А ещё, ты можешь вовремя увернуться и пострадать сам, гробя байк, но не вдолбишься при отказе тормозов в остановку, наполненную людьми, утягивая за собой ещё несколько чужих жизней. Он тычет пальцем в сердцевину бледной ладони, опуская её ниже правой. Перевешивает теперь однозначно левая. Сону резко сжимает его палец своими, как в капкан, и морщится недовольно.       — Один-один. Не считаю всё же, что байк так уж и выигрывает.       — Нужно уметь признавать поражение, — фырчит Сонхун, обхватывая свободными пальцами руку Сону и ощущая её прохладу; ненавязчиво грея теперь своей. Они не обсуждают такое поведение, не зацикливаются на прикосновениях и их значении. Просто существуют рядом друг с другом в этом всём, с каждым днём сближаясь и связываясь сильнее. Каждый по-своему боясь эту тему поднимать, чтобы не услышать в ответ резкое отрицание, с прекращением такого необходимого, как оказалось, тактильного контакта. Но у Сону с каждым таким соприкосновением кожи к коже — мурашки и ток по позвоночнику. У Сонхуна в сердце запертый страх трепыхается. У обоих робкая надежда, расцветающая под рёбрами, вместе с неизведанными, первыми для двоих чувствами.       — Почему дизайн? — задаёт встречный вопрос Сонхун.       — Я занимался им с четырнадцати всего год. Посещал курсы, успел даже сделать пару тестовых проектов, помогал в школе, — Сону ведёт плечами неуютно. — И потому, что после интерната это оказалось единственным, к чему я ещё не потерял интерес, и что позволило бы мне не выходить из дома каждый день, видясь с малоприятными рожами. И вообще с людьми. Плюс, это хорошие деньги.       — Твоя квартира…       — Продажа старой и сбережения. Мы жили в совсем другом районе, но, когда я…вернулся…я понял, что не смогу. После всего, что было, оставаться там, ощущалось, как жизнь в фамильном склепе. Фотографии и грамоты по стенам, каждая пылинка воспоминаний, мебель, вещи. У родителей был открыт счёт до моего восемнадцатилетия, на учёбу. Сонхун понимающе кивает. Мама собирала для его университета деньги с младших классов. Надеялась на светлое будущее, престижную профессию и хорошую жизнь. Это плохая мысль, но он в какой-то степени, рад, что её нет в живых. В той, в которой она не видит сейчас, в какую бездну катится его жизнь, будущее и так и не состоявшаяся профессия. В той, в которой она не знает, что эти самые деньги, украденные отцом и вложенные в нарко-бизнес, он теперь в стократном размере отрабатывает, и неизвестно когда эта каторга кончится. И кончится ли вообще?       — Поэтому у тебя в квартире почти ничего нет? — вспоминает Сонхун пустые стены и комнату.       — И поэтому, да, — сразу схватывает Сону о чём речь. — Картинок и на работе хватает. И в голове. Особенно. И это Сонхун, как никто другой, понимает тоже.       — Я никогда и ничего не смогу узнать о твоей работе? — негромко проговаривает Сону, едва заметно расправляя пальцы под чужой ладонью.       — Хотелось бы, конечно, — вздыхает Сонхун, слегка ослабляя её. — Но боюсь, что это будет неизбежным.       — Это настолько опасно? В самом деле? — тонкие пальчики боязливо пробираются меж его.       — Примерно, как вспарывать себе живот в горячей ванне, — Сонхун позволяет.       — Меня могут убить, да?       — Да. На этом коротком ответе у Сону замирает сердце. Пальцы их, переплетённые, сжимаются крепко-крепко. Он понимал это, он предполагал это. Это было таким же очевидным, как-то, что сейчас над ними луна, потому, что наступает ночь. Но слышать это всё равно…страшно. Сону не окончательно обезумел за эти годы. Сону прекрасно помнит гнетущее и всепоглощающее чувство страха и беспомощности. Возвращать его только в свою жизнь настолько не планировал, пока увечил себя и развлекался по-всякому, кипятя кровь и подбрасывая уровень адреналина. А теперь он явно ощущает, как крадётся по пищеводу тошнота от нервов. И входит в дверь его жизни этот самый страх. Казалось, позабытый и похороненный. В дверь, которую Сону открыл для него сам, когда впустил перед этим в неё же Сонхуна. Он планировал встретиться лицом к лицу со Смертью сам. Чужие руки ему для этого, как испорченный телефон, не очень нужны.       — Так что, мы оба рискуем, — вновь подаёт голос Сонхун, притягивая их сцепленные руки к себе и укладывая на бедро вытянутой на траву ноги. — И оба сразу жизнью, — невесело усмехается он.       — И ты ещё говорил, что это я втягиваю тебя в какое-то дерьмо, — хмыкает Сону, качая головой и наблюдая за их ладонями, а после переводя взгляд на размытые вдали огни города.       — Мы просто оба психи.       — Спасибо, что теперь признаёшь это. При голубоватом свете, глаза Сонхуна похожи на ледник, спрятанный глубоко под водой, кажется Сону, когда он оборачивается. В свете полной над ними луны, глаза Сону вовсе не бездны, а мерцающий не огранённый обсидиан, кажется Сонхуну. Он понятия не имеет, откуда вообще знает о существовании такого камня, но он внезапно приходит первым на ум. И так подходит в сравнении. Потому, что следом за ним, Сонхун вдруг вспоминает, что этот камень — частичка вулкана, что образуется из лавы, при охлаждении. Такой же огненной, как рыжие волосы, падающие на бледный лоб. Такой же бурлящей, как чужие эмоции. И такой же таящей в себе опасность, пока не выплеснется наружу, уничтожая всё близлежащее. Сону — это маленький вулкан, и никто не знает: останется ли он извергающим крохотные порции сжигающей магмы навсегда или однажды рванёт так, что убьёт всё живое вокруг. И себя в том числе.              

***

[Foxblood — Mess Like Me]

      Ещё три дня. Ещё всего три спокойных дня они проводят вместе, прежде чем у Сонхуна из-под ног выбивают землю удушающей хрипотцой.       — Киддо? — это впервые, когда босс зовёт его к себе после завершённой работы, отпуская двоих парней в подвал. Сонхун стискивает зубы, но подходит к столику, пока убирает пачку денег в карман.       — Да?       — Напомни-ка мне, — мужчина склоняется над пепельницей, а взглядом прибивает Сонхуна к скрипучему деревянному полу, — когда я позволил тебе возить гражданских в нашу клинику? Всё обрывается. Звуки вокруг глохнут, перед глазами на мгновение темнеет, кончики пальцев немеют и вздрагивают. Колени бы тоже подогнулись, но Сонхун не чувствует ног вовсе, те ватными становятся. После разговора с Квоном, он повёз Сону в другое место. Но он был предупреждён и должен был ожидать. Потому, что Сону уже засветился. Да и как иначе с его-то внешностью? Он в самом деле, как мишень с рыжей копной, выделяющейся при пергаментной коже.       — Он ничего о нас не знает, — тут же выпаливает Сонхун, сжимая пальцы в кулаки, только бы не тряслись так сильно.       — Не сомневаюсь в твоём молчании, — щурится босс, стряхивая пепел с сигареты, которой даже не затянулся ни разу. — Но сомневаюсь в том, что ты до конца осознаёшь, где находишься.       — Я полностью о…       — Может, стоит напомнить тебе, кто ты? Кто мы? Сонхуну казалось, что он не может, разучился совсем, испытывать подобные чувства. Что превратился за год в камень, холодный и бесчувственный. Растерял всякую человечность. Но Сону…вспыхнул ярким огнём в его жизни, поджигая фитиль внутренней бомбы. Задевая им и другой, окружающий. Который явно оказался короче и уже почти добежал до конечной цели, норовя разорвать к чертям Сонхуна и всю его жизнь вне. Вместе с тем, как Сонхун понимал, что умеет испытывать что-то, кроме беспрерывной боли, раздражения и усталости, он распознавал в себе доселе неизвестную тягу, привязанность вовсе не дружескую, желание касаться. Слышать и видеть. Мир вокруг и одного конкретного человека в нём. И ему категорически не нравилось, что впридачу ко всему, шёл страх, несущийся по нарастающей наравне с ежедневной привязанностью. Страх теперь вовсе не безосновательный. Они не должны были затрагивать его. Сонхун не должен был приближать его к себе.       — К чему вы это? — хмурится он, стараясь держать дыхание ровным и не отводя глаз от прямого взгляда. — Я выполняю всю работу, приезжаю по щелчку, не лезу…       — Ты позволил гражданскому быть там, где он быть не должен.       — И какая в этом проблема? Он не имеет право на эту дерзость. Но в груди клокочет всё от несправедливости. Он и так в этом месте, как цепной пёс. Ни сбежать, ни заскулить, только выполнять команды и кусаться по указке. Он не собирается рвать когти или впутывать в это кого-то извне. Не собирался…       — А ты ждёшь проблемы? — склоняет голову мужчина, и не даёт Сонхуну ответить. — Слушай, киддо? Я мог бы молча положить его голову к твоему порогу, — Сонхун звучно сглатывает. не сдерживаясь, — просто, как предупреждение на будущее. Но заметь, — выставляет босс руку с сигаретой в его сторону. — Заметь, киддо, что я говорю тебе об этом. Как много ты помнишь простых разговоров в этих стенах? У них есть переговорщик. Есть, но перед этим, жертвы всегда сперва избиваются, как пиньяты. А уж потом ими занимается Сонхун, если никто до него не смог. Разговоры в этих стенах есть, но вряд ли имеют смысл. И вовсе не те, на которые намекает босс. Никто не садится за стол переговоров с бутылочкой соджу и не решает всё миром. В этих стенах, в этой среде, разговоры — пустая трата времени. Разговоры — пустое. Он молча поджимает губы, опуская голову, но поднимая исподлобья мрачный взгляд.       — Вот теперь, — выделяет мужчина, — я по глазам твоим вижу, киддо, ты начинаешь вспоминать. Кто ты. Сонхуну лоботомию сделай, а он не забудет. Никогда не забудет, и это самое страшное. Даже, если вырваться однажды сможет, сбежать, начать новую жизнь где-то не здесь, на другом конце планеты. Он никогда не забудет об этом, потому что это вшито под кожу. Потому, что приписывать к любому резюме можно будет: «умею увечить и ломать людей; добывать информацию физической силой». Не хватает разве что дополнения: «убиваю легко и быстро, или мучительно и медленно». Он никогда не сможет забыть о том, кто он. Потому, что «был» — в его случае, невозможное прошедшее время. Где бы он не оказался однажды: погребённым заживо в этом городе или пытающимся жить в совершенно другом.       — Что я должен сделать? — сипит он севшим голосом. Увечить больше? Работать больше? Заплатить? Убить Сону своими руками? О, и как же он не подумал об этом сразу…       — Кто он тебе? — задаёт резонный вопрос босс. И почему не спросил раньше? Хотел проверить реакцию?       — А кем должен быть? — Сонхун не огрызается, не пытается даже кусаться в ответ. Но это такой же резонный вопрос. Потому, что Сонхун боится ответить, что Сону — какой-нибудь его близкий. Человек, друг, большее. Потому, что он не может рисковать сейчас.       — У тебя ведь больше нет семьи, да? — риторический; мужчина кивает сам себе на это. — Только друг. Верно помню? Сонхун ни слова ему про свою жизнь не говорит, ему и не надо. Про него и так знают всё, что нужно, о Сону вот только могли бы ещё долго не узнать, если бы Сонхун так глупо его не подставил. Работает, молчит, не суётся никуда, не отсвечивает, не было смысла копать. Пока Сонхун не переступил запретную линию. Просто потому, что Сону боится клиник. Просто потому, что захотел кому-то помочь.       — Верно, — кое-как кивает он.       — И мы не трогаем его. Верно?       — Да.       — Так какого Дьявола ты вынуждаешь меня тратить время сейчас на то, чтобы напоминать тебе о простом? Кто тебе этот гражданский, киддо, что ты решил дерзнуть и думал, что никто не заметит? — угрожающим шёпотом давит босс. Новая кнопка для давления. Новый повод для шантажа. Новая привязанная ниточка, за которую теперь будет так легко дёргать при случае. Ему хватало волнения за Джея, хоть и почти напрасное, о нём никто не говорил, о нём никто не вспоминал, потому что Сонхун осторожничал и был спокоен. Но он изменился, и это ощущается. Он рискнул показать Сону запретную зону — и это, вероятно, наказывается. Но Сонхун сам себе сказал, что он хочет попробовать…       — Мой близкий, — рискнуть.       — Настолько, что ты не дорожишь его головой?       — Настолько, что предложил ему лучшую помощь в городе, рискуя собственной, — отвечает повинно, как нужно. Тихо, но не дрожа голосом. Он невольно сужает глаза, как только на тонких губах напротив расцветает довольная ухмылка.       — Киддо, — тянет мужчина, посмеиваясь и откидываясь на стуле; затягиваясь наконец уже дотлевающей сигаретой. — Первая любовь…       — Нет…       — Ты рисковый, киддо. Очень рисковый. Но вот, что я тебе скажу напоследок, — туша окурок в полной пепельнице, босс складывает руки на груди. — Чтобы держать рядом с собой гражданских настолько близко, ты должен быть уверен в них. А в себе особенно. Подумай об этом. Отвечать мне не нужно, я сам всё узнаю. Сонхун не сдержанно вздрагивает из-за резко раздавшегося крика за спиной. Мужчина качает головой, присвистывая и нехотя поднимаясь со своего места.       — Езжай домой, киддо. Тебе уже давно пора. Хлопая Сонхуна ладонью по плечу, он, не дожидаясь ничего в ответ, удаляется к подвалу, оставляя после себя лишь чёрный дым в голове, пробирающийся дальше по всему организму. К сердцу и лёгким, душа. Нужно на воздух, нужно в самом деле подумать, нужно позвонить Сону и узнать где он. Но прежде, чем Сонхун покидает лапшичную, он оборачивается, ощущая на себе прямой взгляд. И впервые слышит трескучий голос, когда сухие губы размыкаются:       — Первая любовь, мальчик мой, почти никогда не заканчивается хорошо, — бросает в него женщина из-за бара. Также, как впервые после работы едет не домой или к реке. А поворачивает свой байк по дороге за город. В сторону кладбища.              

***

[Essenger — Half-Life]

      — Привет, мам. Сонхун падает прямо на землю, упираясь локтями в колени и уставляясь на одно из тысяч одинаковых скромных надгробий. В его пальцах крутится одинокая белая хризантема, которую он купил перед кладбищем, в крохотном ларьке. Не любимый цветок матери, за ними нужно было заезжать ещё раньше по дороге, но у Сонхуна не было сил. Он гнал, не разбирая дороги, пока не завиднелись знакомые очертания. А в ларьках подобных выбор одинаков и не велик. Она была чистым человеком. Белый — её цвет. Сонхун горько усмехается, глядя размыто на имя матери сквозь пепел чёлки. Он сохранил в себе единственное чистое — цвет волос. А душу с сердцем не уберёг. Лицемерно как-то выходит теперь быть выкрашенным в этот цвет, зная насколько внутри всё выжжено и черно.       — Ты не гордишься мной, я знаю, — выдавливает он, кусая губы. — Но даже предположить не могу, что ты сказала бы, узнай, что я связался с парнем. Типа…с парнем. Мне так жаль, что мы никогда не говорили с тобой об отношениях, и я лишь видел то, как жить не нужно… — он задыхается. — Мне бы так пригодился твой совет сейчас. Чтобы не сломать цветок, Сонхун бросает его перед надгробием и накрывает лицо руками. Хочется кричать, но даже мёртвые не поймут. Поэтому он просто позволяет себе плакать в единственном месте, где ему за это не стыдно. Где он чувствует себя хоть немного защищённым и свободным. Но по-прежнему не забывает о том, кто он.       — Он такой же потерянный, мам, — стирает он грубо ладонями слёзы, открывая лицо прохладному ветру. — И я убью его, мам… Пальцы вплетаются в волосы, сжимая крепко. Как в этом Аду кто-то вообще умудряется заводить семьи? Как кто-то испытывает счастье, живя ежедневно в этом Аду? И какого чёрта ему так «повезло» с отцом, что подписал ему буквально пожизненное рабство и смертный приговор одновременно? Иногда Сонхун думает, что ему лучше было бы умереть вместе с матерью. Вместо матери. И он может осуществить это в любой момент, в любой день. Просто отказавшись выполнять работу и получив сперва наказание, а после, за повторный отказ — смерть, как подарок. Как подобие искупления. Но он почему-то держался весь год. И, наверное, это всё лишь для того, чтобы столкнуться однажды с Сону? Если в этом есть хоть крупица смысла. Сону сказал в одну из ночей, что он в чём-то да есть. Но нет смысла в том, чтобы обрести что-то, что ты так легко можешь потерять, и почти не можешь уберечь. Нет смысла в их встрече, если она состоялась лишь для того, чтобы они расстались, привязавшись друг к другу столь крепко и так просто. Будто Сонхуну и без того мало потерь и боли. Он не должен был… Но это уже свершилось. И страдать по несделанному, Сонхун, как никто другой, знает, что самое худшее. Потому, что не вернуть. Потому, что не исправить. И потому, что нужно разгребать последствия, вместо того, чтобы стенать и фантазировать о том, чему уже не случиться. Искать способ. Или выход.       — Я приезжаю слишком редко, прости, — втягивает он носом воздух, глотая очередные слёзы и придвигаясь ближе, чтобы дотянуться ладонью до ледяного камня. — Но я думаю о тебе каждый день. Я рассказал ему о тебе. Как ты учила: только хорошее. Прости, что я хорошим так и не стал, мам… Обычно он никогда не курил на кладбище. Она отругала бы его за курение, прочла бы лекцию заботы о том, как это вредно и попыталась бы отговорить. Но он закурил, как её не стало. И так до сих пор и не бросил. В дрожащих губах зажимается сигарета, что поджигается не с первого раза от таких же трясущихся рук. Ему скверно внутри, будто он дымит ей прямо в лицо, но он не может «не». Только одну, чтобы успокоить то, что свербит в груди. Так ли влюбляются? Сонхун не знает. У него не было перед глазами примера чистой и искренней любви, кроме к нему матери. Но это иное. Он никогда не чувствовал ничего ни к кому сам, только всё если в фильмах. Но там эфемерное, ненастоящее. У Сонхуна же под рёбрами жизнь переворачивается и делится надвое, словно оставаясь в чужой квартире. В чужой груди, и ощущается инородно такая же — не своя. Мысли о Сону лишь сильнее заводят тряску рук, и Сонхун решает что оставит сигарету в зубах, чтобы не брать пальцами. Уронит, не удержит. Сону в своих руках и жизни он тоже может не удержать, и что сделать, чтобы этого избежать? Чтобы сохранить. Не возить в клинику? Он не будет точно. Не светиться слишком много на улицах? Если нужно, он будет ходить к нему только в квартиру и приводить в свою, заказывая всё, что необходимо на дом, или вывозить Сону только поздней ночью, чтоб только звёзды за ними наблюдали. На какое-то время затихнуть… Он дёргается, потому что буквально слышит в своей голове щелчок. Он хочет спасти или удержать? Сохранить Сону жизнь или Сону в своей жизни? Он точно никогда не хотел бы вставать перед таким выбором, кем бы человек ни был, Сону или кто-то иной. Но он может себя этого выбора лишить, как и лишить себя Сону. Пока ещё не поздно, пока ещё не сильно, пока не глубоко засел матовый взгляд чёрных глаз, огонь задетых солнцем волос и белоснежность кожи. Пока не выбито внутри, не выжжено имя чужое, лишь нацарапано слегка. Зарастёт. И у Сону зарастёт, думает Сонхун. Ему к порезам и вовсе не привыкать. И как бы не стремился он приближать к себе смерть, как бы не притягивал, не умолял её, вот она — стучит уже в его дверь, и вряд ли он захочет ей открывать. Сонхун видел это в его глазах. Сонхун чувствовал в робких прикосновениях. Слышал в участившемся сердцебиении. Сону должен это всё пережить. Сону не должен был с ним связываться. Сону будто бы что-то чувствует. Сглатывая горькую от дыма и слёз слюну, Сонхун слушает на повторе, раз за разом, одну и ту же мелодию входящего звонка. Сону всегда звонит трижды, он даже объяснял почему.       — Сначала ты можешь не услышать, — говорил он. — Потом, тебе может быть неудобно. Если ты занят, ты перезвонишь сам после третьего дозвона. И так и было. Однажды Сону попал звонками на его смену в магазине отца Джея. Сонхун взял после второго. После, когда Сонхун ехал с работы. Он правда не услышал, но на светофоре, уловив обрывок звонка, свернул к обочине, отвечая на второй вызов. Сону почти всегда звонил сам, когда освобождался от работы или не мог уснуть. Или просыпался. Сонхун дожидается, пока мелодия, тревожащая умерших и его сердце, стихнет. Вдыхает поглубже дым, глядя пустым взглядом поверх надгробия, на другие одномастные. Дышит тихо и тяжело, сжимая зубы и рвущийся наружу крик подавляя. И не перезванивает.