Тестовое название

Не свет, не мрак, не чуждый зов, а лишь обрывки детских снов, где боль сильнее, чем слова, и время — замкнутая мгла. Ты будешь жить, но жить в плену, и сам себе не дашь спасенья. А Тень, что шла с тобой ко дну, теперь — единственное отраженье. ***       Она лежала на своей кровати, дома, и как обычно смотрела на трещины на потолке. Они напоминали ей о той боли, с которой ежедневно сталкивается невероятное количество людей, что смогли выжить и теперь вынуждены продолжать существовать вместе с тем, что их когда-то ранило. С этими мыслями она и заснула.       ***       Сначала всегда одно и то же — запах. Он въелся в меня так глубоко, что кажется, будто живёт под кожей, в лёгких, в волосах. Смесь мокрой земли, ржавчины и плесени. Иногда он словно поднимается изнутри меня самого. Даже теперь, спустя годы, когда я сижу среди людей, мне вдруг чудится: вот он снова, тянет носом, ищет выход. Будто от меня пахнет подвалом. И люди замечают это. Они морщатся, не понимая почему, отворачиваются, будто их вдруг пронзил холодный сквозняк. Я улыбаюсь, делаю вид, что всё в порядке, а внутри хочется закричать: «Это не я! Это оттуда!» Но голос застревает.       Тогда я лежал на спине и смотрел в потолок. Трещины расходились в стороны, как паутина. Они пересекались, переплетались, уводили взгляд в глубину. Я цеплялся за них, считал, чтобы не утонуть в тишине. «Один, два, три, четыре…»: голос дрожал, но я продолжал. Каждая трещина становилась спасательным кругом. Если перестану считать — значит, меня нет. — Тише, — сказал он однажды, когда услышал мой счёт. — Голосок береги. Пригодится.       Его голос был низкий, вязкий, будто облитый мазутом. От него пахло перегаром и табаком, и даже если он говорил спокойно, в этих словах чувствовался приговор. Я немедленно замолкал, но всё же продожал считать про себя.       Я помню двери. Тяжёлые, железные. Они закрывались со скрежетом, словно запечатывали не комнату, а саму жизнь. Каждый звук за ними становился громче, чем был на самом деле. Скрип половиц наверху — как удар молота. Чьи-то шаги — как выстрел. И каждый раз, когда они приближались к двери, я замирал. Даже дышать боялся. …       Иногда он приносил воду в старой жестяной кружке. Металл был весь в вмятинах, с налётом ржавчины. Я хватал кружку обеими руками, но вода всегда пахла железом и чем-то болотным. Я пил маленькими глотками, делая вид, что наслаждаюсь, иначе он злился. — Вода — тоже еда, — сказал он однажды. — Запомни. На ней держишься.       Я кивал. Глотал холодные тёмные глотки и думал, что никогда больше не смогу почувствовать вкус чистой воды. …       Были вечера, когда сверху доносились голоса. Далёкие, неразборчивые. Я замирал, пытался расслышать, а сердце колотилось, как будто сейчас дверь откроется, и кто-то другой войдёт. Но всегда входил он. С запахом табака и сырой одежды. С тяжёлым шагом, который я научился узнавать ещё по первому скрипу половиц.       Иногда я почти надеялся, что шаги принадлежат кому-то другому. Чужому. Спасителю. Но надежда разбивалась, как лампочка об бетон, стоило двери скрежетнуть и увидеть его силуэт. …       Однажды он принёс свечу. Поставил её на пол. Пламя дрожало, рисовало длинные тени на стенах. — Красиво? — спросил он.       Я кивнул. — Вот и смотри.       Я смотрел. Долго. Пламя качалось, гасло и снова вспыхивало. Я видел в нём лица: мамино, папино, своё. Они появлялись и исчезали. Я протягивал руку — и обжигался. Он смеялся. — Дурак. Огонь не трогают. На огонь смотрят.       Когда свеча догорела, остался только чёрный воск, растёкшийся по полу, словно застывшая кровь. Я пытался сохранить в памяти её свет, но он ускользал. …       Иногда я находил в пыли маленькие вещи, которые он ронял из карманов: ржавый гвоздь, пуговицу, кусочек дерева. Я прятал их под матрас, как сокровища. Это были мои доказательства того, что мир существует. Что кроме него и подвала есть ещё что-то. Однажды он нашёл мой тайник. — Что это? — поднял гвоздь. Я молчал. — Игрушки? — усмехнулся. — Ну играй. В своих мечтах.       И кинул гвоздь в стену так, что металл звякнул и отскочил. Потом забрал всё и унес. После этого я перестал собирать вещи. Осталась только тень в углу и капли из трубы. …       Были редкие минуты, когда он вдруг становился почти добрым. Садился рядом и рассказывал что-то. Про своё детство, про деревню, про собак, которых держал когда-то. Я слушал, не перебивая. — Они меня слушались, — говорил он. — Стоило крикнуть — и сидят. А если лаять начинали не там, где надо, я ремнём.       Он усмехался, вспоминая. — Хорошие были псы. Умные. Только в конце все куда-то делись.       Я сидел и понимал, что он сравнивает меня с этими собаками. И что его ремень всегда рядом. …       Однажды я заболел. Тело трясло, лоб горел. Он вошёл, посмотрел и поморщился. — Не сдохни тут, — сказал.       Поставил рядом миску с водой и ушёл. Я пил, обливаясь, половину проливая на себя. Лежал на холодном полу и дрожал, пока тело не перестало слушаться. В какую-то из ночей, мне приснилось, что мама садится рядом и кладёт ладонь на лоб. Я заплакал во сне. Проснулся — ладонь оказалась его. Шершавой, тяжёлой. — Живой? — спросил он.       Я закивал, даже не открывая глаз. — Ну и славно.       И ушёл. …       Бывало, он заставлял меня повторять за ним слова. — Говори: «Я — никто». — Я… никто. — Громче. — Я — никто. — Вот. Хорошо. А теперь: «Я — его».       Я дрожал, но повторял. — Я — его.       Он гладил по голове. — Молодец. Умный мальчик.       После этого я сидел в темноте и шептал про себя другое: «Я Лёша. Я Лёша. Я Лёша». Пока губы не немели. …       Однажды я услышал дождь. Капли били по крыше, и звук был другой, чем от трубы. Живой. Я подошёл к двери, прижал ухо к холодному железу и слушал. Долго.       Я шептал: «Там небо. Там облака. Там дождь». И представлял, как он идёт по улице, как капли падают мне на ладони. Я протянул руку в темноту, но там была только сырая стена. …       Один раз он дал мне кусок бумаги и сказал: — Нарисуй. — Что? — Что хочешь.       Я взял карандаш и долго сидел. Рука дрожала. В итоге вывел дом. Маленький, кривой, с крышей и окном.       Он посмотрел и ухмыльнулся. — Глупость.       Смял бумагу и бросил в угол. Но я всё равно помнил. Каждый штрих. Каждый кривой уголок. Я повторял его в голове снова и снова, чтобы не забыть, что у меня был дом. …       Иногда я засыпал и видел свет. Большой, золотой, как солнце. Я тянулся к нему, но он таял. Я просыпался — и снова был под потолком с трещинами. Я считал их, пока не сбивался. И шептал: «Один, два, три…» Иногда казалось, что трещины отвечают мне. …       Был ещё день, когда он принёс книгу. Старую, с вырванными страницами. — Читать умеешь? — спросил он.       Я кивнул. — Ну так читай.       Слова прыгали перед глазами. Я читал, путаясь, заикаясь. Он слушал, потом забрал книгу. — Может, ещё пригодишься, — сказал. Я не понял, зачем. Но потом сидел в темноте и шептал слова из книги, чтобы не забыть. …       Я сижу на стуле. Руки связаны верёвкой, врезающейся в кожу. Она пахнет потом и мочой, словно уже использовалась не раз. Весьма зловонный запах. Лампа над головой качается, бросает жёлтые круги по стенам. Я отворачиваюсь, потому что свет режет глаза. — Ну-ка, смотри на меня, — его ладонь хватает меня за подбородок. Пальцы холодные, но сильные. Я пытаюсь отвернуться, но бесполезно. — Глаза подними.       Я поднимаю. Зрачки у него мутные, как грязь в луже. Он улыбается. Улыбка липкая, как у куклы, которую оставили в огне. — Вот так, — говорит он. — Запоминай.       Иногда он приходил молча. Садился напротив и просто смотрел. Минуты, часы — я не знаю. Время там текло иначе. Я чувствовал, как тело немеет, как колени сводит от долгого сидения, но боялся шевельнуться. В такие моменты казалось, что я растворяюсь, что меня вообще нет. — Ты настоящий. Ты есть, — оставалась только тень на стене, моя. Я видел её и шептал:       А в ответ — ничего. О нём все забыли, даже собственная тень. …       Я сжимаюсь в уголке. Он смеётся. — Чего забился? Не бойся, хуже уже было.       Я качаю головой, но слов нет. Горло сжимает так, будто внутри кол стоит. — Молчишь? Ну и молчи. Молча тоже можно слушать. …       Были дни, когда он приносил еду. Чёрствый хлеб, куски сырого картофеля, иногда луковицу. Кидал прямо на пол. — На, жри, — говорил. — Хочешь жить — будешь жрать.       Я поднимал и ел. Потому что выбора не было. И потому что иначе начинало мутить так, что хотелось вывернуться наизнанку. Однажды он бросил кусок мяса. Сырая жилка, липкая, с кровью. Я смотрел на неё и не мог взять. — Ну? — прищурился он. — Слабо?       Я молчал. Тогда он схватил меня за затылок, ткнул лицом прямо в мясо. Запах ударил в нос, и я зажмурился. Он засмеялся. — Вот так. Учись быть мужиком. Мужики не выбирают.       Я глотал слёзы вместе с куском, застревающим в горле. …       Иногда он говорил странные вещи. Садился рядом и почти шептал: — Ты теперь мой. Понял? Тут нет мамки, нет папки. Только я. Только мои правила.       Я кивал. Потому что если не кивнёшь, будет хуже. — Вот и славно. Запомни, всё, что было там — это сон. А тут — суровая реальность.       И я начинал верить. …       Я очнулся от того, что пальцы чесали моё лицо. Он склонился надо мной, улыбался. — Глаза красивые, — сказал он. — Жаль, что боишься их поднимать.       Я закрыл веки и сделал вид, что уснул. …       Дни и ночи путались. Я не знал, сколько времени прошло. Единственным ориентиром был звук трубы, по которой стекала вода. Она капала ритмично. «Кап — кап — кап». Я считал капли, как раньше считал трещины. Иногда вслух. — Тише, — говорил он снова. — Голосок береги.       И снова смех. …       Я помню, как однажды он пришёл в ярости. Дверь хлопнула так, что стены дрогнули. Он швырнул на пол что-то тяжёлое — мешок? Бутылку? Я не видел. Только слышал. — Думаешь, умнее меня? Думаешь, я не знаю, что ты тут считаешь? Что ведёшь счёт? — его голос был сиплый, и от него мороз шёл по коже.       Я отшатнулся в угол, прижав колени к груди. — Ну считай дальше! — он ударил ногой по стене рядом с моей головой. Штукатурка посыпалась в волосы. — Считай, если жить хочется! …       Кожа на спине горит. Я не знаю, чем он бил — ремнём? Ботинком? Просто кулаком? Каждое движение отдаётся в позвоночнике разящей болью. Я кусаю губу до крови, лишь бы не закричать. Потому что крик — хуже. Крик радует его. — Молодец, — слышу сквозь гул в ушах. — Учишься. …       Однажды он спустился раньше обычного. Я дремал, свернувшись клубком, когда дверь с грохотом распахнулась. Свет ударил в глаза, и я зашипел, как зверёныш. Он рассмеялся. — Смотри-ка, оживился.       Он держал в руках радио. Старое, с облупившейся краской. Щёлкнул тумблер, и в подвале зашипел голос диктора. Я замер: звуки из мира там, за стеной, были как чудо. — Хочешь послушать? — спросил он.       Я кивнул. — Тогда слушай, пока я добрый.              Музыка заиграла. Простая, весёлая. От неё стало больно — словно кто-то ткнул в сердце пальцем, напомнив, что жизнь всё ещё существует, но не для меня. Я закрыл глаза, и на секунду показалось, будто я снова дома, в комнате, под одеялом… …       Почти сразу я очнулся от того, что радио грохнулось об пол. Пластик треснул, кнопки разлетелись. Он наступил на осколки и прижал их ботинком к бетону. — Сказки слушать захотел, да? Забудь. Тут твоя музыка — капли.       И снова смех. … Однажды я решился заговорить. Голос сорвался, но я всё-таки сказал: — Почему я здесь?       Он замер. Повернулся медленно, как будто удивился, что я вообще умею говорить. Потом сел на корточки напротив. Его глаза блеснули в свете лампы. — А разве важно? — спросил он тихо. — Важно то, что ты мой. — Но… — я сглотнул. — У меня есть семья. Меня ищут.       Он усмехнулся. — Думаешь, ищут? — склонил голову. — Может, уже забыли. Может, новый сын у них. А ты? Ты тут.       Я зажмурился, чтобы не слышать. Но слова врезались в череп, остались там. Я начал верить, что правда за ним.       Время там было вязким. Иногда он приносил мне тетрадь. Старую, с рваными краями. — Пиши, — велел. — Что? — спросил я. — Всё равно что. Хочешь — считай трещины. Хочешь — пиши своё имя.       Я держал карандаш, но рука дрожала. Линии получались кривые. Я выводил буквы: «Лё… ш… а…»       Он смотрел и кивал. — Вот, молодец. Учись. Умение писать тебе пригодится. Может, письмо оставишь. Я не понял, кому письмо. …       Моя рука в крови. Он стоит рядом и смотрит. Улыбается. Так, будто это не он только что разрезал мою руку этим же карандашом, чтобы капли алой крови полили бумагу. — Вот и твой след. Теперь точно не забудешь.       Был день, когда он пришёл трезвый. Это пугало больше всего. Трезвый он был холодный, ровный, будто всё заранее просчитал. — Сколько тебе лет? — спросил он.       Я не ответил. — Ну? — Семь… — шепнул я.       Он кивнул. — В самый раз. Не ребёнок уже, но и не взрослый. Самое вкусное время.       Я сжался, прижал голову к коленям. Он рассмеялся. — Не бойся. Ещё не сегодня. …       Я не знаю, что было «сегодня» и что — «потом». Воспоминания обрываются. Остался только холод по коже и крик внутри. …       Были дни, когда он уходил надолго. Может, часы, может, дни — я терял счёт. Тогда подвал становился моим. Я слушал капли, гладил стены, разговаривал с тенью.       Иногда я вставал и мерил шагами комнату. Раз, два, три… Пятнадцать шагов туда. Пятнадцать обратно. Мир сузился до этих тридцати шагов. …       Я помню, как он однажды принёс зеркало. Поставил на стул напротив. — Посмотри, — сказал.       Я посмотрел. В отражении — худой мальчишка с впалыми щеками, с синяками под глазами, с губами, искусанными до крови. Я отвернулся. Он схватил меня за плечо и развернул к зеркалу. — Смотри. Это ты. Это всё, что у тебя осталось.       Я смотрел и не узнавал. И думал: может, он прав. Может, того Лёши больше нет. Может меня в принципе уже нет? …       Я стою босиком на холодном бетоне. Он водит по кругу ремнём, щёлкает им, как кнутом. Я дрожу. — Хочешь жить? — спрашивает.       Я киваю. — Тогда слушай. Всё, что я говорю, — правда. Всё, что было у тебя до этого, — ложь.       Забудь. И я забывал. По кусочку. …       Иногда я разговаривал с собой. Точнее, с тем, что видел в углу. С фигурой. Высокой, серьёзной, сильной. — Ты настоящий? — спрашивал я.       И он отвечал, представился … Отныне он был рядом. — Должен. Должен вынести. Должен быть сильным.       Я кивал. — Я постараюсь.       Тень стояла рядом. Всегда. Даже когда я закрывал глаза. Даже когда он уходил. Были и другие воспоминания, но они рвутся. Как будто кто-то ножницами вырезал куски из плёнки. Вот я вижу свет фонарика. … — Я ещё жив? — спрашивал я. — Жив. Пока да, — слышал я ответ. … Иногда снились сны. Я видел дверь, которая открывается наружу. Видел людей, силуэты, их тени. Я кричал, но голоса не было. Только тишина.       Просыпался — и Тень в углу снова заговаривала: — Должен. Должен держаться. …       Иногда он делал совсем странные вещи. Приносил старую, затертую и, кажется, никогда не стиранную одежду. — Надевай. — Но… — Никаких но, я сказал надевай. Твоё мнение здесь не учитывается.       И я надевал. У меня не было выбора. …       Несколько раз я чувствовал, как кто-то или что-то касается моих губ. …       Самое ужасное было когда он… …       Больно. Мне больно. Везде. …       Когда дверь однажды открылась не его руками, я не сразу поверил. Голоса сверху были чужие, быстрые. Кто-то спускался. Я думал: это игра. Ловушка. Но потом вспышки фонариков ударили по глазам, и я услышал: — Тут! Он тут!       Я зажмурился, закрыв лицо руками. Я кричал, но не верил, что это конец. Казалось, что он стоит за спиной и улыбается своей липкой улыбкой. Даже когда меня вывели наружу, когда небо раскрылось над головой, я всё равно чувствовал рядом запах табака и перегара. И слышал, голос: — Должен. Должен вынести.       Теперь я сижу в классе. Люди вокруг смеются, листают учебники. Свет из окна тёплый, мягкий. Я должен верить, что это реальность.       Но иногда мне кажется: всё это сон. А суровая реальность — там, внизу. Где трещины на потолке, железная дверь и капли из трубы. И тогда я замираю. Закрываю глаза. Считаю про себя: один, два, три, четыре… И слышу в ответ —…       Я улыбаюсь. Чтобы никто не заметил. Чтобы не плакать. *** В улыбке яд, в словах — обман, и каждый шаг ведёт во тьму. Ты сам себе и враг, и клан, и никому не нужен потому. Твой смех как сталь, твой взгляд как лед, в душе же — пепел без огня. Кто шёл за светом — пропадёт, кто слушал правду, до конца себя виня. ***       Я не сразу понял, где нахожусь. Сначала был только холод. Он въелся в кожу, как яд, будто не воздухом дышишь, а льдом. Грудь сдавливало, дыхание превращалось в пар. Я открыл глаза — потолок серый, штукатурка осыпалась, лампа мигает, как умирающий глаз. Сначала я подумал: морг. Но потом услышал шаги. Далёкие, тяжёлые, размеренные. Не похитителя. Нет — людей, которые привыкли, что им подчиняются. И запах. Хлорка, старая моча, ржавчина. Всё вместе било в нос, оставляло привкус горечи во рту.       Меня привели и бросили на койку. Металлическая, с облупленной краской. Матрас тонкий, промокший, на нём тёмные пятна. Я отпрянул, но руки уже были пристёгнуты к поручням. Металл врезался в запястья. — Полежишь, — сказал один. Голос сухой, равнодушный, будто я вещь. — Успокоишься.       Я хотел что-то крикнуть, но рот пересох. Голос застрял в горле. Только хрип. Они не обернулись. Дверь закрылась, замок щёлкнул. Первое, что я запомнил, — крики. Они раздавались из-за стен, сверху, снизу. Женские, мужские, детские — все смешивались в один вой. Иногда протяжный, иногда обрывался резко.       Я лежал, считал промежутки между криками. Счёт — единственное, что оставалось моим. Но вскоре понял: здесь время не поддаётся счёту. Оно вязкое, липкое, как грязь. Лампа могла мигать час или секунду — я не знал. …       Иногда приходили «белые люди». В халатах. Лица закрыты масками. Они говорили между собой, как будто меня не существовало. — Доза сегодня? — спросил один. — Половину. Посмотрим реакцию.       Шприц блеснул. Я зажмурился, но холодная игла всё равно впилась в руку. Тело обмякло. Голова стала лёгкой, как шар. — Нормально. Держится, — сказал другой.       Я хотел спросить: зачем? Но язык не слушался. Слова растекались внутри, как вода. После уколов начинались сны. Стены двигались. Тени на потолке растягивались, превращались в чёрные руки. Я слышал, как они зовут меня: «Иди сюда». Я пытался отвернуться, но они всё равно тянулись. — Должен… Должен… Успокоиться… — звучало у меня в голове. …       Иногда они снимали ремни и поднимали меня. Вели по коридору. Шаги отдавались эхом. Коридор был длинный, белый, с лампами, которые мигали. Стены испещрены царапинами — кто-то до меня оставлял следы ногтями.       Я пытался читать их, как письмо. «Помогите». «Здесь был». «Мама». Они толкали меня в комнату. Белые стены, белый стол, стул. И зеркало на стене. За зеркалом кто-то стоял, я знал. — Садись, — говорили.       Я садился. — Расскажи, как себя чувствуешь.       Я молчал. — Почему молчишь?       Я не знал, что сказать. Всё, что бы я ни сказал, обернётся против меня. Они переглядывались. Один писал что-то в блокнот. Другой улыбался так, как улыбаются взрослые, когда смотрят на глупого ребёнка. — Ему ещё рано, — сказал кто-то за зеркалом.       Я дрожал. …       Были дни, когда меня оставляли в одиночестве. Тогда подвал жил сам по себе. Вода капала в углу. Иногда крысы царапали стены. Я слушал и представлял, что они мои друзья. Я шептал им: — Вы тоже здесь?       Крысы пищали в ответ. Иногда они приносили хлеб. Жёсткий, с плесенью. Я ел медленно, боясь, что отнимут. Иногда белые давали кашу. Тёплую. Это было почти счастье. Я ел и плакал, потому что вспоминал дом.       Самое страшное было ночью. Там всегда горела лампа, но в полумраке стены будто сжимались. Слышался шёпот. Я не понимал, мой ли он, или чужой. — Сломайся, — говорил шёпот. — Сломайся, будет легче.       Я закрывал уши, но слова звучали внутри головы. — Сломайся. Ты всё равно никто.       Я пытался вспомнить своё имя. Андрей. Андрей. Андрей. Но оно таяло. Иногда приводили других. Я слышал, как по коридору волокут кого-то, кто сопротивляется. Кричит, бьётся. Его бросали рядом, и он рыдал. Мы смотрели друг на друга. Я видел в его глазах своё отражение. — Тебя тоже? — шептал он.       Я кивал. Потом приходили белые и уводили его. Я больше никогда не видел этих людей. Один раз я решился спросить: — Зачем?              Белый человек остановился. Посмотрел на меня. Его глаза блестели сквозь очки. — Затем, что здесь твоё место, псих.       И ушёл. Ответа не нужно было. …       Однажды меня вывели в другую комнату. Там стоял стол, блестящий, металлический. На стене висели ремни и провода. — Ложись, — сказали.       Я упёрся ногами, но руки связали, прижали к металлу. Холод впился в спину. Двое держали, третий что-то настраивал. — Нельзя так, он маленький, — шепнул кто-то. — Приказ, — ответил другой.       На виски приклеили липкие пластины. Я дёргался, но ремни держали. Аппарат загудел. Сначала тихо, потом сильнее. — Расслабься, — сказал один. — Это для твоего же блага.       И ток прошёл через голову. В глазах вспыхнул белый свет. Зубы стиснулись сами, челюсть хрустнула. Мир треснул на куски. Я хотел закричать, но горло только захрипело. — Держится, — услышал я. — Ещё немного.       Ещё — и меня больше не было. Только тело, которое дёргается в ремнях, и лампа над головой, мигающая в такт ударам. …       Когда отпустили, я не мог пошевелиться. Лёжа, слышал свой собственный стук сердца — тяжёлый, глухой. И смех одного из них. Смех, который потом долго ещё звучал во снах. …       Иногда меня не оставляли одного. Бросали в палату к другим. Там стояли такие же койки с ремнями. Люди сидели, уставившись в пустоту. Одни качались из стороны в сторону. Другие что-то бормотали.       Я сел в угол и замер. Один мужчина вдруг засмеялся, громко, пронзительно. Подошёл ко мне вплотную, склонился: — Ты знаешь? — спросил. Глаза у него бегали. — Знаешь, что мы мёртвые?       Я отшатнулся. — Все мёртвые, — продолжал он. — Здесь только мёртвые ходят.       Белые пришли, укололи его, и он обмяк.       Я сидел и думал: а вдруг он прав? Может, мы уже умерли, а подвал — это просто ожидание? Или же персональный ад? Однажды в этой палате на меня навалились сразу двое. Шептали: — Скажи нам правду. Скажи, где выход.       Я задыхался, но ничего не мог сказать. Белые пришли, оттащили их, и я остался на полу. Лицо горело от ударов, губы распухли. Они даже не посмотрели на меня. Только накололи всех и ушли. …       Был день, когда меня вывели в маленькую комнату с плиткой на стенах. — Эксперимент, — сказал один.       Меня положили на стол, ремни зафиксировали руки и ноги. Надо мной — труба. Сначала была просто капельница. Воду лили на лицо медленно, равномерно. Секунда за секундой. Она попадала в глаза, в нос. Я задыхался, кашлял. — Тише, — сказали. — Дыши правильно.       Я рвался, но ремни держали. Вода текла, текла. В какой-то момент я перестал понимать, дышу ли я вообще. — Смотри, — шептал один из них. — Сейчас он сломается.       Я бился в ремнях, пока не провалился. …       Очнулся уже на койке. Горло саднило, губы потрескались. Я боялся даже глотнуть слюну. …       Иногда они давали мне бумагу и ручку. — Напиши, что чувствуешь.       Я писал: «Хочу домой. Хочу маму. Хочу выбраться». Они забирали лист, смеялись. — Неверно, — говорили. — Пиши другое.       В следующий раз я написал: «Я никому не нужен. Я пустой». Они кивнули. — Вот. Уже лучше.       И вернули бумагу. Я смотрел на эти слова, и они будто врезались в кожу. Однажды я написал своё имя. Большими буквами: «АНДРЕЙ». Они смяли лист. Бросили в мусор. — Имени у тебя больше нет, по крайней мере, пока ты здесь, — сказали.       И ушли. …       В одном из коридоров было окно. Маленькое, высоко под потолком. Через него иногда пробивался свет.       Я вставал на цыпочки, тянулся. Видел кусочек неба. Серого, далёкого. — Нельзя, — сказал санитар, когда заметил. Оттолкнул меня, ударил по плечу.       Я упал. Он наклонился: — Там не для тебя. Забудь.       Но я всё равно помнил этот кусочек. Он светился внутри, даже когда меня били. …       Я сидел в подвале, когда зашли двое. Без слов. Привязали к стулу. — Сегодня проверим, — сказал один. — Что? — Насколько крепкий.       Они начали толкать стул. Сначала чуть-чуть, потом сильнее. Я падал на спину, на бок, снова на спину. Металл впивался в кожу, дыхание сбивалось. Я кричал. Они смеялись. — Вот, вот. Уже ломается.       И вдруг один наклонился и прошептал в ухо: — Скажи: «Я сломался».       Я мотал головой. — Скажи.       Я молчал. Они снова толкали, снова били. Наконец я прошептал: — Я сломался.       Они отпустили. — Молодец, — сказали. — Теперь ты наш.       Я сидел на полу, дрожал. Слова жгли внутри. …       Я помню, как однажды меня оставили привязанным к стулу посреди коридора. Мимо проходили люди. Смотрели. Кто-то смеялся. — Новый? — Долго не протянет.       Я закрывал глаза, но смех всё равно бил по ушам. Я хотел исчезнуть. Раствориться. Стать стеной. … Потом был день, когда меня повели в душевую. Плитка скользкая, вода ледяная. Они хлестали меня струями, пока зубы не начали стучать. — Чистый будешь, — сказали.       Я дрожал. Вода стекала в глаза, смешивалась со слезами. … Иногда я видел в углу фигуру. Высокую, чёрную, без лица. Она стояла молча. — Ты кто? — спрашивал я. — Я твоя Тень, — отвечала она. — Зачем ты здесь? — Чтобы ты выдержал. — Я не хочу. — Должен.       И я замолкал. Были и другие обрывки. Крики. Уколы. Голоса за стеной. Зеркало. Белые халаты. Блокнот. …       Я чувствовал, как что-то внутри ломается. Как будто меня раскалывают на части, и одна часть остаётся там, в подвале.       Когда меня вывели наконец наружу, я не поверил. Солнце ослепило, и я закричал, потому что свет показался болью. Воздух пах не хлоркой, а травой. Я не знал, радоваться или бояться.       И всё равно чувствовал: подвал не отпустил. Он остался во мне. Иногда я слышу шаги. Щёлканье замка. Шёпот: — Сломайся. …       Теперь я не улыбаюсь. Но и не грущу. Чтобы никто не заметил. Чтобы все думали: Андрей в порядке. Но внутри до сих пор холод, который подкрепляет Тень, что всегда ходит за ним. ***              Утром Саша проснулась от кошмаров. Она увидела то, через что они прошли. Они несли в себе то, что происходило каждый день. Покопавшись в памяти, девушка поняла что именно замечала в их взглядах, манене речи, поступках. Это та тяжёлая ноша, что останется с ними на всю жизнь. Она не знала что именно с ними произошло, однако иногда хотелось просто подойти к ним и обнять. Взять, и по-человечески обнять, чтобы они выплакали ей всю их боль. Однако девушка прекрасно знала, что этого не произойдет. Даже если бы ей дали такую же возможность, она бы не нашла в себе слёз, которые можно было бы отдать, чтобы чувствовать себя хоть немного легче. Их просто не было. Это была не её вина, не её ошибка, нет. Просто такова жизнь.