AMYGDALA

             

***

      

[Nothing But Thieves — Your Blood]

      — Знаешь, при всей нашей дружбе и моему к тебе отношению, это вовсе не значит, что я не могу сейчас тебя ударить. Сонхун стоит, опустив голову, на пороге дома Джея. Игнорируя запахи тёплого ужина, громкий телевизор на фоне и несерьёзные споры родителей. Он слышит только слабый стук своего сердца и суровый шёпот друга, высунувшегося из-за приоткрытой двери.       — Просто впусти меня, — проговаривает он уставшими от сигарет губами. — И хоть убей там.       — Ну вот ещё, чтобы грех на душу ещё один брать. Тебя живого вполне хватает, — цыкает Джей, хватая Сонхуна за полы бомбера и затаскивая внутрь. Захлопывая за спиной дверь, и это, вроде как, мнимая безопасность. Хотя бы на эту ночь. Но Сонхун осознаёт, что нет для него никакой безопасности нигде, пока он жив. И что ночь сегодняшняя превратится в завтрашнюю, и в послезавтра…       — Тебе придётся терпеть расспросы матушки о невестах, работе, учёбе и прочей ерундистике, — запальчиво бормочет Джей, пока Сонхун неспешно разувается. — Впрочем, как и всегда. Так что изобрази на ближайшие полтора часа подобие улыбки, а потом я из тебя всю душу вытрясу в комнате.       — Я только рад, — кивает безжизненно Сонхун, вешая бомбер на крючок и уставляясь на Джея таким же пустым взглядом заплаканных глаз. — Только было бы что вытряхивать.       — А вообще, стоит просто отвезти тебя под его порог, и разбирайтесь сами, как взрослые.       — Как взрослый, я просто решил его отпустить.       — Как взрослый, иди поприветствуй родителей и поешь нормально. Хотя бы вид сделай, матушка не отпустит тебя из-за стола, сам знаешь. Сонхун знает. Сонхун в их доме, как родной, и сам не понимает: чем такое вообще заслужил? Подобранный, как драный кот на улице однажды, после похорон. Обласканный, накормленный, утешенный. Обретший друга в лице Джея, о котором и мечтать не мог. За которого умереть готов. Которого не достоин ни на йоту, как сам считает. У Джея и его родителей, конечно же, мнение на этот счёт кардинально другое. Он бывает в их доме стабильно минимум раз в неделю, потому, что мама не представляет, чем он там питается «в одиночестве». Потому, что: «такой высокий и красивый, а как поддерживать это всё? скоро коробки с печеньем таскать не сможешь!» Потому, что в их доме он тоже ненадолго становится простым парнем, что подрабатывает в магазине, занимается байками и чем-то там таким мальчуковым ещё. Просто Сонхун, у которого есть нормальная жизнь, друг и семья, почти заменившая родную. Наверное, у жизни всё-таки есть совесть, раз за всё дерьмо она подарила ему Джея и его родителей. Но Сонхун не расслабляется, знает, что и такой подарок жизнь легко может отобрать при удобном случае. Она совестливая, но неизменно сука.       — Сонхун-и! — восклицает мама, стоит только парням войти в кухню. — Ты вовремя! У меня как раз готов пибимпаб на сегодня! И осталась даже сундэ со вчерашнего дня, — хлопочет женщина, доставая ещё одну тарелку и приборы. — У Джея аппетит что-то тоже подкачал. И что только с вами происходит, мальчики…       — Это называется — держать себя в руках, ма, — закатывает глаза Джей. — Нам не обязательно объедаться, как в последний раз.       — А откуда тогда силы в вас будут? Иссохните сейчас, а что потом?       — Отстань от них, Исыль, — машет рукой отец, подвигая тарелку Сонхуна поближе к себе и указывая ладонью на соджу. — Давайте-ка, парни, лучше разогреемся перед ужином. По этой же ладони приходится хлёсткий удар полотенцем, и мужчина шипит, вскидываясь на жену.       — Ты…!       — Ты уже разогрелся, Сунг! — щурит тёмные глаза та. — И нечего мне детей спаивать!       — Им уже можно!       — А тебе уже хватит! Джей и Сонхун переглядываются, так и стоя у стола. И губы последнего дёргаются в непроизвольной улыбке. Этот дом…наполненный. И такой тёплый. Незамолкающий, светлый, живой. Он каждый раз невольно вспоминает дом свой, в котором только ругань, крики всерьёз, побои, алкоголь и жажда сомнительных денег. Ненависть, чернота и страх. Обида, боль и слёзы. Его тёплым домом и светом была мама. С её уходом — жизнь в квартире с отцом умерла тоже. В нём почти потухла тоже. Разгорелась вот не на шутку за считанные дни из-за одного маленького, но очень настырного огонька.       — А пока вы ругаетесь, — хмыкает Джей, садясь за стол и протягивая руки к огромной сковороде, — мы с Хуном, пожалуй, просто поедим. Это как в театре, только прямо на сцене и сразу с фуршетом.       — Ну, ты ещё поиздевайся над родителями, — журит мать, качая головой и ставя на стол графин с каким-то соком, тут же тыча в него пальцем. — Вот, Сунг, твоё соджу на этот вечер, — забирает она бутылку с алкоголем. — Хоть весь выпей, слова тебе не скажу.       — Да ты уже наговорила, — бурчит мужчина, берясь за палочки с прискорбным лицом. Сонхун улыбается шире, благодарно кивая Джею за положенную порцию. Его никогда не спрашивают. И, наверное, это нездорово, он что-то может не хотеть и это нормально. Но для него в этом есть особая забота и любовь. Джей всегда просто берёт его тарелку и кладёт, как себе. Так, будто знает его не три года, а сто миллионов лет. Будто знает его, даже лучше самого Сонхуна, и если вдруг тот не доест, Джею не составит труда опустошить тарелку за ним. Друг, которого судьба ему просто подарила. Брат, которого ему всю жизнь, пожалуй, не хватало. Человек, который даёт Сонхуну понять, что он не один. И что свет в конце его тоннеля — есть. Только нужно не сдаваться и тянуться вперёд.       — У тебя всё хорошо? — внезапно спрашивает мама, заглядывая Сонхуну в глаза. А ему спрятать их хочется. Опухшие, покрасневшие, неживые. Он не сумеет так быстро подавить в себе пустоту, и за мягкой улыбкой не спрячет клокочущую внутри боль. Выжженная пустошь видна в серой радужке, как на ладони. А Исыль проницательна слишком.       — Ездил на кладбище, — признаётся Сонхун. Нет смысла им врать, да и причина оправдывает его состояние. Вопросов, возможно, будет меньше. И так и есть.       — И как она? — единственное, что спрашивает женщина, наливая в кружку Сонхуна сок и отдавая так, что накрывает после холодные пальцы своей тёплой сухой ладонью.       — В покое, — держит улыбку Сонхун, благодарно кивая. — Но нужно бы привезти побольше цветов, а то как-то голо смотрится.       — Мы можем заехать с Сунгом в выходные. Как раз планировали навестить своих. Только скажи, что купить? «Белые лилии, » — тут же думает Сонхун. Любимый цвет и цветы матери. Чистота и невинность. То, что подходило ей больше всего.       — Лилии, — выдавливает он из себя. — Белые. Букет. Я сейчас… — и лезет в карман за телефоном. Но Исыль шикает на него, маша рукой.       — Оставь свои гроши при себе, мой мальчик! Стыдно брать денег с тебя за подобное!       — Нет, я…       — Просто не заплачу тебе за следующую смену, — улыбается во все зубы Сунг, за что мгновенно получает подзатыльник от жены, и снова хмурится.       — Ты — часть уже нашей семьи, Сонхун-а. Цветы для твоей мамы — меньшее, чем мы можем отблагодарить её за тебя. Не то, что еда. У Сонхуна глоток сока поперёк горла встаёт, потому, что слёзы вновь душат. Но нельзя. Нигде, кроме кладбища плакать нельзя, хоть он и знает, что в этом доме его поймут и утешат. Но он себе самому слабины давать не хочет, не будет. Просто сцепляет зубы и благодарно кланяется, прямо сидя за столом и падая пепельной чёлкой едва не в тарелку.       — Это я должен вас благодарить за такую заботу, — шепчет он.       — Тогда приходи почаще, — улыбка Исыль не напоминает ему маму, но она по-матерински согревающая. Своя уже. И такая же бесценная. Сонхун давит каждый раз в себе мысль, но она проскальзывает в и без того вскипячённый мозг: за его спиной не одна красная мишень уже, и не две, если Сону посчитать. Их уже до его появления было три. Как бы не хотелось ему это отрицать.       — Ужин остыл сто раз, давайте уже есть, а? — ноет Джей, хоть уже и набил рот трижды своей порцией. Исыль журит его за спешку, Сунг всё же пытается дотянуться до соджу, отставленным на кухонную тумбу, Джей жуёт, посмеиваясь. А Сонхун…пытается держать себя в руках и не дёрнуться к карману за вибрирующим без остановки мобильным. Он думает о Сону.              

***

      

[Parkwood — I'll be fine]

      — Что значит, ты так решил? — всплёскивает руками Джей, роняя пепел на покрывало своей кровати и тут же стряхивая его, в панике поднимая взгляд на дверь комнаты.       — То и значит, — дёргает плечами Сонхун, сидя на подоконнике и выдыхая дым в открытое окно.       — Хун, ты так не можешь. Ты привязал пацана к себе, а теперь поступаешь с ним, как…как…       — Как мудак.       — О, рад, что ты понимаешь.       — И его зовут Сону, — устало вздыхает Сонхун, опуская усталый взгляд на тёмный двор.       — Прекрасно. Это ты к чему сейчас?       — Ты постоянно зовёшь его «пацан». Просто сказал, что у него есть имя.       — Ага. Имя, на которое ты кладёшь болт. Какая уже разница, как его зовут, если ты тут решил за двоих, что вы больше не должны видеться? — вздёргивает бровь Джей, затягиваясь.       — Просто…       — Даже кошки не плодятся, братишка.       — Что ты хочешь от меня услышать, Джей?       — Вразумительные аргументы? Не знаю даже. Со мной ты почему-то общаться не перестал, после того, как рассказал мне о работе.       — Тобой мне и не угрожали, — цыкает Сонхун, обкусывая губы. Дурацкая привычка что, передаётся через тактильный контакт?       — Как по мне, — хмыкает Джей, подцепляя пальцами свободной руки банку пива с пола, — это наоборот повод лишь больше за ним следить и защищать. Он и так-то вон, по твоим рассказам, убиться может по собственной дурости в любую секунду.       — И именно поэтому, нам нельзя…       — Бла-бла-бла забыть насрать. Хун? Прости, я знаю тебя близко всего три года, но я наблюдал за тобой и до этого, когда ты приходил к нам время от времени после школы. То, каким человеком ты стал, как изменился…мне не верится, что ты так просто позволишь чему-то хорошему исчезнуть из твоей жизни.       — Ты прав, Джей, — туша сигарету о подоконник с внешней стороны, Сонхун бросает окурок в стоящую рядом почти полную банку, и поворачивается к другу, с тоской глядя в сощуренные глаза. — Я изменился. Перед его же глазами: сплошь кровь и кричащие рты, искажённые болью. Пачки кровавых денег, опостылевший тёмный подвал и оскал босса. Нежная и короткая улыбка Сону, усыпанная шрамами бледная кожа и пламя прямых волос. Нож в его руках и подкожный зуд от желания отрезать пытуемым не пальцы, а головы. Нож в его руках и тонкая шейка Сону с накинутым на неё ремнём в Комнате. Он изменился. Он всё ещё меняется. И изменения эти никому не на пользу.       — Какого хрена тогда ты изначально за него зацепился? — поджимает губы Джей.       — Потому, что совесть в твоём лице на мозг накапала, — огрызается невольно Сонхун.       — Не вздумай даже меня в это впутывать. Башка-то у тебя на плечах пока ещё своя. Ты мог также смело, как и всегда, просто послать нахрен все мои нравоучения и сделать по-своему.       — Вот в этот раз так и сделаю, не сомневайся.       — Ты не псих, брат, — качает головой Джей, глотая пиво и прибивая тише: — Ты идиот.       — Пусть так, — откидываясь спиной на оконную раму, Сонхун переводит взгляд на постепенно наполняющееся звёздами небо. Вспоминает небо с огромной луной над ним и Сону в одну из ночей у реки. Редкие звёзды и густые тучи в ещё пару поездок. Небо, что отражалось в чёрных глазах, переливаясь синеватым светом. Он должен был его защищать, но разве не лучшая защита — оградить Сону от себя? Самой главной опасности.       — Он опять звонит, — бормочет Джей, кивая на телефон Сонхуна, лежащий на матрасе. — Будь я другом понаглее или более уверенным в том, что у тебя слабое сердце, давно бы уже взял трубку и сказал, какой ты идиот.       — А потом лишился бы за это руки, — фырчит Сонхун.       — Э, нет. Это нынешний ты сейчас говоришь. А будь ты полюбезнее и посердобольнее, как в школьные годы…       — Слюнтяем?       — Ну, можно и так грубо, конечно, но тогда ты бы и пальца мне сломать не смог. Наматывал бы только сопли на кулак и ехал в такси к своему пацану, потому что я за шкирку бы тебя туда отправил. Эх, жаль ты уже не тот восемнадцатилетний, Хун.       — Жаль… Это тихое «жаль» утопает в неожиданной сирене машины, на которую решилась влезть кошка. Это тихое «жаль» проваливается в пустоту в грудной клетке Сонхуна и отстукивает по стенкам болезненно. Ему тоже жаль, что он больше не сочувствующий каждому проходящему, не мягкий и добрый, не чистый ребёнок, желающий всем добра и мира. Палач, почти убийца, и чей-то кошмар наяву. Пока его самого кошмары атакуют, не отпуская. Словно падальщики питаясь его умирающей плотью. Он смотрит на вновь зазвонивший телефон и короткое «Лис». Он решил записать его так, хоть и больше так не называет. И всё, о чём может думать, глядя на светящееся на тёмном экране имя: Сону всегда звонит лишь трижды, пока Сонхун не перезвонит сам. За прошедший час — это уже одиннадцатый звонок. И что, если с Сону что-то стряслось непоправимое, потому что Сонхун вдруг решил в одностороннем порядке бросить его во имя защиты? Что, если эта самая защита требуется ему сейчас, а Сонхун позволяет всему случиться? Что, если защитное расстояние окажется не в паре районов от их дома, а в шести футах под землёй? Что, если…              

***

      

[Crywolf — Slaves]

      Всё валится из рук. Сперва Сону даже не придаёт значения неотвеченным трём звонкам. В какой-то момент утопает в работе сам, потому что в принципе звонил Сонхуну лишь для того, чтобы проверить не занят ли тот и сказать, что сам только проснулся. Простой звонок с простым разговором в их таких непростых жизнях. Прокрадывающаяся во мрак рутина, похожая на розовый рассвет после удушающе чёрной ночи. Которая схлопывается, как только Сону отрывается от ноутбука, понимая, что на часах уже давным-давно вечер, а звонков от Сонхуна всё не поступало. Он ещё не волнуется, делая привычных три дозвона вновь, но уже чувствует, как сбивается с ритма и без того ненормальное сердце и холодеют ладони. Нет ведь ничего странного в том, что Сонхун может быть занят весь день? Он обмолвился как-то, что помогает отцу друга в магазине, как знать, может там запара на весь день? А может быть он устал и попросту спит, поставив телефон на беззвучный? Сону ещё не волнуется, но, когда цифры на экране мобильного показывают начало одиннадцатого, он не выпускает электронку из пальцев, затягиваясь слишком часто и сразу глубоко до темноты перед уставшими глазами. Не может усидеть на месте и ходит из комнаты в кухню, то и дело пытаясь дозвониться. Он, наверное, не очень имеет на это право? Вот так дёргать Сонхуна, они ведь друг другу по-прежнему никто, но ему кажется, он чует неладное. Ему кажется, что что-то не так. И, может стоит спуститься на два этажа вниз и найти наконец его квартиру? За всё время, что они видятся — это всегда квартира Сону или какие-то вылазки на байке, но никогда не дом Сонхуна. И Сону понимает. С его такой покрытой тайной работой, там должно быть что-то опасное, такое же секретное, не для чужих глаз. Лишь, когда на город опускается полночь, Сону начинает понимать другое. Вероятнее всего, это было потому, что Сонхун не хотел пускать его до последнего в свою жизнь. Устанавливал явные границы и показывал: смотри, ты знаешь этаж, но не знаешь квартиру; ты знаешь, что я работаю в опасном для наших жизней месте, но никогда не узнаешь где; смотри, я даю тебе разглядеть внутри меня ровно столько, сколько сам позволяю, а дальше нос свой не суй. Сонхун будто бы всегда напоминал Сону об этих тонких границах, прочерчивая их всё дальше, как они заходили в своём общении. Продлевая и оставляя Сону за границами. Всегда за ними, но держа при этом за руку и идя рядом. Но оставляя всегда между эту незримую линию, которую не переступить. Это он так бездумно открылся ему, пустил в дом, жизнь, душу. Вцепился мёртвой хваткой, как в последний оплот и надежду на возможное будущее. Сонхун же с первых дней расставил всё по своим местам, а Сону, как слепой котёнок, тыкался по углам, не туда. И просто искал тепла и хоть чьих-то заботливых рук, одичавший совсем и отчаявшийся. Принявший первое попавшееся жалостливое почёсывание за ухом — за готовность забрать его с потрохами и выходить. В его одиночестве и самостоятельности была давно воздвигнутая крепость, несокрушимая, за которой он не видел и не хотел мира вокруг, людей. Сонхун же словно сквозь неё прошёл. Всё всегда было лишь в голове Сону. Его отстранённость и холодность, его готовность уйти из жизни, его нелюдимость и зависимость от боли и адреналина. Его нежелание подпускать к себе хоть кого-нибудь. А на деле — Сонхуну и делать ничего не пришлось, Сону пришил себя к нему сам. И не на кого здесь пенять. И нужно бы просто его отпустить. Это были насыщенные недели, но всё в этой жизни имеет свойство заканчиваться. И Сону ведь это прекрасно знал, пока Сонхун не заполнил его голову, вытесняя факты, вбитые годами. У всего есть свой срок, знает Сону. Люди, как и всё вокруг, надолго не задерживаются, знает Сону. Но невозможно каждый раз перестать надеяться и ждать, что вот сейчас случится чудо. Человеческая натура. Проклятая. Он сбрасывает очередной звонок, не дожидаясь финальных гудков, и сползает с подоконника, отводя взгляд от пустого двора. Закрывая окно и задёргивая плотно шторы. Выключает телефон и электронку, откладывая на стол к разрядившемуся пару часов назад ноутбуку. Простыни принимают его нерадушно, он кутается с головой, не может улечься, ёжится, вертится. Смириться пытается с мыслью о том, что так и должно было однажды произойти, что это было неизбежно, но не так скоро. Что им изначально было нельзя. Утонуть в темноте старается, жмурясь крепко, но лишь сильнее к задней стороне век приклеивая каждую встречу, каждое касание. Снова видя вместо их редких моментов пустую комнату, свои разбитые о каменный пол колени и окровавленные ладони со сломанными ногтями. Сонхун исчез, но кошмары вернулись. Они никогда не пропадали, лишь утихая на время. Они никогда теперь не пропадут.              

***

             В первый день, после того, как Сону решает больше не звонить, он не чувствует ничего нового, кроме тревоги и привычного волнения. Ему неуютно и он дёргается на каждый новый звук, но заставляет себя сесть за работу, уже обхватывая мышку пальцами правой руки, замотанной в эластичный бинт. Разрабатывает, морщится от остаточной боли, но не останавливается, отвлекается. Курит снова безостановочно, пьёт чересчур много даже для себя кофе, и выжигает монитором глаза до позднего часа. Запрещает себе думать о чём-то, кроме картинок в рабочей области, старательно игнорируя те, что на фоне подсознательно мелькают. Раньше это ограничивалось лишь воспоминаниями из интерната и днями после гибели родителей. Теперь же, к ним примешиваются их с Сонхуном разговоры и действия. Глядя на светло-серый в пиксельной палитре, Сону невольно думает о такого же цвета волосах, связанных в небрежный хвост. Собирая «каплей» тёмно-серый, он смаргивает вспышку графитовых глаз, смотрящих на него изучающе. Над ярко-красным Сону замирает, отчётливо видя перед собой не собственный дизайн, а белоснежную футболку с кровавыми каплями. С мыслями о Сонхуне, он без сил засыпает, падая на матрас и сгребая простынь к мокрому лицу.       

[Picturesque — Day by day]

      Дни тянутся. Как и до появления в них Сонхуна. Как и красная полоса меж других таких уже побелевших и заживших. Сону не смотрит по привычке в зеркало, сидя на бортике ванны и методично разрезая бледную кожу на внутренней стороне предплечья. Следит за тем, чтобы лезвие не входило слишком глубоко, но достаточно, чтобы проявилась алая кровь и разошлись первые слои. Он лишь слегка смежает веки с подрагивающими влажными ресницами, переходя на слишком нежные участки, но дышит глубоко и ровно. Он не новичок в этом, это болит не так сильно, как внутри. Ему казалось, что большую боль он уже переживал и хуже не будет. Совершенно новый и неизвестный ему человек, показал Сону, что хуже быть может и очень даже. И это сделала с ним даже не жизнь, которая любит такие повороты. Человек. Который ему даже ничего и не был никогда должен. Не обещал и не навязывал. Просто был короткий период рядом, возможно, убивая собственную скуку, возможно, разбавляя серость будней Сону от жалости. А ведь он просил никогда его не жалеть. И, наверное, всё-таки стоило обозначить то, что происходило между ними чем-то конкретным. Но Сону боялся и наслаждался тем, что давалось. Расплачиваясь теперь за собственную беспечность и трусливость новыми шрамами. Из дома он не выходил, кажется, уже три дня, пока всё есть. Наполненная аптечка, не пустой холодильник, работа и даже жидкости для сигареты. Он снова водил Сонхуна в тот магазинчик и заставлял ждать себя целых полчаса. Он снова думает о нём, потому что как-то так вышло, что вся его пустая квартира вдруг перестала напоминать о прошлом в большей степени, заменив все предыдущие картинки одним. Сонхуном. Теперь в его голове всё смешалось, яркими всплесками напоминая лишь о новом человеке. Скорее всего, во всём виновата кратковременная память. Она ярче, свежее, она ещё ощущается на кончиках пальцев теплотой чужой кожи, на языке разными вкусами еды. В кружке, оставленной возле раковины, скопившиеся окурки, но у Сону рука не поднимается их выкинуть. Может, позже. Когда в мусорном ведре не останется места и придётся всё же вытолкнуть себя на жаркую улицу. Май кончился. Июнь вспыхнул безумной жарой и удушающей влагой. Сону душит себя и сам влагой из глаз, застревающей комом в горле. Но всё ещё держится, несмотря на пару новых порезов. Это ничего. Это не страшно. Это периодично. Это его личная рутина, к которой он, так или иначе, привык. Не та, к которой бы нужно, но ничего уже не переделать. Это его жизнь. Редкими входящими на его телефоне светятся лишь рабочие номера и секундные диалоги. Место во дворе выжигается солнцем и затаптывается проезжающими мимо машинами. Но больше не переливается синим под яркими лучами. Сонхун исчез, будто его никогда не существовало вовсе. И, честно, Сону даже не удивится, если однажды окажется, что парня и впрямь не было нигде, кроме его больной головы. Это даже было бы не так обидно? Это было бы оправдано и пережилось бы куда легче. Сону просто псих. А ведь Сонхун это говорил. В какой-то момент ему даже начинает казаться, что он перестаёт чувствовать физическую боль. И это вот его немного встряхивает и пугает. Потому, что Сону знает — после такого дорога ему только одна. И совсем не вперёд к звёздам, вниз в бездну. Сэлфхарм — всё, что облегчало ему в последние годы хоть как-то перегнивающее внутри. То, что помогало ненадолго заземлиться и выдохнуть. Словно с кровью уходили и мысли, и воспоминания, и тяжесть из груди. Вытекало ядовитым, оставляя после себя приятную слабость и шипящую боль со шрамами. Правда заполнялось потом по новой, отравляя кровь очищенную тем, что копилось так долго. Яд — не кровь. Яд — в голове и лёгких, костях и сердце. Очиститься полностью — умереть. Но Сону пока довольствовался и тем, что имел. Пока не понял, что это больше не помогает. Глядя на стекающую с пальцев на белый кафель кровь, он вновь думает о футболке Сонхуна. А сразу после о том, что не чувствует ничего, кроме пустоты, что ноет, болит. Она априори болеть не может, Сону знает, но чувствует. Она пульсирует по краям, она тянет невыносимо, она воет где-то в грудной клетке, разрастаясь сильнее. И дело было даже не в Сонхуне. Отчасти лишь. Он стал спусковым механизмом. Той самой агонией перед смертью, когда тебе кажется, что ты жив, полон сил и готов горы свернуть. В тебе прилив, перед глазами лишь яркие краски, а дышится так легко, будто лёгкие кто-то насильно раскрыл, впуская в них свежий воздух. А потом всё возвращается так резко, что сбивает с ног. Лишает сил, ощущений и сознания, роняя в темноту вечного сна. Вечный сон — именно то, что Сону необходимо. Нет больше боли, нет ожиданий, кошмаров и надежд. Нет ничего. У Сону ничего нет тоже. И, спустя всего полторы недели, он шагает в раскрытые для него объятия, закрывая глаза.              

***

      

[Boston Manor — The Day that I ruined your life]

      Сонхун быстро научился быть хладнокровным и безжалостным, потому и стал лучшим. Не имея при себе никого, кроме Джея и его семьи, было проще держать голову холодной, а разум незасорённым. Без лишних привязок, привычек и желаний. У него было то, что необходимо для серого существования с яркими вкраплениями. Он жил так, он свыкся с этим, он не хотел ничего больше, чем у него было, потому что знал, что больше не получит. Любовь? Своя семья? Свобода? Слова, которые так и оставались словами. В свои двадцать два он не то, чтобы совсем поставил на будущем крест, но чётко понимал, что светлым оно уже не будет, хорошо, если просто получится в один прекрасный момент расплатиться с долгами отца, не сойти совсем с ума и просто уехать как можно дальше, чтобы умереть в покое и тишине. Он не заводил новых знакомств, не брал даже собак из приюта, держался особняком от всего живого, кроме того, что уже было в его жизни. И, чем дольше он так жил, тем больше сокращалось время, потраченное на работу. Тем лучше он всё выполнял и больше получал. Тем больше доверия ему было оказано, потому, что босс знал — Сонхун не подведёт, Сонхуна можно в одиночку запустить в подвал и он сделает своё дело на все сто. Сонхун только выглядит, как пафосный голден бой, но эта маска и сбивает с толку, пряча за ней лицо без эмоций, окроплённое кровью. Без пяти минут убийца, но всё ещё «не». Сломанный, но не сломленный. Идеальная машина с искусственным интеллектом, которая знает, что делает, и молчит. Уже через два дня после разговора с боссом, Сонхуна снова вызывают. Или ему кажется или работы прибавилось за последний только месяц. Слишком много стало бесстрашных крыс, но тем лучше для него. И дело уже было даже не в деньгах или висящем дамокловым мечом долге. Дело было в том, что Сонхуну нужно было отвлечься, и работа, как ничто иное ему неожиданно помогала. Как и ломала его окончательно, о чём он старался уже не думать. В каждый заезд — внимательный взгляд преследовал его, вместо того, чтобы следить за картами в своих руках. В каждый заезд — босс молча провожал его суженными глазами и тишиной, больше не подзывая к себе и не напоминая даже об озвученной угрозе. Сонхун предполагал, что за ним следили сперва, но не подавал виду и особо не выходил из дому. Солгав родителям Джея, что в его квартире внезапная дезинсекция и какие-то паразиты, он прописал себя у них на неделю, потому что взволнованная Исыль наотрез отказалась пускать его в «пропахшую ядами квартиру» спустя всего три дня. Сонхуну это сыграло лишь на руку. Не на руку был только повторяющий взгляд босса дома. Джей следил за каждым его движением теперь также молчаливо и внимательно. Также напряжённо. Но Сонхун не делал ничего сверх. Каждый раз после ужина заливал в себя по два соджу, зарываясь лицом в подушку и заставляя уснуть. Каждое утро завтракал ещё одной, прежде чем принимался за тёплую еду от мамы Джея. Каждый раз, когда звонил телефон, дёргался, с очевидностью на лице оседая, как только не видел короткого «Лис» на экране. Он исправно ходил в душ, улыбался родителям и поддерживал бессмысленные беседы с Джеем, но утопал в своей голове каждую свободную секунду. Топил там же все мысли о Сону, едва всплывавшие. Топил в себе остатки человечности тоже, только вот не задумался о том, к каким последствиям это приведёт. Это, кажется, четвёртый вызов за неделю. И Сонхун не сразу понимает, что те двое мужчин, обычно сидящих рядом с боссом и сменяющих его в подвале уже после выполненного, держат его по обе стороны, оттаскивая от бездыханного тела, повисшего на стуле за счёт верёвок. Захлебнувшегося кровью из полосной открытой раны на шее. С оглушающим звоном на каменный пол падает острозаточенный нож из ослабших длинных пальцев. Пять минут пролетели, как один миг. Сонхун — официально убийца.       

[Bring Me the Horizon — Hospital for Souls]

      Он не ожидает, что вместо отбития почек, перелома конечностей и подвешивания на сутки в качестве наказания, получит бокал дорогого виски. Смотрит шало на него, стоящий на столе перед носом, тряску рук унять не может, зажимает их меж коленями. Вот-вот закричит, но глотает звук, шумно дыша носом. Последний раз в таком состоянии он был, когда болел и его лихорадило, как дурного. Ему было девятнадцать, он надеялся, что умрёт, но скорая успела быстрее Смерти. Его отпустило, но это состояние Сонхун запомнил на всю жизнь. Кипели кровь, мозг, заживо будто жарилась кожа, и эта бесконечная дрожь, сотрясающая всё тело и будто ломающая наживо кости. Даже после первых заданий он не чувствовал себя так. Дико. Он одичал. Вот, что случилось с ним без Сону. Без мыслей о нём, подавляемых, без постоянных язвительных комментариев, рыжих всполохов перед носом, черноты суженных глаз. Он решил, что лучшей защитой будет — отпустить. Вместе с Сону он, кажется, отпустил последнее живое внутри себя, и не удержал это даже Джей. Старательный, близкий и верный друг. Изначально сказавший Сонхуну о том, как же он не прав. Пытавшийся, вообще-то, защитить их двоих тоже. Но Сонхун — идиот. Сонхун теперь — убийца.       — Думаешь о том, почему тебя не наказали, киддо? — тянет босс, усаживаясь напротив. Они не в общем зале. Сонхун вообще впервые в этом месте и понятия даже не имел, что в лапшичной есть какой-то кабинет. Но вот они в нём. За столом из тёмного дерева, с опущенными на окнах жалюзи, среди пропахших дымом и алкоголем стен. Каждый со стаканом виски. Сонхун губ разомкнуть не может, слиплись. Кивает только болванчиком и буравит диким взглядом янтарную жидкость в бокале, предназначенном ему.       — Видишь ли, киддо, — складывает пальцы в замок мужчина, укладывая руки на стол, — я живу долгую жизнь. Я работаю с людьми неразрывно. А это учит тебя присматриваться. Замечать любые мелочи и заранее продумывать, как та или иная отразится на процессах. Есть мастера, часовщики, так вот они по одному только звуку двигающегося механизма могут сказать тебе, сколько часам осталось жить. И в чём конкретно будет неисправность. Человек — такой же механизм… Машина.       — …и, если ты внимательный, у тебя огромный опыт за плечами, то ты легко сможешь выявить, когда и из-за чего человек сломается. Босс замолкает. Позволяет Сонхуну в его состоянии переварить услышанное, попытаться понять, как следует. Кивает на бокал.       — Выпей, киддо.       — Я не…       — Считай, что приказ. Сонхун не то, чтобы не хочет выпить. Хочет и даже очень. Напиться вдрызг, чтобы забыть собственное имя, а вместе с ним и убийство. Проснуться, не понимая где ты, и думать, что всё произошедшее — плод больного воображения, сон. Чего Сонхун боится — разбить стакан, потому что руки — плети. Вряд ли сейчас удержат даже листок бумаги. Но он обхватывает крепко пальцами самый край, вливает в себя терпкий алкоголь, прожигающий мгновенно стенки горла и жидким пламенем стекающий по пустому пищеводу вниз. Морщится, но вдыхает поглубже, открывая глаза уже более ясными, незамутнёнными. Босс ухмыляется удовлетворённо.       — Можешь посчитать меня самонадеянным и заносчивым козлом, — хмыкает он; Сонхун от этих слов дёргается, тут же мотая головой, ему нельзя так считать, глаза выдадут. — Но я точно знал, что ты, киддо, сломаешься сегодня.       — Как?       — Твоё поведение в предыдущие дни, твой взгляд, походка. Твой почерк. Знал, что он есть у тебя?       — Нет, — догадывался, но ненавидел саму мысль о том, что стал настолько умелым, что заимел свой почерк. В самом деле, как настоящий убийца. Теперь и есть настоящий убийца.       — Всё шло к этому. За всю мою жизнь, а я ещё ребёнком наблюдал за работой отца, я наблюдал также и за такими, как ты, киддо. Никто не остаётся чист. Это случается неизбежно с каждым из вас. У каждого лишь свой срок «до» и «после». «До» и «после». Сонхун лучше бы и не сказал. Он наивно полагал, что в его жизни этот период случился лишь раз, после гибели мамы. А теперь, он чётко понимает, что тогда это был надлом. Глубокая трещина в земле, на которой он стоял, но ещё не разошедшаяся до конца. Разверзнувшаяся несколько минут назад и заставившая его сигануть над пропастью с одной стороны на другую. С осыпающейся под ногами на ту, что единственная осталась. Он видит, как его прошлая жизнь осыпается и погребается под слоем пыли, взвитым до чёрного над головой неба. Она есть и всегда будет, никуда не пропадёт, не рассеется, как дым, но вернуться к ней нельзя, опоры в ней больше нет. Прежнего Сонхуна больше нет.       — Эта крыса, — пренебрежительно отмахивается босс, — не стоила и цента. Его труп даже не прокормит местных червей, вот настолько он бесполезен. Но он оказался единственно полезным для тебя.       — Я убил его, — онемевшими губами произносит Сонхун, не веря своим ушам и словам.       — Да, — просто пожимает плечами мужчина. — Да, и ты сделаешь это снова. И снова. Я не перевожу тебя к чистильщикам, только не подумай. Но, киддо? Ты знаешь, что это повторится. Важно лишь, чтобы ты научился держать себя в руках и убивал тогда, когда это действительно необходимо. Сорваться ещё раз тебе не позволит никто.       — Я убил его, — повторяет Сонхун, закрывая глаза. Видя под закрытыми веками свои окровавленные руки с ножом и опавшую на грудь голову убитого. Кровь, слишком много крови…       — В этих стенах — не разговаривают, — повторяет босс. — И это ты тоже знаешь. Но считай это — посвящением, если хочешь. Это должно было произойти рано или поздно. Тебе необходимо будет это принять рано или поздно. Ты не фасовщик товара, внезапно убивший невинного упавшей коробкой. Ты — палач, киддо. А от отрубленных пальцев до головы — одно только туловище. Он откупоривает бутылку виски и щедро плещет Сонхуну ещё. Тот не отказывается, хватаясь трясущейся рукой сразу же и вливая в себя всё. Проливая по уголкам рта, но не морщась уже. Понимая, наконец, зачем это и что сейчас так лучше. Понимая, но отказываясь принимать эту горечь правды, ощущая на языке пока лишь горечь алкоголя.       — Я не буду трогать тебя пару дней, хотя задания тебе уже есть. Это не поблажка или жалость, подобному нет места среди нас. Но ты нужен мне в рабочем состоянии, киддо. Приводи в порядок свой механизм. Смириться с этим со временем будет проще, чем ты думаешь.       — Я должен поблагодарить? — искренне не понимает Сонхун, гулко бахая бокалом по столу и вновь зажимая залитые кровью ладони меж колен.       — Ты должен стабилизироваться.       — Пара дней?       — Три. Учитывая условия, на которых ты здесь. Пусть будет три, но не больше.       — Три…       — Сумма за это будет ополовинена, но не потому, что ты не добыл информацию. Задание заключалось не в ней. Это деньги за выезд. А теперь, поезжай домой. Тебе о многом предстоит подумать. Сонхуну подорваться хочется и бежать. Он не знает, как с байком справится в таком состоянии, потому хочется гнать на своих двоих, пока не заболят, пока в глазах не потемнеет и лёгкие наружу не попросятся. Бежать, куда глаза глядят, не оглядываясь, чтобы потеряться. Всё, на что его хватает: пошатываясь подняться из-за стола и обернуться к боссу спиной, направляясь к выходу. Однако он замирает под хрипловатым:       — И, киддо? — кое-как через плечо бросает неизменно пока шалый взгляд. — Я не говорил тебе бросить мальчишку и не обещал убить, если ты приблизишься хоть на метр. Наказывать себя достаточно. Это всё, что говорит мужчина. Без уточнений и деталей, но чётко и по существу. Зная, что Сонхун поймёт его правильно и узрит смысл среди этих слов. А Сонхуну от этих самых слов тошно становится. Оставив Сону, он думал, что защищает, но никак не думал о том, что наказывает. Себя за то, что так опрометчиво потащил его под прицел. Сону за то, что тот своевременно не испугался и не отступил. Он и в самом деле будто бы наказал их обоих, только вот, если сам Сонхун наказание это заслужил, Сону за свою ещё трепыхающуюся и пока живую надежду, такого наказания не заслуживал вовсе. Но заслужил ли Сонхун шанс вернуться? И ждал ли его Сону?              

***

      

[Bella Ruby — Shattered]

      Женщина за баром позволяет Сонхуну хотя бы отмыть руки от крови перед тем, как он покидает лапшичную. Ему стоит неимоверных усилий сдержать свой голос от дрожи, когда он звонит Джею, чтобы узнать дома ли мама, потому что показываться ей в таком виде и состоянии — грозило Сонхуну потоком бесконтрольных слов. Он не удивился бы, если рассказал бы всё, упав на колени с повинной, от тяжести груза, рухнувшего на плечи теперь всецело. Но ему необходимо было переодеться, и всё же напиться. Он рискует, забираясь на байк, но вместе с тем, в глубине души надеется, что вляпается куда-нибудь насмерть. Сейчас это решило бы всё его дерьмо. И расплата за чужую жизнь пришла бы мгновенно. Но, пока он петляет по дороге, обгоняя машины, те как на зло будто расступаются, а светофоры одни зелёные, как по заказу. Мысли долбятся по вискам, как птицы в клетке, но Сонхуну удаётся собрать их в одно. И сперва ему кажется, что лучшим решением будет — отправить Джея в свою квартиру, а заодно и к Сону. Забрать немного вещей и проверить, всё ли в порядке у рыжеволосого. Банально представиться курьером, Сону на удачу до сих пор не знает, как выглядит его лучший друг. Таким образом и привезти Сону еду, тот наверняка ни черта не ест вновь. Если ест вообще. Сонхун надеется, правда надеется, что за эти полторы недели, что его в жизни Сону не было — ничего не поправимого не случилось. О нём забыли, подумали, что так будет лучше, и пошлют теперь, если он вдруг на порог заявится. И так правда было бы лучше. Для Сону уж точно. Быть с ним, будучи палачом, Сонхун ещё мог себе как-то представить, но не теперь, когда на руках его фантомно ощущается горячая кровь. Выпущенная этими же самыми руками. Он безжалостный и хладнокровный, но как смотреть в черноту глаз Сону теперь, будучи убийцей, он не представляет. Всё безразличие и напускное спокойствие по швам идёт от одних только мыслей о том, что Сону снова возьмёт его за руку. А рука эта лишила другого жизни, а не просто отрезала какую-то часть тела. Холодная голова топится пожаром в груди. У него есть только три дня, чтобы прийти в себя и вернуться в нужное русло. У него было целых полторы недели, чтобы понять, что Джей был прав и вместо побега, нужно было остаться, чтобы защищать. А не думать о возвращении теперь, не зная, открыта ли для него дверь? Но в этот раз Джей оказывается более настойчив в своих подсказках и попросту отрезает все пути обхода для Сонхуна одним ёмким «нет». И отказывается разыгрывать спектакль для Сону.       — Как взрослый же, — хмыкает он в трубку. — Вот и веди себя, как взрослый, раз решил всё исправить. Ткнул его носом друг и для пущей уверенности первым положил трубку. И на этот редкий раз — Сонхун к нему прислушивается. Собирает остатки сил по крупицам, собирает себя и немного еды в ближайшем кафе. Помнит о предпочтениях, это не вытряхнуть из головы, думает о том, что за эти дни возможно желудок Сону свернулся от голода. Берёт что-то необходимое, что-то просто вкусное, что-то дико вредное. Берёт сразу на несколько дней, чтобы если уж Сону не позволит войти ему, возьмёт хотя бы еду. Может быть, даже не выбросит. Сонхуну бы запереться в своей квартире и пить безбожно три дня к ряду, пока босс не вызовет. Но Сонхун решает клин клином и выходит из лифта на шестом этаже. Чтобы уж, если что, так напиться и забыть сразу обо всём, не оставив в себе больше и толики жалости и эфемерных надежд. Чтоб, убедившись в своей никчемности, отключить навсегда и то человеческое, что ещё остаётся. И стать машиной окончательно, оборвав все пути назад.

[The Safest Ledge — What have you done?]

Он считал, что убить однажды — это самый страшный свершившийся кошмар, после гибели матери. Он не знал, что одна единственная строчка на ярко-жёлтом стикере, прилепленном к двери, сможет оказаться страшнее чьей-то чужой смерти, оставшейся на его руках.

«Я знаю, что только ты меня найдёшь.»

Полторы недели. Десять чёртовых дней. Пока Сонхун изображал вселенское страдание и муки совести, которую думал, что задушил в себе давно. Пока напивался и да, жалел себя. Пока продолжал делать вид, что существует и даже улыбается. Пока был в по-настоящему безопасности другой семьи, сыт и цел. Сону был совершенно один. Один на один с собой. И своей больной головой. Дверь поддаётся легко, и Сонхун думает, лучше бы она «не». Потому, что он готовится отпрянуть от резкого запаха разлагающегося трупа. Тянется к карману, в котором телефон, чтобы вызвать все бригады из только возможных. Замирает на пороге, роняя пакеты с едой, когда видит расслабленное посреди матраса тело, ровно прикрытое простынёй до самой шеи. И мертвенно-бледное лицо с пропавшими вновь контурами пухлых губ и блёклыми даже, кажется, некогда огненными волосами. И ему не кажется, потому что по подушке Сону разбросаны совсем светлые местами прядки, лишь слегка отдающие рыжиной. Пол встречает колени Сонхуна с глухим ударом, но он едва ли ощущает боль. В груди болит куда сильнее, и он взгляда оторвать от пустого лица не может, пока руки тянутся к тонким запястьям упавших поверх простыни рук. Всё время, что ехал, он задавался вопросом: есть ли у него шанс вернуться? Сжимая до боли хрупкие кости в поисках пульса, Сонхун встречается носом к носу с вопросом совершенно иным: есть ли ещё шанс на возвращение у Сону? Ведь вернуться к человеку можно в любое время, пока вы оба живы. Но вот как вернуться к жизни после смерти?