Тестовое название

Тени хранят не мрак, а тайну, и сцена светится, как сад. Сквозь дымку утреннюю, раннюю, идёт рассветный нежный лад. Ты верила, что роль дана на случай, а голос — ввысь, а не в провал. И свет, что радость в сердце включит, наполнит мир, что оживал. Где маски падают, как крылья, и хор звучит, зовя к мечте, там шёпот сердца станет сильным: «Я поднимаюсь к высоте!». ***       Утро началось как всегда с того, что Саша проснулась раньше будильника. Это уже стало привычкой, внутренний механизм тревоги порой будил её за пять, а то и за десять минут до трескучего звонка телефона, особенно по понедельникам. Глаза открылись сами собой, и первое, что она увидела — это серый потолок с крошечными пятнами от старой штукатурки. Потолок, который знал слишком много её мыслей, слишком много бессонных ночей и тихих разговоров с самой собой. Иногда ей казалось, что он смотрит на неё, что он хранит все её тайны.       Она перевернулась на бок, откинув одеяло, и уткнулась носом в прохладную подушку. Тело протестовало: хотелось остаться здесь, в тепле, но впереди был новый школьный день — а значит, ещё один набор испытаний, в которых не будет ничего нового, кроме людей, готовых напомнить ей, что она «не такая». — Вставай, сестричка, — шепнула Тьма, сидевшая у изножья кровати. В сером платьице, с болтающимися ногами, она выглядела как чужая кукла, забытая кем-то на старом сундуке. Глаза у неё были чересчур большие, и от этого лицо казалось то ли детским, то ли старым, Саша сама не могла понять. — Ты же не хочешь снова опоздать? Учительница по истории очень злится, когда ты входишь позже звонка. — Как будто она не злится на меня всегда, — пробормотала Саша и всё-таки поднялась.       Голос её был хрипловатым после сна, но привычно глухим, как будто каждое слово приходилось вытаскивать силой. Быстрые движения: умыться, натянуть джинсы, свитер, тёмную куртку. В зеркале мелькнуло её отражение — тёмные волосы, сбившиеся на лоб, и глаза, в которых отражалась усталость, несвойственная её возрасту. Она быстро отвернулась, смотреть на себя было всё равно что лишний раз напоминать, что мир видит её именно так.       На кухне уже знакомая сцена: мать молчит, копаясь в телефоне, её пальцы бесконечно прокручивают ленту новостей. Отец пьёт чай, будто и не замечает дочь, и от его равнодушия в груди будто поднималась пустая волна. Саша тихо взяла кусок хлеба, сунула в карман и вышла. Даже «доброе утро» не прозвучало, впрочем и не нужно было. Слова, которые не несут тепла, только режут уши.       На улице было скользко: мартовская оттепель обернулась ледяной коркой под ногами. Ветер гнал по асфальту серые клочья грязного снега. Саша шла быстрым шагом, стараясь не думать о том, что ждёт впереди. Её дыхание вырывалось изо рта облачками пара, а в голове мелькали разрозненные мысли: «Главное — не опоздать. Главное — не попасться им на глаза. Главное — дожить до вечера».       В школе было шумно. Коридоры гудели, как улей: смех, крики, звонкие удары дверей. Саша пробиралась сквозь толпу, стараясь смотреть только себе под ноги. Она знала: стоит поднять взгляд — и можно встретиться глазами с кем-то, кто захочет сказать лишнее. Почти добравшись до своего класса, она услышала позади знакомый голос: — Эй, Саш! Подожди.       Она обернулась, и это оказался Лёша. Его лицо светилось слегка неловкой улыбкой, и он выглядел так, будто с утра ему тоже досталось: волосы торчали в разные стороны, словно он поспешно выскочил из дома, даже не взглянув в зеркало. На руке он нёс стопку учебников, которая угрожающе накренялась, будто собиралась рассыпаться прямо на пол. — Ты чего так несёшься? — спросил он, запыхавшись, и прижал книги к груди так, чтобы они не вывалились. — Я тебя с самого утра ищу. Саша нахмурилась, но невольно замедлила шаг. — Я не люблю, когда меня ищут, — буркнула она и сама почувствовала, как резко прозвучали её слова. Голос выдал больше колкости, чем хотелось, и внутри тут же кольнуло сожаление. Он ведь вроде не из тех, кто хочет сделать ей больно. Лёша догнал её, шаги его были чуть неровными, всё из-за тяжести стопки книг, но он упрямо шёл рядом, будто так и должно быть. — Сегодня контрольная по алгебре, — напомнил он, стараясь не выронить тетрадь, что всё время выскальзывала из-под локтя. — Я ничего не понимаю. Можешь, пожалуйста, объяснить… ну хотя бы в двух словах?       Он произнёс это таким тоном, будто заранее был готов к отказу. Саша уже хотела отрезать, что это его проблемы и ей некогда, но слова застряли в горле. Перед глазами вдруг всплыло другое: несколько недель назад, когда в коридоре снова начались привычные язвительные шуточки одноклассников, именно он просто встал рядом. Ни слова не сказал, но его молчание оказалось громче их смеха, и они отступили. Может, потому что он был новенький и они не знали, как к нему подступиться. А может, потому что рядом с ним всегда ощущалось что-то… другое. Тень? — Ладно, — нехотя согласилась Саша, словно сделала одолжение. — На перемене покажу, — её слова заставили Лёшу облегченно выдохнуть, будто с плеч упала невидимая ноша. — Спасибо! Ты реально меня спасёшь, — сказал он искренне. — Я сижу над этими задачами, как дурак, и ничего не клеится, — в его голосе слышалось смущение, он явно не любил просить помощи. — Ага, ещё подружитесь. Осторожнее, сестричка, чужие Тени не бывают безопасными. — Голос Тьмы скользнул за её спиной, словно холодный ветер. Саша внутренне передёрнулась, но виду не подала.       На контрольной она сидела, сосредоточившись на задачах. Цифры, линии и формулы складывались в привычный узор, и в этом была своя защита: числа были честнее людей, в них не пряталось яда. Лёша сидел рядом и то и дело украдкой косился в её тетрадь. Она почувствовала этот взгляд и слегка толкнула его локтем. — Списывать — плохая идея, — прошипела она, не отрываясь от задачи. — Я не списываю, — быстро оправдался он. Его голос был тише шёпота, но в нём звучала искренняя паника. — Я просто смотрю, как ты пишешь. У тебя красиво получается.       Саша фыркнула. «Красиво» — странное слово. Никто раньше так не говорил. Обычно говорили наоборот: «неряшливо», «криво», «как курица лапой». Она не знала, как реагировать, поэтому просто уткнулась в тетрадь ещё сильнее.       Звонок разрезал воздух. Класс загудел, все рванули к дверям. Саша с облегчением сложила ручку. На лестнице их уже ждали. Две девчонки из параллельного класса стояли у перил, переглядывались и явно чего-то ждали. — О, смотрите, — протянула одна, её губы растянулись в ядовитой улыбке. — Наша психичка снова со своим кавалером ходит. Голубки, вам не надоело ещё, ха-ха?       Саша замерла, словно от удара. Эти слова были привычными, но от этого не менее болезненными. Она давно выработала в себе броню, но каждый раз внутри всё равно что-то сжималось. Слова были оружием, и они знали, куда целиться.       Лёша остановился рядом. Его плечи чуть напряглись, глаза вдруг стали холодными и тяжёлыми, как свинец. В этот миг что-то изменилось: воздух вокруг будто задрожал, стал плотнее, вязким. Девчонки на секунду перестали улыбаться, переглянулись и неловко отступили в сторону, будто кто-то резко осадил их. — Пошли, — сказал он тихо, но в его голосе слышалась сталь.       Саша молча пошла рядом, сердце грохотало в груди. Она не знала, чего испугалась сильнее: самих слов или того, как он их прогнал. — Спасибо, — выдохнула она, когда они вышли во двор, подышать холодным воздухом. — Не за что, — пожал плечами Лёша, будто это было самое обычное дело. — Я просто не люблю, когда так говорят.       Они замолчали. Снег на асфальте превращался в серую кашу, капли стекали по стенам здания, где-то вдали кричали вороны. Но тишина между ними не была тяжёлой — наоборот, в ней чувствовалось что-то новое, осторожное, как будто возникал хрупкий мост доверия.       Саша вдруг поймала себя на мысли, что рядом с ним действительно легче. Как будто его присутствие создаёт вокруг неё тонкую, невидимую защиту, и Тьма за спиной нехотя отступает на шаг.       Вечером они возвращались вместе. Сумерки ложились на улицы, фонари зажигались один за другим, отбрасывая длинные оранжевые тени на тающий снег. Дорога домой оказалась длиннее обычного: шаг за шагом, слово за словом.       Лёша рассказывал, что раньше жил в другом городе, где всё было иначе: шумные соседи, тесный двор, постоянные ссоры взрослых, упоминал так же какие-то дркгие проблемы. Его голос был негромким, спокойным, но в нём слышалась усталость, слишком знакомая Саше. Она слушала молча, иногда кивала. Ей нравилось, что он не требовал от неё ответов, просто говорил. — А у тебя… — вдруг начал он и запнулся. — Ну, свои трудности есть? — Он говорил осторожно, словно боялся задеть что-то острое. — У кого их нет? — уклончиво ответила она, поджав губы. — Не доверяй. Не рассказывай. Он всё равно чужой. — Голос Тьмы звучал особенно настойчиво. — Чужие с Тенями опасны. Я знаю.       Саша почти хотела послушать её, но вдруг подумала: а что, если впервые в жизни можно сказать хоть немного правды? Не всё, конечно, но хотя бы крупицу. — У меня дома не очень, — призналась она после паузы. Слова выходили с трудом, словно прорывались сквозь колючую проволоку. — Родители… не замечают меня.       Лёша не стал удивлённо ахать или задавать лишние вопросы. Он просто кивнул, и в этом кивке было больше понимания, чем в любых словах. — У меня, конечно, обратная ситуация, — тихо сказал он. — Они замечают слишком. Иногда слишком сильно. Но я тебя понимаю. Это тяжело, когда они не могут быть «обычными». — Он чуть сжал ремень рюкзака, будто это помогало держаться. — Но у меня есть близкий рядом. Без него я бы не выдержал. — У меня тоже есть тот, кто всегда со мной, — она невольно улыбнулась, слабой, почти незаметной улыбкой. Саша почувствовала, как в груди дрогнуло что-то тёплое.       Они переглянулись. В этом взгляде не было слов, но было что-то сильнее: ощущение, что они понимают друг друга глубже, чем кто бы то ни было в школе. Тьма за её плечом будто нависла, прищурилась, оценивая Лёшу. Она молчала, но девушка ощущала её напряжённое присутствие, словно она решала, стоит ли впускать его ближе или же он станет угрозой. А Саша вдруг подумала, что впервые за долгое время ей хочется рискнуть. *** Тени прячут истину упорно, и сцена дышит, как капкан. Но сквозь немое, чёрное повторно просочится утренний туман. Ты верила, что роль навек назначат, и голос канет в чёрный зал. Но свет, что спящий взгляд означит, разрушит выстроенный бал. Где маски падают, как камни, и хор гудит, зовя ко сну, там шёпот сердца будет самым четким: «Помогите, я тону!». ***       Я снова стою на сцене, я узнаю её сразу — этот чёрный провал, где пол блестит, словно покрыт невидимой водой, а в воздухе висит запах пыли и сырого бархата. Я уже видела это место, оно будто вырезано из меня самой: сцена, слишком широкая, слишком пустая, и я в самом её центре, как главное украшение.       Их аплодисменты слышны сразу. Гулкие, вязкие, будто из-под потолка сыплется дробный дождь. Иногда они звучат раздельно, как будто кто-то хлопает лениво, нехотя, с усмешкой, а кто-то другой — быстро и ритмично, словно подгоняя спектакль. Но я не вижу самих Зрителей, никогда. Только слышу их ладони и чувствую их взгляды. Они жгут мне спину и грудь, как прожектора, которых нет.       Передо мной — силуэт. Тот же силуэт, что и в прошлый раз. Высокий, тёмный, неразличимый. Кажется, будто его лицо закрыто тенью, хотя света вокруг и так нет. Я знаю: это человек, живой, пока что человек. Он стоит, как актёр, воля которого подавлена чужим сценарием. Его поза одновременно напряжённая и покорная, словно он ждал этой минуты невероятно давно.       Я хочу спросить его что-то, но слова тонут во рту. Горло сухое, будто в нём завязали тугой узел. Я поднимаю руку, жестом зрителя, а не партнёра по сцене, и именно в этот момент понимаю: мы не одни. За кулисами кто-то есть.       Я слышу скрип пола. Не громкий, но точный. Там кто-то двигается. Тени колышутся, как тяжёлые занавески, и я почти вижу их движение краем глаза. Не могу повернуть голову полностью, будто бы что-то удерживает её прямо, заставляет смотреть только на центр сцены. Но ощущение чужого присутствия расползается по коже. Кто-то стоит за декорациями, следит. И это не зрители, аплодирующие из темноты. Это кто-то другой. Что-то другое, не человек, уже не человек.       Я различаю шёпот. Едва уловимый, будто там, за бархатом, двое спорят. Один голос мягкий, обволакивающий, как ткань, другой резкий, сухой, как удар костяшек по дереву. Я не могу разобрать слов, но тембр сам по себе тревожит: в этих голосах слишком много власти, слишком много уверенности, что всё уже решено.       Фигура передо мной делает шаг. Аплодисменты становятся громче, будто в такт этому движению. Я отступаю назад — и чувствую, как под ногами сцена пружинит. Не доски, а кожа. Мне кажется, что я стою на живом теле, и его пульс совпадает с моим. Я хочу закричать, но воздух вокруг слишком густой, как если бы я пыталась дышать водой.       В тот миг, когда мне кажется, что я задохнусь, занавес за моей спиной едва шевелится. Я слышу вздох. Он близко, совсем рядом. Кто-то стоит буквально в паре шагов от меня, но не выходит. Его роль — оставаться в тени, управлять спектаклем, но не показывать лицо. Я понимаю: эта сцена не встреча, это постановка. Кто-то режиссирует её.       Я снова смотрю на фигуру перед собой. Его плечи дрожат. Я не знаю — от страха или от ярости. Но чувствую, что он тоже слышит шёпот за кулисами. Он тоже знает: за ним наблюдают. И это знание ломает его больше, чем мой взгляд.       Аплодисменты вдруг обрываются. В зале тишина, такая полная, что я слышу собственное сердце. И этот стук — тоже часть спектакля, его метроном. В этой тишине за кулисами доносится едва различимое: — Ещё раз. Пусть она поверит.       Я вздрагиваю. Эти слова были сказаны не мне, но обо мне. Я — зритель и актриса одновременно, пешка и свидетель. Фигура передо мной падает на колени. Я слышу, как он тяжело дышит, будто его лёгкие наполнили углём. Я тянусь к нему, но занавес за спиной вздрагивает ещё раз, и я понимаю: если я прикоснусь, спектакль продолжится, аплодисменты вернутся, и кто-то за кулисами будет доволен.       Я отдёргиваю руку. В этот миг фигура поднимает голову. Его лицо по-прежнему скрыто тенью, но я чувствую на себе взгляд. Он смотрит прямо в меня, и в этом взгляде немой крик. Он хочет сказать что-то, но не может. Губы двигаются без звука.       И тогда я слышу новое: шаги. Не там, где сцена. Не там, где кулисы. А позади, совсем близко, словно кто-то вышел на подмостки вместе со мной. Шаги тихие, уверенные. Сухой цокот каблуков. И я понимаю: режиссёр спектакля решил выйти сам.       Аплодисменты возвращаются. Громкие, рваные, они падают на меня, как камни. Я прижимаю ладони к ушам, но ничего не меняется — звук проходит сквозь пальцы, сквозь кожу, сквозь кости. Это уже не хлопки ладоней, а биение чужого сердца.       Я оборачиваюсь, впервые за весь сон мне удаётся повернуть голову. За занавесом стоит силуэт. Высокий, вытянутый, с длинными руками. Он не делает ни шага, не поднимает головы, но я чувствую: это он. Тот, кто ведёт пьесу. Тот, кто шептал слова, управлял каждым движением.       Силуэт за занавесом не двинулся, но я чувствовала его дыхание — медленное, размеренное, будто кто-то вдохнул в этот зал целый океан воздуха и теперь тянул его обратно, поглощая вместе со мной. От этого дыхания дрожали кулисы, словно огромные лёгкие сцены шевелились.       Фигура напротив меня всё ещё стояла на коленях. Его плечи тряслись, как у куклы, у которой перерезали нити, но не до конца. Я видела, как он тянется к груди, туда, где должно быть сердце. Но вместо удара пульса я слышала другой ритм, чужой. Тот же, что доносился с высоты зала, сердец Зрителей, тысяч сердец. Оно било в нём, ломая его собственный ритм. — Встань, — сказал голос сзади него. На этот раз он прозвучал так близко, что мне показалось, будто его произнесли прямо в моём ухе. Я вздрогнула.       Фигура вздёрнула голову. Лицо оставалось скрытым, но теперь его движения были чужими, сломанными. Он поднимался медленно, как марионетка, которую тащат за нити. Каждый его жест был чужим, насильственным.       Я услышала новый звук: протяжный скрип, будто дерево ломалось где-то в глубине сцены. Хотя нет, это не дерево. Это были мои кости. Я вдруг поняла: фигура двигается вместо меня. Он встаёт, а я чувствую, будто внутри меня что-то хрустит, отзывается. Словно мы связаны. — Смотри внимательнее, — раздался другой голос, более мягкий. — Её выбор зависит от него.       Я различила шаги — теперь не одни, а несколько. По ту сторону занавеса кто-то ходил, и я знала: это спор. Одни хотели, чтобы спектакль шёл по их сценарию, другие — чтобы я сорвала его. Но у меня не было свободы, я могла только стоять и ждать.       Зал молчал. Только редкий кашель, который звучал не как кашель, а как удар молота по камню. Эти звуки делали тишину ещё страшнее. Я снова посмотрела на фигуру. Теперь он стоял прямо, вытянувшись, но его руки тряслись. Вдруг пальцы выгнулись назад, неестественно, как будто их ломали невидимые руки. Он застонал — беззвучно, губами. Я чувствовала этот стон, будто он отозвался у меня в животе, волной боли. — Прикоснись, — сказал Режиссёр. Голос был сухой, лишённый интонаций. — Пусть она прикоснётся.       Я замотала головой, но тело не послушалось. Моя рука сама поднялась, вытянулась вперёд. Между нами оставалось несколько шагов. Фигура ждала. Силуэт передо мной весь дрожал, но не от ужаса, а от напряжения, от того, что его сдерживали. Я знала: если я коснусь, он освободится. Но что для него значит эта свобода?       Аплодисменты вернулись, резкие, хаотичные, словно кто-то бил ладонями не ради одобрения, а чтобы заглушить всё вокруг. Я сделала шаг вперёд. Под ногами сцена снова отозвалась пульсом. Теперь я точно знала: это не сцена, это чьё-то тело, огромное, живое. Я стою на нём, и оно слышит меня.       Я хотела закричать. Но крик снова захлебнулся, будто рот был полон песка. Я напрягла горло до боли, грудь содрогнулась, но вместо звука вырвался только хриплый, сухой шёпот. И даже он прозвучал чужим. Я не узнала свой голос. Он был низким, хриплым, как будто говорил кто-то другой моими губами. — Кто ты?.. — прошептала я, и слова упали на сцену тяжёлыми камнями.       Силуэт напротив меня пошевелился. Он колыхался, будто его нарисовали дымом, и теперь этот дым пытался разойтись по воздуху, но не мог. Рука, та самая, что дрожала сильнее всего, будто в ней не хватало костей, будто её сдерживали невидимые нити — поднялась медленно, с мучительной осторожностью. Движение было медленнее, чем человеческое. И всё же она поднялась и указала. Не на меня, не на себя. А в сторону Зала, из-за чего я непонимающе замерла. Что там? Что он хотел сказать этим жестом? И в ту же секунду зрители ответили за него.       Весь зал одновременно зашумел. Звук был настолько плотным, что я ощутила его кожей, будто холодная волна накрыла меня. Это не был человеческий шум, не кашель, не аплодисменты, не перешёптывания. Это был скрежет, шорох, гул тысяч тел, которые открылись разом, как щели в каменных плитах. Тысячи ртов, которые говорили в унисон. Я услышала слаженное, ровное звучание, и у меня в животе всё похолодело, это не было похоже на речь. Это было заклинание, приказ.       Они не произносили слов, но я чувствовала смысл. Он наваливался на меня с каждой секунды. Они хотели, чтобы я сделала… что-то. Чтобы подчинилась. И вдруг из этого хора вырвалось одно слово. Громче остальных. Выраженное не звуком, а самой реальностью. — … — прозвучало имя.       Я не поняла, произнесла ли его сама фигура, или этот голос принадлежал всему Залу сразу. Но я знала, что обо мне, точно обо мне и ни о ком другом. Слово обожгло кожу, вошло в грудь и застыло там ледяным комком.       Я в ужасе отступила назад. Сердце билось так сильно, что я слышала его удары. Занавес дрогнул за моей спиной. Тяжёлые шаги за ним стали громче, медленнее, как удары маятника. И вот, он вышел. Режиссёр.       Я не успела даже вдохнуть, так сильно я его ждала и так страшно было увидеть. Я ожидала лицо. Хотела, чтобы оно было. Но у него не было лица. Там, где должно было быть человеское черты, была лишь Тень, вытянутая, бесформенная. Два провала вместо глаз и зияющая пустота вместо рта. Ничего. Только провал. Чёрная дыра на месте человека.       Он двигался слишком плавно. Его походка была нереальной: он не шёл, он скользил по полу сцены, словно его ноги не касались её. И руки, они были слишком длинные, ненормально, почти касались пола, словно чужие. Слишком много суставов или слишком мало. Всё в нём было неправильным, слишком. Он остановился сбоку, чуть позади меня, как будто я была актрисой, а он — тенью, режущей прожектор.       И только теперь аплодисменты оборвались окончательно. Воздух замер. Наступила тишина — не обычная, а такая, от которой звенит в ушах, будто мир оглох. Я осознала: я стою на сцене, и каждый вдох, каждый жест слышат они — пустые маски, чёрные дыры за ними. — Сыграй, — сказал он. Голос прозвучал так близко, что я дёрнулась. Я снова ничего не поняла. Сыграть? Кого? Что? Я не знала пьесы, не знала текста. У меня не было роли. — Сыграй, — повторил режиссёр. Его голос был ближе, чем моё собственное дыхание. — Без роли ты не нужна.       Слова были простыми, но они пробили меня, как иглы. «Без роли ты не нужна». Они звучали так, словно мир за пределами сцены вообще не существовал, словно смысл моего существования заключался только в том, чтобы играть. Чтобы подчиняться.       Я почувствовала, как в мою ладонь вложили что-то. Холодное, тяжёлое. Рука чужая, ледяная. Она вложила предмет в мою руку и исчезла. Я посмотрела вниз. На моей ладони лежал блестящий предмет — маленький театральный реквизит. Он казался игрушкой, бутафорией, но в то же время… я знала, что это не подделка. Его блеск был слишком острым, металл холодил так, что кожа сразу задрожала.       Я подняла глаза. Фигура напротив смотрела на меня. Я не видела её лица, но чувствовала взгляд. И в этом взгляде было столько мольбы, что я едва не закричала. Он просил, он требовал, он хотел, чтобы я сделала это. И в то же время — он боялся. — Ещё раз, — сказал кто-то за кулисами. Голос сухой, равнодушный. — Пусть она поверит. Я поняла: это повторение. Этот сон уже был. Я уже стояла здесь, уже слышала это. И всё же я снова здесь. В той же точке.       Я шагнула ближе. Колени дрожали, руки предательски тряслись. Я подняла предмет, он был тяжелее, чем казался. Фигура не сопротивлялась, только замерла. Он ждал. И вдруг, смех. Из-за кулис. Высокий, пронзительный. Не совсем детский, но и не взрослый. Юношеский, как будто у подростка, который играет в страшилки. Смех, полный насмешки. Я знала его. Но именно сейчас совсем не хотелa слышать его, неподходящее время для такого. Это была Тьма. Но не моя сестра, нет. — Сестричка, — прошептала она. Голос хлестнул, выбивая из колеи и устойчивости и без того шаткого мирка, жгуче и пугающе. Я резко повернулась. Между складками бархата я увидела лицо. Её лицо. Она стояла там, полускрытая, и улыбалась. — Сыграй. Только сыграй. Это ведь всего лишь игра.       Её глаза были тёмными, и в них отражалась сцена. Я почувствовала, как сердце сжалось. Я знала: выхода нет. Предмет в моей руке дрогнул, будто ожил. Я стиснула его, и пальцы побелели. Фигура напротив снова раскрыла рот. На этот раз звук прорвался наружу — низкий, хриплый, как скрежет железа по стеклу. — Помоги… — выдохнул он.       Я зарыдала. Горячие слёзы сами хлынули из глаз, обожгли кожу, упали на пол. И сцена задрожала под ними, будто чувствовала их вес, будто плакала вместе со мной. Я впервые плакала во сне. Никогда раньше этого не было. Режиссёр наклонился ближе. Его тень заслонила свет. Я почувствовала холод рядом с ухом, такой резкий, что зубы свело. — Или он, или ты, — прошептал он.       Я закрыла глаза. Мир сжался до этих слов. До холодного металла в руке. До мольбы фигуры, до шороха Зала, до смеха за кулисами. …       И вдруг, что-то новое. Звук, который разорвал кошмар. Не аплодисменты, не смех. Тихий, ровный голос. Он пришёл не из зала и не из-за кулис. Он прозвучал внутри меня. Как будто кто-то сидел у самого моего сердца и говорил прямо оттуда. — Саша. Проснись.       Я резко вдохнула. Грудь будто пробила воздух. Металл выскользнул из руки и с грохотом упал на сцену. Фигура передо мной замерла. Режиссёр отступил, растворяясь в собственной тени. Всё вокруг дрогнуло, пошатнулось, словно сбитая декорация. Картонные стены треснули.       Зал начал рушиться. Маски зрителей падали одна за другой. Они разбивались о пол, как фарфор. И за каждой маской — не лицо, а пустота. Чёрная, бесконечная. Аплодисменты вернулись, но теперь они были глухими, тяжёлыми, как удары по крышке гроба. …       Я зажала уши. Закричала. Но мой крик утонул в грохоте. "Я тону!": последнее, что она выкрикнула перед тем, как погрузиться в пучину в её голове. ***       И вдруг всё оборвалось. Зрители замолкли. Свет погас, сцена исчезла. Она провалилась вниз, в густую темноту. И единственное, что осталось со ней — это шорох шагов, удаляющихся за кулисы. Саша вновь проснулась в холодном поту.