AMYGDALA

             

***

      

[Vancouver Sleep Clinic — Unworthy]

      Перед глазами Сону серый потолок с выключенными квадратными лампами. На домашний не похоже ни разу, но и в гробу бы ничего подобного не было. Он пытается прогнать это «видение» пеленой осевшее под ресницами, но не выходит. Становится совсем не по себе, когда, в очередной раз открывая глаза, он видит перед собой лицо Сонхуна.       — Чт… Голос предаёт, и Сону морщится от сухости во рту и горле. Морщится, пытаясь облизнуться. Губы колются обкусанными ранами, а слух улавливает обеспокоенное:       — Сейчас, Сону, сейчас. Губ касается что-то влажное и мягкое. Сону пытается увернуться, но подбородок несильно зажимают прохладными пальцами. А после на язык попадают первые капли воды. Сону сипато охает, приоткрывая рот и позволяя Сонхуну поить себя. Глотает жадно, игнорируя колкость в гортани, пока та наконец увлажняется. Он планировал умереть не так и не здесь. И где он тогда? В голову врезается ещё один лишний звук, когда глотки становятся тише и меньше, а что-то влажное от губ убирают ненадолго. Писк аппарата в такт сердцу, которое Сону в своей грудной клетке, как молот ощущает.       — Я должен позвать кого-то… — растеряно шепчет Сонхун, осторожно обводя губы Сону смоченной ватой. Сону понимает это теперь. Вата, квадратные лампы, писк аппарата и кто-то, кого Сонхун должен позвать. Какого чёрта он вообще здесь делает рядом с ним? Какого чёрта Сону вообще удалось выжить, если он всё-таки жив? Сону снова закрывает глаза и вслушивается в шорох и спешные шаги, щелчок открытой двери. Хочется ещё воды, но сейчас он хотя бы может облизнуться нормально, потому что слюна вырабатывается чуть лучше. Он слышит чужой голос и торопливые объяснения Сонхуна, что становятся ближе. Вновь открывает глаза только тогда, когда его ладонь опять заковывают две другие, а рядом оказывается мужчина в белом халате с хмурым взглядом.       — Сону-ши? — зовут его, и он ведёт слегка размытый взгляд в сторону, чтобы поймать глаза другого человека. — Вы меня слышите? Говорить пока больше не решается и просто моргает медленно в ответ.       — Хорошо. Что-нибудь болит? Можете что-то сказать? Сону на это плотно сжимает губы. Не болит ничего, кроме разве что головы и чего-то в груди, но это просто так не опишешь, да и вряд ли это можно записать в мед.карту. У него душа болит, потому что Сонхун крепче сжимает руку и гладит костяшки. Потому, что он сам живой лежит в какой-то больнице, подключённый к аппарату. Он морщится, но тут же выдыхает болезненно ртом, замечая, что есть что-то, что всё же болит физически. Нос, в который воткнуты бездушные трубки, боже, как у него болит нос, а ведь они ещё и идут дальше…кажется, его сейчас стошнит…       — Вам мешают трубки в носу? — догадывается мужчина. — Придётся немного потерпеть. Вы не могли бы дышать самостоятельно в коме. Сону замирает таким же хмурым взглядом в ответ, оставаясь с приоткрытым нелепо ртом, которым сипло дышит. Слышит цоканье недовольное со стороны Сонхуна, но после будто оказывается под водой резко. У него, должно быть, подскакивает давление от внезапных и неожиданных слов. Он был в коме. Может он всё ещё в ней, раз ему чудится Сонхун, который не отпускает его ладонь и, кажется, злится на прямоту врача?       — Последите ближайший час за ним и его показателями, — говорит мужчина Сонхуну. — И зовите, если что-то пойдёт не так. Утром медсестра придёт взять кровь и сменить капельницу.       — Хорошо. Спасибо, — голос Сонхуна так близко, но Сону по-прежнему в него не верит. И только когда врач покидает палату, закрывая за собой дверь, он решается повернуть голову в другую сторону. И встретиться глазами с серой бесконечностью дождевого неба.       — Не говори ничего, — просит Сонхун, опускаясь рядом с кроватью; Сону кажется, что на колени, но позади Сонхуна кресло, на край которого он садится. — Тебе ещё тяжело. Тяжело. И Сону не хочет даже говорить с ним, не то, что не может. Зато, как чувствует — может заплакать. На что мгновенно реагирует и Сонхун.       — Нет-нет-нет, — запальчиво шепчет он, бездумно протягивая руку вперёд и накрывая ладонью впалую щёку, стирает большим пальцем тянующуюся по виску слезинку. — Пожалуйста, не плачь, Сону. Он и не собирался, но это что-то сильнее него. Что рвётся наружу тем, чем пока может. Возможно, будь у Сону силы, он закричал бы, ударил бы стену или метался раненым зверем в клетке по этой палате. Но он может лишь моргать медленно, пуская молчаливые слёзы одну за другой, пока смотрит на Сонхуна, чьё небо тоже вот-вот готово пролиться. Но он держится.       — Моргни, если что-то болит. У Сону всё ещё там, в груди, болит. Немного жжётся щека от такого ласкового прикосновения.       — Хорошо… — Сонхун вздыхает тяжело, перебирая другой рукой тонкие пальцы. — Хочешь пить? Сону моргает в тот же миг. Пить на самом деле хотелось ужасно и даже ещё больше, чем когда он только очнулся. Сонхун кивает понимающе, тянется к тумбочке и берёт вату, поднося к чужим губам. Сону же хочется просто стакан воды, полный, холодный. Но он осознаёт, что это самый щадящий способ из всех для него сейчас. Он всё-таки был в коме. Кома. Она ощущалась для него ровно никак. Он читал столько разных заключений о том, что людям в коме видится всякое. Умершие родственники, цветные миры или тот свет у Дьявола или бога в покоях. Он надеялся на родителей, когда умирал. Хотел увидеть их в последний раз. А в итоге, смежая тяжёлые веки в своей спальне и проваливаясь в пустую темноту, он увидел потолок палаты и лицо Сонхуна, едва лишь глаза открыл вновь. Прошло несколько секунд? Может, минута? Он знает, что это не так, но…       — С… — морщится, но пытается. — Сколько…       — Сутки, — понимает его с полуслова Сонхун. — Хотя казалось вечность. Сону хочет поморщиться от этого выражения, но в носу опять свербит чёртова трубка, от неё хочется чихать и кашлять, она будто царапает всё внутри. Она вызывает кошмарные воспоминания из интерната, как и эта палата в целом, с одним лишь отличием: тогда это была задрипанная муниципальная больничка с тараканами, клопами и вонючими соседями. Сейчас он явно в месте приличном и дорогом. Сонхун откладывает вату вновь, возвращая ладонь к лицу Сону, но на этот раз касается щёк только костяшками. Сону эта нежность сейчас, как наждачка. Он не обижен ни в коем разе, не зол, ему с Сонхуном делить нечего да и не он причина того, что они сейчас здесь, быть может лишь долей одного процента и только. Но для Сону это так чуждо. То, что Сонхун рядом с ним, то с какой аккуратностью и трепетом он его касается. То, что он вообще всё это делает. А главное то, что отражается в серых глазах. Сону никогда в них подобного не видел.       — Не хочешь попробовать ещё поспать?       — Н.нет, — Сону порядком раздражает его неспособность говорить. А ещё неспособность понять до сих пор, что же произошло после того, как он уснул. И вообще-то должен был умереть.       — Доктор сказал, что тебе нужен покой. Я могу уйти, если хочешь. Сону лишь хочет всё узнать. Но лучше, наверное, не сейчас. Пока мозг ещё немного растёкшееся желе, из глаз непроизвольно катятся слёзы, а изо рта только хрипы и бессвязные звуки, что по удаче можно сложить в короткие слова. Потому, он легонько сжимает в ответ руку Сонхуна. Этого должно быть достаточно, чтобы понять, надеется он. Угадывает.       — Хорошо, я останусь. Хорошо ли это? Впервые с момента пробуждения, он опускает взгляд ниже лица Сонхуна. На их руки и свою в частности. Едва не дёргается, поняв, что они обнажены. Ни бинтов, ни длинного рукава кофты. Все его шрамы перед Сонхуном — как на ладони, буквально. Единственной болтается тонкая линия вокруг запястья, у одного из последних порезов, Сону было трудно с ним, потому что пальцы с лезвием дрогнули и прошлись слишком глубоко. Но Сонхун всё видел. Сону страшно даже смотреть на вторую руку. Под простынью он тоже весь открыт…       — Я послушал твой плейлист, — говорит вдруг тихо Сонхун, и глаза Сону бросаются к его обратно. — Прости. Наверное не стоило сейчас… Сону не моргает, не сжимает пальцы. Он не знает, стоило или нет, потому что не понимает собственных ощущений. Потому, что он готовил плейлист на один единственный случай: когда его не станет. Не чтобы сделать Сонхуну, если тот его найдёт, больно, но чтобы оставить после себя хоть что-то. Открывая свои чувства, открывая свою душу. Зашифровывая в каждой песне особенное воспоминание своё и их общее. Возможно даже надеясь, что Сонхун их никогда не поймёт. Если услышит. Но ни на секунду он не мог допустить мысли о том, что им это придётся однажды обсуждать. Была ли смерть побегом от этой ответственности тоже? Едва ли…       — Но мне понравилось, Сону. И я кое-что понял. Сердце должно быть в грудной клетке, но у Сону оно загнанной мышью шарахается по всему телу. Бьёт в кончики пальцев, пятки, желудок, горло, виски. Писк аппарата учащается, дыхание тоже. Сонхун поджимает недовольно губы и опускает голову виновато.       — Прости, — упирается он лбом в тыльную сторону ладони Сону. — Я не подумал. Мне лучше молчать. Но Сону не знает, что было бы лучше. Лучше была бы смерть, которую он задумал. Тогда не нужно было бы слушать это, видеть этот взгляд, чувствовать всё, что сейчас начинает просыпаться и копошиться червями внутри. Он просто понял, что устал. Что не вывозит больше. Что с Сонхуном он хоть как-то мог отвлекаться, позволять себе думать о том, что каждый новый день не такой уж паршивый, как могло бы показаться сперва. Что есть ещё силы, даже если их нет. Сонхун отвлекал от всего этого, не был таблеткой или панацеей. Он просто поддерживал иллюзию того, что всё может быть, если не хорошо, то хотя бы сносно. Но как только он стёр с себя из чужой жизни… Сону понял, что всё это — надуманное. На месте Сонхуна мог быть кто угодно другой, кто отвлекал бы его. И ничьей вины нет, что это просто что-то внутри Сону умерло и гниёт. Сонхун не виноват. Но он просто позволил мёртвым внутренностям Сону ненадолго ещё протянуть, как в агонии, прежде чем всё отключилось. И Сону окончательно понял, что больше не может. Он не хотел жить ради него и умереть без. И вот почему видеть Сонхуна таким разбитым ему неприятно до дрожи и тошноты. Но он оставил ему вещи и ноутбук, лишь на случайный случай. В благодарность. И ни в коем случае не для чувства вины. Сону его кислотой ощущает в воздухе и на кончике языка. Или это желчь в голодном желудке, несмотря на питательную трубку капельницы, некрасиво торчащую из его локтевого сгиба.       — Как… — выдавливает он, спустя гнетущее молчание, заставляя Сонхуна посмотреть на него серебром сожаления. — Тебе? — в котором вспыхивает молнией надежда.       — Мне очень понравилось, правда. Не всё, но… Сону не сдерживается, хмыкая, но давится этим звуком, тихонько кашляя и жмурясь. Сонхун кривит уголок полных губ в беззлобной усмешке, потому что — это самая определяющая Сону привычка. Такая его…       — Но я добавил несколько своих за это время. Если ты не против? Писк учащается снова, и Сону так хочется сорвать с себя эти проклятые трубки, выдающие его внутренности с головой. Конечно это волнует его. Конечно сердце от этого снова сбивается с ритма. Сонхун слушал всё, что Сону собрал для него, хоть и знал, что Сонхун и половины песен не знает. Но Сонхун добавил свои песни…? Он пытается вдохнуть поглубже ртом и это так нелепо и неудобно. А после приподнимает брови вопросительно, призывая продолжить.       — Не так много, как ты собрал, — неловко поводит плечами Сонхун, а Сону с удивлением замечает слабую розовизну на бледных скулах. — Но в каждой есть особенный смысл. Как и в каждой, что собрал для него Сону. Сонхун думал об этом…       — Тебе всё-таки нужно отдохнуть, — вздыхает Сонхун. — Я никуда не уйду. Не бойся. Чёртов аппарат должен взорваться. Потому, что сердце Сону пытается сделать именно это. И забросать бы Сонхуна вопросами, да невозможно. Но в голове взрывается каждый из них. Почему он должен бояться? Почему Сонхун не собирается уходить? И почему с лица Сонхуна никак не стирается это чёртово выражение чувства вины? И как же жаль, что спать он совершенно не хочет. Выспался в коме за сутки. Но он заставляет себя отвернуть голову, чтобы не смотреть больше в глаза Сонхуна, и упирается взглядом в треклятый аппарат, на котором вся его линия жизни. Продолжающейся, не остановившейся. Проклятой. Линия кривая, мечущаяся, беспокойная. Наблюдая за перепадами синего на чёрном, вслушиваясь в постепенно успокаивающийся писк и отголоски стука в висках, Сону сначала проваливается в собственное сознание, отключаясь от всех ощущений и руки Сонхуна на его. А после незаметно для себя засыпает.              

***

      

[Picturesque — Day by Day]

      Это не подходит под определение всех и каждого, Сонхун знает, но в большинстве своём, дети в интернате такого типа, куда попал Сону — хищники. И домашних животных они жрут с потрохами. Когда Сону засыпает, Сонхун ещё какое-то время сидит у его кровати, бездумно поглаживая руку и наблюдая за аппаратом и осторожно вздымающейся грудной клеткой, но всё в порядке. Он бесшумно встаёт с кресла, не сводя глаз с сероватого осунувшегося личика и лежащих на щеках ресниц, также тихо старается добраться до красной папки, что спрятал перед тем, как Сону привезли. Он всё ещё не готов к тому, что прочтёт там, да и если честно не думает, что когда-то будет готов. Да и теперь, когда Сону в сознании, ему будто бы совестно узнавать это всё так — втайне от него. Словно бы он не должен. Чувство стыда такое нелепое. Уйти из палаты он не может. Сказать Сону, что он больше не уйдёт, а после оставить его просыпаться одного — кажется Сонхуну кощунственным и жестоким. Поэтому он отходит к приоткрытому окну, опираясь о подоконник поясницей, краем глаза продолжает следить за Сону, отвернувшимся к противоположной стене, и решается открыть самую первую страницу страшного зверя. Он снова зависает взглядом на фото Сону в маленьком квадрате в углу страницы. Бегло проходится по информации о дате и месте рождения, именах родителей и адресе. Причина поступления в интернат короткая и ясная: гибель обоих родителей, родственников и опекунов нет. Вот так одним предложение у ребёнка ломается пополам привычная и счастливая жизнь, если этот ребёнок — Сону. Тёплый, домашний, привыкший к правилам и определённой системе, питанию и отношению. В пятнадцать он попадает в клетку. «Недельный изолятор. Причина: попытка удушения подушкой. На мед.осмотре повреждения не выявлены.» У Сонхуна холодеет кровь, потому, что он уверен, что пометка эта не о том, как кого-то душить пытался Сону. Ещё не тогда, хоть он этого наверняка и не знает, но ему не кажется, что в первую же неделю прибывания тот, маленький Сону мог сделать что-то подобное. Подтверждает свои слова он уже следующей пометкой, выделенной ярко-красным: «Недельный изолятор. Причина: ночные истерики, мешает детям спать, невменяем, пытался укусить надзирателя. На мед.осмотре выявлены царапины и ссадины, успокоился только после применения медикаментов.» Надзирателя. Это слово стучит в висках Сонхуна, что сцепляет челюсти от злости. Он слышал лишь о том, какая жизнь в интернатах, слышал от тех, кто там вырос, краем уха, читал заметки. Но теперь он читал настоящее, ничем не прикрытое и голое прошлое. Того, кто это всё пережил. И выжил. Жалость не то чувство, которое Сонхун испытывать привык, как и не то, что Сону было нужно, но это была жалость-сочувствие. В большем от которой ты не думаешь о человеке, как о жалком существе, а от которой хочется обнять и спрятать от этого прогнившего и жестокого мира. И теперь у Сонхуна на это был весь остаток жизни его. Все возможности. И можно сказать права. И обязанность. «Месяц изолятора. Причина: драка с использованием кухонного ножа. На мед.осмотре выявлен глубокий разрез внутренней стороны ладони, ссадины и синяки. Пришлось применить транквилизаторы.» Сонхун сминает яростно края папки до хруста от вспыхнувшей внутри злобы и боли. Он тут же вскидывает голову, проверяя, не проснулся ли Сону, но тот по-прежнему спал, тихо и сипловато дыша ртом. Показатели на аппарате тоже ничуть не изменились. Клокотало всё только у Сонхуна в груди, огнём полыхая, готовое сжечь всё и всех на своём пути. О, если бы он только мог. Найти каждого, кто сделал это с Сону. Кто сделал Сону таким, каким он попал к Сонхуну в руки. Он сломал бы их каждому…он сломал бы каждого и разобрал по частям, чтобы воспоминаний даже не осталось. Вдыхая поглубже, он решает закрыть папку, потому что Сону он нужен был сейчас спокойным и рассудительным. Без трясущихся от злости рук и с желанием разорвать. Читать личное дело оказывается сущей пыткой, и если Сонхуну так трудно его читать, ему представить страшно, каково Сону было это всё тогда пережить. И он ни капли не винит его сейчас за то, что он сделал. И понимает, кажется, каждый шрам. Пряча вновь папку за тумбочку, Сонхун обходит кровать и мягко пробирается пальцами под руку Сону, ощущая на подушечках длинный шрам. Глубокий порез. Защищался ли он в тот момент, хватаясь за лезвие? Или пытался отпугнуть видом собственной крови? Рискнёт ли он когда-то спросить об этом Сону? В заднем кармане джинсов вибрирует телефон, и Сонхун, нехотя отпуская Сону, возвращается к окну, не глядя отвечая на входящий, ожидая, что это Джей.       — Ночи, киддо, — слышится в трубке грубый хрипатый голос. И у Сонхуна холодеет в груди. Только не сейчас…       — Здравствуйте, — выдыхает он сдержанно.       — Ты уж не обессудь, что приходится тревожить в такое время, — тянет босс. — Но работа, сам понимаешь.       — Да, конечно.       — Уложишься в полчаса?       — Если есть возможность…       — Есть, киддо.       — Спасибо. Последнее он говорит уже коротким гудкам, стискивая в пальцах мобильный и закрывая глаза, чтобы медленно выдохнуть гнев. И вдохнуть его обратно, когда темнеющие глаза открываются вновь. Вся злоба, что вскипела в нём после прочитанного нашла себе применение. Будто Вселенная позабавилась и дала ему отмщение в чужом лице, единожды его услышав. Гудки в динамике раздаются вновь, длинные. Сонный голос вслед за ними бормочет:       — Выезжаю.       — Джей…       — Да-да, — мямлит тот. — Я знаю, что ты не позвонил бы мне ночью, чтобы спросить как дела. Всё в порядке, братишка.       — Я постараюсь вернуться, как можно скорее. Я обещал ему.       — Мгм. Что? — голос Джея мгновенно бодреет, становясь громче; что-то падает на фоне. — Что значит обещал?       — Он очнулся. И как на зло работа. Я же говорил, что так будет.       — Думаешь, они знали, когда звонили?       — Наверняка.       — Ну… — шуршит одежда, Сонхун медленно подходит к кушетке. — Утешать плачущих мне не в новинку, я всё-таки сидел с мелкими. Надеюсь, трудно не будет.       — Спасибо, Дже-я. На этот раз звонок первым сбрасывает он, убирая телефон обратно в карман и беря Сону за руку вновь. Он целует нежно костяшки, пригибаясь. Ему намеренно позвонили сейчас, у него сомнений на этот счёт нет. Уколоть опять побольнее, напомнить, что он теперь у них всех в ещё одном неоплатном долгу за одну маленькую невинную жизнь. И пусть святых нет. Сону перед Сонхуном всегда будет в белом, пока пальто напротив окрашено литрами чужой крови.              

***

      

[A Lot Like Birds — Always Burning Always Dark]

      На синем металлике переливаются отражения проносящихся мимо фонарей, фар машин и вывесок круглосуточных заведений. Сонхун летит по дороге, сжимая крепко пальцами руль и представляя вместо него чужие кости. Под звук мотора рычит его внутренний зверь, просыпаясь. Со смертоносного оскала ядовитая слюна капает, разбавляя кровь в венах Сонхуна. Отравляя и заряжая её лютой ненавистью и питая своей дикостью. Это отдалённо подавленное и что-то совершенно для него новое. Сдерживаться этой ночью Сонхун совершенно не планирует. И от предвкушения скорой казни он делает всё напористо, но размеренно. Не бросает байк и паркует его аккуратно возле лапшичной, вдыхая поглубже ночной свежий после дождя воздух. Вешает на ручку шлем, расстёгивая на ходу бомбер и толкая перед собой двери в затемнённое помещение. Здесь снова накурено, пахнет едой и кровью. Смертью и отвращением. В Сонхуна впиться пытаются испытующе взглядом, но расшибаются о стену каменную, когда он поднимает подбородок и сухо здоровается одними лишь тёмными глазами. Брови босса едва заметно хмурятся, но он молча возвращается к своей неизменной карточной рутине, взмахивая рукой в сторону подвала, куда Сонхун и сам знает ему нужно спуститься. Он вешает, не кидает, бомбер на спинку свободного стула, забирая с барной стойки перчатки и закрытый чемодан. Единственное получая в спину негромкое:       — Внизу лежит готовая информация для тебя. Главное оставь пока в живых и с языком, — хмыкает босс. И зверь внутри вторит ему, хмыкая в ответ. Губы же Сонхуна, спрятанные в полумраке лестницы ото всех, кривятся в ядовитом оскале. Он не обещает, но постарается. Перчатки отщёлкивают по бледной коже, скрипят переплетаясь на пальцах, что вторят звонким хрустом. Сонхун собирает волосы в хвост, снимая с запястья резинку, и только тогда открывает тяжёлую дверь. Парню на стуле примерно двадцать под всей кровавой маской на лице, почти ровестники. Сонхун оглядывает его. Тусклый ответный взгляд, приоткрытые разбитые губы и вымоченная в красном футболка с идиотским принтом. Зверь в Сонхуне утробно и протяжно рычит, разминаясь и чуя свежую кровь. Сонхун впервые тянет ухмылку в лицо жертвы.       — Я рассказал всё, что знаю, — устало оправдываются перед ним. Но это не то, что Сонхун хочет услышать. Это не то, что Сонхуну нужно услышать. Он молча берёт со стола рядом пару печатных листов, пробегаясь глазами по тексту и двум фотографиям. В груди неприятно зудит, на них изувеченное тело мёртвой девушки без одежды. С припиской-приговором для того, кто находится с ним в этом подвале. Насилие, издевательства, накачивание наркотиками…лишь малый список из того, что он успевает выцепить из текста. Сброс веса и украденные деньги — как вишенка на торте. Константа и причина его вызовов сюда. Всё это лишь раззадоривает зверя, что лапой когтистой уже скребётся по плетению рёбер изнутри, прося его выпустить. У Сонхуна перед глазами это всё смешивается с тем маленьким Сону с фотографии в личном деле. С парой заметок, что он прочёл сегодня, и сколько прочтёт ещё. Красной пеленой застилает, в красочные картины превращаясь с юным невинным лицом, умытым слезами и отчаянием. Беззащитность и безнаказанность. Слепая жестокость и беззаконное правосудие. Откидывая бумажки, Сонхун раскладывает на столе чемоданчик, пальцами проходясь по каждому инструменту. Склоняя медленно голову к плечу и оттягивая тот сладостный миг перед первым криком. Он всегда выполнял свою работу так быстро, как мог. Сегодня ему нужно было вернуться как можно раньше, потому что его ждёт Сону, но зверь умоляет внутри, скуля уже и пригибая к земле голову. Сонхун не в силах сегодня ему отказать. Он сделает это для него и того маленького Сону из прошлого.

[IAMX — Break The Chain]

Позабытый давненько инструмент приятно ложится в ладонь, Сонхун осматривает нестираемые следы засохшей крови на наждачке. Это собранный кем-то кустарно ручной ленточный напильник, помещающийся в одной руке. И любой другой человек нашёл бы ему применение в строительстве, сборке мебели. Сонхун же нашёл однажды в своей работе одно единственное и истязательное. Мотор в рукояти урчит, как и зверь внутри, готовящийся насытиться. Сонхун вытягивает шею, чтобы проверить, как затянуты руки за спиной парня, удобно ли ему будет? Но те, с кем он работает всегда готовятся для него, как следует. Знают, как лучше и кого связать, уже примерно предполагая, чем Сонхун будет орудовать. Немного прогадавшие правда сегодня, но он не винит их. Никто не знал, что зверь захочет проснуться сегодня. На его удачу, связали жертву ладонь к ладони, чтобы неприятнее была боль от натяжения в предплечьях и запястьях, дополняясь тугостью тонких жгутов, впивающихся в кожу. Но то, что нужно ему — в доступности. И Сонхун делает шаг вперёд.       — Зачем тебе это? — дёргаются в сторону, завидев инструментах в чужих руках. Но от Сонхуна не убежать. Не в этом месте. Не сегодня.       — Что ты собрался делать, эй! И, когда он опускается на корточки позади, примеряясь и игнорируя крики, он мёртвой хваткой вцепляется одной рукой в стянутые запястья, чтобы вторую поднести к незащищённым костяшкам. Кожа на них ещё не такая огрубевшая, как у взрослых мужчин, не стёсанная в драках, тонкая, чувствительная. Сонхун знает это, потому что делает не впервые. Знает это, потому что изредка, но ранит собственные о грубую стену в квартире, они заживают долго. И, если по ним на максимальной мощности проходится электрический напильник, вжимаясь постепенно сильнее…смогут ли они когда-то зажить вообще, выделяясь оголённой костью под разодранной в мясо плотью? Крик оглушителен, но Сонхун впитывает его в себя. Уши зверя наслаждаются этим звуком, утоляя жажду. Тело перед ним дёргается конвульсивно, в попытке сбежать, спастись от накаляемой боли. Сонхун лишь крепче сжимает пальцы над жгутами, переходя дальше. И дальше. Пока от болевого шока парень не теряет сознание, обмякая на стуле. Позволяя Сонхуну, опустив руку вниз, приподнять к слабому свету результат проделанной им работы. Он облизывает по привычке пересохшие губы, а зверь облизывается немного насытившийся довольно. Сонхун поднимается, выключая и откладывая инструмент обратно, чтобы обойти парня и, приподняв небрежно пальцами подбородок, звучно хлестнуть по лицу, приводя в чувства. От удара голова отшатывается в сторону, но глаза не открываются. И Сонхун цикает раздражённо. Это значит придётся снова использовать нашатырь. Это значит, что парень слаб и с ним долго не поработать. А сегодня так хотелось. Он буквально суёт вату в нос, кривясь от того, как раскрываются жадно губы, ища воздух, и распахиваются в ужасе глаза, что уставляются на него. Ответ искрит в радужке.       — Я всё скажу! Я всё скажу, только не нужно больше! — орут истошно. А Сонхуну тошно. И, вместо того, чтобы выйти из подвала, как привычно попросить карту и позвать ребят, он достаёт из чемоданчика тонкое лезвие. Потому, что зверь всё ещё голоден. Потому, что зверь просит ещё. И урок не усвоен. В отблеске металла Сонхун видит не своё тёмное отражение, а комнатушку интерната. Нежную ладонь Сону с продольным выпуклым шрамом. Надпись красным в личном деле. Таким же красным, как кровь. Он ногтями сквозь перчатки впивается в лицо орущего, задирая голову. В глаза смотрит холодно и убийственно, обрубая все попытки в молитвы. Он глух к ним, как была к нему Вселенная, когда отняла мать. Как была к Сону, когда забрала его родителей. Сонхун слышит лишь рык зверя внутри, как призыв к действию. И, приставляя лезвие ко взмокшему лбу, чертит необратимо и чётко одно единственное слово: крыса. Заканчивает уже с покоящейся на ладони головой. Сознание покинуло парня на второй букве, Сонхуну же легче. Зверь успокоенно выдыхает, смежая веки лишь, когда Сонхун опускает лезвие, рассматривая умытое кровью лицо и проступающую за красным надпись. Если выживет — на всю жизнь.       — Приведите его в себя. Он всё расскажет, — говорит сухо Сонхун, поднявшись из подвала и укладывая чемоданчик и окровавленные перчатки на барную стойку.       — Сегодня было много криков, киддо, — выдыхает дымно босс. — Да и время…тяжёлый случай?       — Тяжёлый день, — поджимает губы Сонхун, снимая со спинки стула бомбер. — Решил испробовать старые методы.       — Как считаешь нужным. Главное результат? — ему вновь кривят едкой ухмылкой; фраза двойственная и Сонхун знает, что она значит по обращению к нему. Этот результат у него сейчас спящий под аппаратами лежит, охраняемый лучшим другом.       — Верно, — кивает он сдержано, застёгивая куртку и забирая конверт, что даёт ему молча женщина.       — Доброй ночи, киддо. Ещё раз кивая, Сонхун провожает мрачным взглядом мужчин, как по команде поднявшихся из-за стола. И покидает лапшичную с непривычной после работы лёгкостью в груди. Проверяет телефон, едва только садится на байк, но сообщений или звонков не поступало, а значит у Джея и Сону всё в порядке, насколько это сейчас возможно в их положении. Это тоже позволяет ему глубоко вдохнуть и выдохнуть в ночной воздух, прежде чем он заводит мотор и плавно съезжает на разбитую улицу. Торопится в умеренном темпе, не рискует сшибать всё на своём пути. Прокручивает в голове всё, что только что произошло. Зверь смакует обглоданные кости, урча под рёбрами. Там же, где бьётся размеренно сердце, тянущееся к другому.

[Три Дня Дождя — Неважно]

К этому времен половина вывесок по обе стороны дороги уже гаснут. Остаются лишь бары, круглосуточные магазины. Но взгляд Сонхуна неожиданно притягивает одна единственная, что светится тонким силуэтом розы и цифрой 24. Он сворачивает по пустынной дороге, тормозя перед стекляной витриной. Осматривает вазон с белыми лилиями, чувствуя слабый укол в сердце. Мама была бы так им разочарована…замечает в глубине магазинчика жёлто-оранжевые герберы. В тон волосам Сону, лежащим на белоснежной подушке. Местами смывшие медный, но оставшиеся ещё рыжим по самым кончикам с желтизной корней. Он надеется, что на лице его нет брызгов крови, когда снимает шлем и направляется в магазинчик. Девушка за столиком встречает его дежурной улыбкой, несмотря на поздний час.       — Доброй ночи, молодой человек.       — Здравствуйте, — он кивает на вазон с герберами. — Сколько за все? Глаза девушки на мгновение расширяются, но она быстро берёт себя в руки.       — Сто пятьдесят тысяч вон. Но могу отдать за сто. Если правда возьмёте все?       — Да, — просто кивает Сонхун, доставая карту. — И не нужно заворачивать. Просто ленту в тон. И что-то, в чём я мог перевезти их на байке.       — Думаю, у меня найдётся бечёвка. Я помогу вам привязать их так, чтобы не сломать. Сонхун невольно усмехается уголком губ. С его умением всё ломать…её помощь не помешает.       — Спасибо, — он прикладывает карту к готовому терминалу, следя за тем, как девушка достаёт все цветы, укладывая их на соседний столик.       — Если не секрет, какой повод для такой большой покупки в столь поздний час? — осторожно спрашивает она, пока обрезает стебли.       — Воскрешение, — прыскает Сонхун, исправляясь, когда на него бросают растерянный взгляд. — Мой парень вышел из комы сегодня.       — О… — её щёки пунцовеют, и она спешно отворачивается. — Это…это очень мило, правда. Сонхун надеется на это тоже. Сам не знает правда, на кой чёрт Сону нужны будут эти цветы, но улыбка на искусанных губах так редка. И может быть он сможет вновь увидеть хотя бы её тень? Он скучает, кажется.       — Я сделаю двойную ленту, — поясняет девушка, обматывая стебли бледно-жёлтой и зелёной лентой в тон листьям. — Чтобы держалось крепче. А потом…       — Надеюсь, не потеряю их по пути.       — Всё будет хорошо. Её улыбка искренняя. А слова в Сонхуна врезаются, как шипы роз, что стоят здесь всюду, перебивая запахом другие цветы. «Всё будет хорошо». Однажды. Но не у них.       — Идёмте? — подхватывая моток бечёвки, девушка ровняется с ним и передаёт тяжёлый букет. Они в самом деле крепко привязывают охапку к сидению так, что у Сонхуна едва ли остаётся место на нём. Но это неважно. Неважно, если он сможет довезти их и отдать Сону. Неважно, если это позволит ему увидеть в пустоте чёрных глаз искры погасших звёзд. На него оглядывается медсестричка у стойки регистрации. На него с непониманием и интересом смотрит одиноко проходящий возле лифтов врач, поверх маски. Он сам в воё отражение в лифте смотрит диковато. Усталый взгляд графитовых глаз, бледнее обычного кожа, пролёгшие под нижними ресницами тени, растрёпанный шлемом хвост серебристых волос. Отрастающие чернильным корни. Ему бы подкраситься, в самом деле. И ярким пятном среди всей этой безликой темноты — огромный букет жёлто-оранжевых гербер. Как весь Сону в его жизни.       — Он не…мать твою, — Джей вскакивает с кресла, завидев Сонхуна в дверях; он кричит шёпотом: — Ты точно на работу ездил?!       — Ори погромче, — шипит на него Сонхун, ногой закрывая дверь. — Точно. Как вы тут?       — Он не просыпался, но ворочался, — Джей тянет руки, чтобы помочь с букетом, но Сонхун не отдаёт его, мотая головой.       — А аппараты?       — Пару раз пищали чаще, но ему наверное кошмары снятся. Пытался скулить, мне кажется, я слышал странные хрипы. Сонхун вздыхает, переводя взгляд на спящего Сону. Кошмары. Они наверняка снятся ему.       — Хочешь поесть чего-нибудь?       — Да нет, — отмахивается Джей. — Я домой сейчас, досплю пару часов до работы. За окном, Сонхун лишь сейчас замечает, в самом деле толко занимается рассвет.       — Спасибо тебе, Джей.       — В любой момент, братишка, — понимающе кивает тот, хлопая Сонхуна по плечу. — Как прошло?       — Как и всегда, — усмехается невесело Сонхун. — Я отпишусь днём.       — Буду ждать. А ещё, маман спрашивала не умер ли ты с голоду.       — Если она намекает на то, что снова хочет что-то мне передать — скажи, что я на последних издыханиях, — беззвучно смеётся он, вызывая у друга улыбку.       — Могу завезти вечером. На двоих, — приподнимает брови Джей.       — Ему мало что ещё можно. Но было бы здорово.       — Бульон будет в самый раз. Закажу спец меню для голодающих.       — Спасибо. И маме передай.       — Тогда увидимся. Джей тихонько прикрывает дверь за собой, пока Сонхун бережно укладывает цветы на тумбочку и скидывает бомбер, а после футболку. Вот на ней-то как раз остались капли крови. В его вещах, принесённых Джеем, где-то завалялась пачка влажных салфеток, которые он как можно тише старается вытащить вместе с чистой футболкой. Трёт ладони так, будто на них запёкшаяся кровь, убеждается, что кожа скрипит и неприятно пахнет спиртом и алоэ. И только после садится в кресло, одеваясь и беря Сону за руку. Слабо улыбаясь, потому что тот реагирует молниеносно, дёргая пальцами и приоткрывая сонные глаза. Аппарат пищит чуть чаще.       — Я здесь, — привлекает внимание Сонхун, на которого смотрят чёрные бездны в расфокусе.       — Пахнет, — бормочет Сону, морщась и неуютно ёрзая на постели.       — Это цветы. Замирая и хмуря брови.       — Что? — сипит он.       — Я заказал тебе цветы? — неловко признаётся Сонхун, поджимая губы. Указывая подбородком на тумбочку. Сону приходится повернуть голову, чтобы упереться взглядом в огромный букет. Сонхун не видит его улыбку, но видит тот самый блеск звёзд в черноте глаз. Что заменяется блеском влаги, оседающей на нижних ресницах.       — Тебе не нравится…       — Нет, — выдыхает Сону, пытаясь откашляться, но продолжает с трудом: — Нравится. Мне…нравится. Но слёзы всё равно срываются по виску и спинке носа. Сонхун лишь крепче сжимает его ладонь.       — Они напомнили мне о тебе. Их взгляды встречаются, и Сонхун тянется к личику Сону, чтобы мягким движением пальцев стереть стекающие капли. Тех же пальцев, что ещё полчаса назад крепко обхватывали рукоять ножа, выводя кровавое правосудие на лице очередной крысы. Тот смотрел на него распахнцтыми глазами, как на один из оживших и самых жутких кошмаров. Глаза напротив сейчас смотрят на Сонхуна с разбитой обречённостью и хрупкой, как сахарное стекло, надеждой.       — Засыпай, Сону, — холодная ладонь накрывает тёплую впалую щёку. — Я буду рядом. С длинных ресниц падают последние капли, когда они опускаются, скрывая от Сонхуна вновь мерцающие бездны. Он прижимается губами к острым костяшкам, нежным и нетронутым. Закрывает глаза свои, как и зверь внутри него, что засыпает вместе с Сону под его успокаивающееся дыхание. Под мерный писк аппаратов и выравнивающийся стук сердца. Он будет рядом. Всегда теперь.              

«Твоё тепло в моей руке — всё остальное неважно.»