Тестовое название

Когда затихнут голоса, и шорох сгинет за стеной, она пройдёт сквозь зеркала, неслышной, но всегда с тобой. Не смерть, не страх, не чей-то сон, а то, что мы храним внутри — из слёз, из шрамов и имён, из всех забытых слов любви. Её не видно, но придёт она, и вплетёт себя в твою судьбу. А встреча та, что вам обоим суждена последний гвоздь забьёт в твоём гробу. ***       Когда в доме становится слишком тихо, когда часы перестают тикать, а звуки не отбрасывают эхо, наступает её время. Она не приходит по зову, она не спешит на крики и молитвы. Она являет себя лишь по полной тишине. По болезненной, липкой тишине, что беззвучно скрипит в сердце и словно дрожит в костях. По той тишине, которую не выпускают наружу, храня её, как самый страшный секрет.       Об этой даме не пишут в книжках. Её нет на фотографиях, её образ не хранится в альбомах и не запечатлевается ни на одной плёнке. Ни один взрослый не скажет вслух, что она реальна, хотя многие ощущали её дыхание за плечом в ту минуту, когда их собственный мир рушился. Те же, кто видел её своими глазами, больше никогда не путают её с простым ночным кошмаром.       Говорят, что она носит траур по тем, кто ещё жив. Что её пальцы шьют из боли шёлковые нити — тоньше волоса, однако значительно прочнее клятвы. Говорят, что её глаза спрятаны за вуалью не потому, что она слепа, а потому, что смотрит лишь на тех, кто уже перестал быть видимым миру.       Однажды она пришла к девочке. Та сидела в углу, сжавшись так крепко, будто хотела исчезнуть внутри собственных коленей. В тусклом свете она казалась крошечной, почти нереальной, словно выцветшая тень на облупленной, покрытой трещинами стене. Нет, девочка не плакала. Слёзы здесь были роскошью, слишком дорогой и слишком заметной слабостью. Она знала, что плач выдаёт предательски, а тишина спасает. Тишина — это не пустота, а броня, тяжёлая, глухая, надёжная, как толстый слой пыли, скрывающий трещины на мебели.       Этому её научил не человек, этому её научил дом. Дом, в котором каждый шорох раздавался как удар, а каждый шаг по лестнице оборачивался приговором. Старый ковёр с потёртым, давно утонувшим в грязи узором стал для неё и троном, и клеткой. Его волокна впитали запах сырости, пыли и чужих следов, оставленных ногами, которые никогда не приходили с добром. На этом ковре она выучила простую науку выживания: здесь крик не вызывает спасения. Здесь он только будит то, что лучше бы спало. Объятия в этих стенах были обманом. Они напоминали шорох змеиных колец — влажные, душные, липкие. Они нужны были не ей, а тем, кто протягивал руки, чтобы держать покрепче, не отпуская.       И вот дама уже здесь. Она не открыла дверь и не спросила разрешения. Она просто появилась, стояла рядом, как будто всегда была частью этой комнаты. Её платье не двигалось от сквозняков, оно колыхалось медленно, торжественно, словно дыхание самой темноты. Ткань не касалась пола, она зависала в воздухе, как театральный занавес в зале, где зрители давно ушли, а сцена продолжала жить своей забытой жизнью. Сцена, что стала финалом чьей-то очень длинной, романтичной, однако трагичной истории. — Ты одна, — сказала женщина. Её голос был густым, как теплая пыль, что оседает на старых книгах. Он не угрожал, но в нём была сухость, от которой хотелось прикрыть глаза, чтобы не чувствовать её на языке и в лёгких. — Как и всегда, — прошептала девочка. Слова её были едва слышны, как выдохи, которые теряются в пустоте. Она кивнула, послушно, будто отвечала чему-то давно знакомому, и взгляд её упал обратно на ковёр, где каждая нитка стала ей вечностью. — И будешь, — продолжила мадам, — если сама того захочешь.       Повисла пауза. Тяжёлая, неподвижная. Часы на стене не тикали, их стрелки будто застыли. Даже дом перестал скрипеть, перестал дышать, и всё пространство замерло в ожидании ответа. — А если я этого не захочу? — спросила малышка. Голос её звучал так тихо, что мог показаться эхо. Но в нём был дрожащий огонёк — не вопрос, а надежда. Та самая, которую она хранила в себе всё это время, как тайный уголёк под кучей пепла, и только ждала, что кто-то придёт и подует, чтобы он не угас.       Мадам не ответила сразу. Её молчание было тяжелее слов. Оно давило на грудь, как камень, заставляя сердце биться медленнее. Но затем она плавно опустилась на корточки, и чёрная ткань её платья разлилась вокруг, заполнив пол, словно ночная вода. Она протянула руку. В ладони лежала тонкая нить — чёрная, но мерцающая, как если бы внутри неё застыли крошечные осколки разбитых зеркал. — Вот, возьми это, пожалуйста, — произнесла она мягче, чем прежде, и её голос вдруг напоминал не пыль, а шелест листьев, когда в тишине пробегает слабый ветер.       Девочка подняла глаза. Долго, осторожно. И вдруг поняла, что боится не столько самой женщины, сколько её красоты. Необычной, пугающей, непостижимой. Высокая, статная фигура, силуэт словно вырезанный из темноты. На голове изящная шляпка, украшенная красными и чёрными цветами, так искусно сделанными, что казалось, они жили своей тайной жизнью. Чёрное платье дышало в воздухе, хотя вокруг не было ветра. Бархатные перчатки, сапоги до колен на высоких каблуках — каждый штрих был совершенен, будто сошёл с портрета, нарисованного чьим-то безумным воображением. Но лицо… Его почти не было. Полупрозрачная вуаль скрывала всё, кроме зыбких очертаний. И от этого неизвестность только пугала больше. — Я лишь хотела дать тебе Обещание, — сказала дама. Спокойно, равнодушно, словно речь шла не о сделке, а о подарке, который она дарит из вежливости, а не потому, что хочет сделать приятно. — Что значит «Обещание»? Какое? — девочка не понимала. С каждым словом всё сильнее чувствовала, что разговор уводит её туда, откуда дороги назад уже не будет. — Что теперь я буду твоей опорой, — дама слегка склонила голову, — твоей помощью. Твоей защитой. И не только я, в этом поможет моя слуга. — А за это? — девочка знала, за всё в этом мире нужно платить. Даже за дыхание, даже за тишину. Мадам чуть двинула запястьем, и нить блеснула холодным светом. — Ты отдашь право на свою жизнь, не более, — её голос зазвучал медленно, почти торжественно. — Ты отдашь себя. Но только чуть-чуть. Внутри. Там, где никто не видит. Мы будем рядом. Всегда. Мы станем тобой, когда станет слишком больно быть собой. С этими словами тишина стала ещё гуще, будто сама ночь наклонилась, чтобы услышать её ответ. ***       А в другом городе, в сыром подвале одного из домов, мальчик лежал на спине и смотрел в потолок. Он не знал, зачем дышит. Каждый вдох казался привычкой, а не необходимостью. Чтобы не раствориться, он считал трещины над собой, следил за их ветвящимися линиями, как за картой чужого мира, и повторял вслух имена предметов вокруг: стол, стул, лампочка, дверь. Он убеждал себя, что они всё ещё реальны, что не исчез.       Ближе к ночи, когда наверху крики постепенно сходили на нет, а гул шагов и скрип мебели растворялись в чёрном воздухе, тени начинали ползти от дверей к кроватям. И тогда он снова услышал шаги. Не быстрые, не тяжёлые, а ровные, знающие, куда идут. Шаги с лёгким игривым цокотом каблуков, будто это была не женщина, а сама ночь, решившая нарядиться в чёрное. — Я знаю, что вы здесь, — сказал он в пустоту. В голосе не было ни страха, ни удивления. Это была не первая их встреча. И он точно знал, кто идёт к нему.       Сначала ответа не последовало. Подвал стал ещё тише, как будто стены ждали, чем закончится этот разговор. Потом раздался голос. Он не был женским, но не был и мужским. И уж точно не был живым. Сухой, пустой, безразличный к самому миру. Голос, в котором не было ни дыхания, ни тепла, ни интонаций. Его невозможно было перепутать с человеческим. Это был голос, в котором слышалась сила чего-то большего, чем жизнь, и отголосок того, чего люди боятся называть по имени. Услышав его однажды, невозможно было забыть. — Я привела помощь, — произнёс он. — Но помни, что будешь должен.       Мальчик не сразу ответил. Несколько мгновений он лишь смотрел в потолок, потом медленно кивнул. И с того вечера у него за спиной появилась фигура, которая никогда больше не исчезала. Даже когда включали свет. Даже когда он пытался зажмуриться до боли. Она всегда была там, стояла на страже, готовая протянуть руку, дать совет, прошептать то, что нужно. Она учила его только одному, что она всегда права, несмотря ни на что. — Пока вы не ушли… — несмело начал он, когда шаги уже стали удаляться. — Я хотел бы задать вопрос. Как вас зовут? Она не остановилась. Не обернулась. Но голос её раздался всё тем же холодным эхом: — Мадам. Чёрная Мадам. Вот моё имя. Постарайся не забыть. Никогда не забывай о моём существовании. Я навсегда останусь рядом. ***       Чёрная Мадам не создаёт Теней. Она лишь приводит их. Тени — это не демоны и не фантомы. Это не гости извне. Они — образы, которые мы сами пишем из собственной боли. Тени живут внутри. Становятся ближе, чем родители, чем друзья, чем ты сам.       У девочки Тень была маленькая. С самого начала — босоногая, в сером платьице, коротком и без украшений. Лицо её всё время размывалось, словно сама память отказывалась фиксировать его. Дама называла её Серой Дочерью, но та представилась проще: — Я Тьма. — Теперь ты будешь со мной? — спросила девочка, стараясь не смотреть ей прямо в глаза. От её присутствия веяло чем-то, что одновременно пугало и манило. — Я и есть ты, сестричка, — игриво ответила Тень. — Отныне я твоя, пока не вырастешь.       У мальчика всё было иначе. Его Тень была высокой. Мужчиной. Без лица. Его кожа не отражала свет, а трескалась, словно фарфор, по тонким, глубоким швам. Он назвал себя Отцом. Хотя это было неправдой. Или же наоборот — самой честной правдой, какой только могла быть. — Я не брошу тебя, — говорил Отец, которого втайне называли Осколочным. — Но ты должен. Должен быть сильным, должен не плакать, должен всё вынести. И он выносил. Годы шли, они забыли, как именно всё началось. Забыли детали первых встреч. Забылось всё, кроме одного — боли. Вечной, тягучей, мучительной боли, которую память несла с собой через все их годы.       Тени взрослели вместе с ними, хоть и не буквально. Они застыли в своём первом облике, но внутри становились умнее. Казалось, они питались отчаянием, которое таили дети. Но это не имело значения. Главное было в другом: Тени стали ближе, чем кто-либо из живых. И это было их судьбой. А Мадам наблюдала, но не вмешивалась. Лишь изредка появлялась, поправляла чёрные нити, завязывала новые узлы, делала их крепче. Она оставалась в тени своих же слуг, но главенствовала над ними всегда. — Вы оба связаны, — говорила она, когда они не слышали. — Ваша боль одна. Ваш страх один. И если один умрёт… второй перестанет быть собой.       И однажды они встретятся. Не случайно, не как чудо. Это будет как холодное дежавю. Как если бы ты смотрел в зеркало, но не понимал, где стекло. И они оба сразу узнают: в этом человеке есть то же самое, что и во мне. Но чужое.       В её взгляде он увидит тишину, в которой жил. В его голосе она услышит вопрос, на который боялась ответить. А где-то в сером углу актового зала, там, где никто не сидел, Чёрная Мадам поправит перчатку и прошепчет: — Начинается. ***       И вот, сидя на том же холодном полу своей комнаты, уже подросшая Саша дописывала эту главу. В подростковом возрасте она решила написать книгу. Ей помогала Тьма, её призрачная сестра, что подсказывала слова, диктовала детали их первой встречи. Да, девочка из истории — это была она сама. А вот о мальчике Саша не знала ничего, ни имени, ни лица, только ощущение, что подарила ей Тьма. Она не сомневалась: он есть, где-то, непременно существует, должен существовать. И однажды они встретятся. Это единственное во что Саша тогда верила в этой истории.