Тестовое название

      Тьма редко заговоривала первой. Обычно она ждала, пока Саша сама спросит, сама поднимет тему, сама раскроет дверь, за которой всегда сидели её тени. Но в ту ночь всё вышло иначе.       Сон был ещё свеж, липкая паутина, тянущаяся за сознанием, не хотела отпускать. В висках гулко отзывались аплодисменты: глухие, долгие, будто огромный Зал ещё полон Зрителей, хотя Саша знала, что никого там уже нет. Казалось, хлопки застряли в её костях, как эхо в пустом коридоре, и раз за разом пробегали по телу холодными толчками.       Она сидела на краю кровати, босые ступни утопали в мягком ковре, а ладони крепко прижимала к ушам. Но звук всё равно пробивался внутрь, будто не через слух, а напрямую в череп, в сердце, в саму кровь. Комната вокруг теряла очертания: стены, обклеенные светлыми обоями с тонким цветочным узором, словно растворялись в темноте. Луна пробивалась сквозь щель в шторе, тонкий холодный луч ложился на край постели, но не давал облегчения. Воздух был тяжёлым, будто дышать приходилось через мокрую ткань. — Не слушай их, — вдруг сказала Тьма. Голос её был неожиданно мягким, почти ласковым, без привычной колкой насмешки. — Это всего лишь Зал. Он всегда аплодирует, даже когда никто не выходит на сцену.       Саша вздрогнула и чуть отдёрнула руки от ушей. Голос Тьмы прозвучал так отчётливо, словно кто-то сидел рядом. Девушка медленно обернулась. И действительно, на подушке, словно и не было её прежде, сидела малышка. Чёрные волосы падали на плечи, глаза блестели в полумраке, а ноги, короткие и тонкие, беззвучно качались над полом. — Даже в пустоту? — прошептала Саша, сжавшись в плечах, будто слова Зала могли упасть на неё тяжестью. — Особенно в пустоту, — кивнула малышка и устроилась удобнее, как хозяйка, давно знающая этот угол. — Но есть то, чего Зал не любит. Он не любит паузу, не любит тишину.       Она говорила без привычного озорства. Обычно её слова кололись, были полны ухмылок и скрытых подколов, но сейчас голос звучал серьёзно, и это пугало больше всего. Саша посмотрела на неё, и сердце болезненно сжалось. В комнате вдруг стало тесно, как будто стены приблизились, а воздух уплотнился, словно густой сироп. Она хотела задать вопрос, но не успела. Тьма вдруг улыбнулась. Улыбка вышла странной: слишком широкой, слишком быстрой, как будто малышка спохватилась, что выдала лишнее, и теперь прячет настоящую мысль за маской. — Хочешь, я расскажу тебе историю? — спросила она. — Сказку? — Саша попыталась пошутить, но голос предательски дрогнул. Шутка не прозвучала, вышел только скомканный выдох. — Нет, не совсем сказку, — Тьма качнула ногами, разглядывая свои тонкие пальцы. — То, что было на самом деле. Историю о ней, о Чёрной Мадам.       Имя упало в тишину тяжёлым камнем. Оно словно потянуло за собой полог ночи, и комната действительно потемнела, будто лампочка под потолком заморгала, хотя Саша знала: света в ней и так не было. Луна за окном исчезла за облаком. В углах комнаты сгустились тени, став плотнее, чем обычно.       Холод пронзил девушку до костей. Она знала, что Тьма избегает говорить о Мадам прямо. Обычно это были намёки, кривые усмешки, иносказания, загадки, из которых можно было сложить лишь половину картины. Сама мысль о том, что малышка готова сказать больше, чем раньше, показалась почти пугающей. Саша сглотнула, комок в горле мешал дышать. — Зачем? — наконец спросила она, слова вышли едва слышным шёпотом. — Чтобы ты понимала, с кем имеешь дело, — тихо ответила Тьма. — И чтобы ты знала, почему она такая.       Саша нахмурилась. В груди поднялась тревога: это звучало как предупреждение, но ещё больше как приговор. — Это она тебя попросила? — выдохнула девушка. Она не верила, что Тьма сама решилась бы открыть то, что так тщательно прятала.       Малышка замялась. На секунду её глаза блеснули каким-то неестественным светом, но тут же погасли. — Ну, можно и так сказать, да. — Наконец пробормотала она и, словно избавившись от лишнего груза, переместилась ближе к изголовью, устроилась на одеяле поудобнее. — Слушай.       Саша подтянула ноги под себя, обняла колени, как ребёнок, прячущийся от грозы. Комната теперь казалась ещё меньше: стены с выцветшими обоями давили, шкаф у окна стоял слишком громоздко, словно заслонял путь к бегству. Даже знакомые предметы — книжная полка, на которой криво лежали романы, кресло с брошенным на спинку пледом выглядели чужими, как будто из другого дома.       Гул аплодисментов наконец стих, но не исчез: он затаился, превратился в тихий внутренний звон, как далёкая вибрация в ушах. На смену ему пришла напряжённая тишина, и от неё было ещё хуже.       Саша прижала подбородок к коленям, уткнулась взглядом в свои босые пальцы на ковре. Пальцы слегка дрожали. Она не знала, готова ли слушать, но понимала — отказа Тьма не примет. — Ладно, — шепнула она. — Расскажи.       Малышка наклонилась вперёд, её тень скользнула по стене, растянулась, будто стала длиннее и старше. На миг Саше показалось, что рядом сидит не ребёнок, а кто-то другой — выше, опаснее. Но в следующее мгновение взгляд вернулся к худенькой фигурке, и иллюзия исчезла. — Тогда слушай внимательно, — сказала Тьма и сложила руки на коленях. — Потому что история о Чёрной Мадам — не просто воспоминание. Она всегда живёт внутри слов.       Саша кивнула, чувствуя, как кожа на руках покрывается мурашками. Они обе замолчали. Тишина в комнате казалась натянутой, как тонкая нить. Лампочка под потолком слегка дрогнула, в окно ударил лёгкий ветер, шторы шевельнулись, и по полу скользнула тень от подоконника. И в эту паузу девушка вдруг ясно ощутила: сейчас начнётся что-то другое, что-то большее, чем просто разговор. ***       Когда-то давно Чёрная Мадам была обычной девочкой. У неё было имя, которое теперь никто не помнит. Даже она сама не удержала его в памяти: оно растворилось, как капля в чернильнице, оставив только тёмное пятно, которое разрасталось и поглощало всё остальное. Вместо имени осталась лишь густая тьма.       Дом, в котором она жила, стоял на окраине города. Это было мрачное здание с тяжёлыми окнами, за которыми всегда висели плотные шторы, не пропускавшие солнечного света. В нём почти никогда не звучал детский смех. Только шаги взрослых, скрип половиц и шелест бумаг наполняли пространство. Мать девочки считала, что смех — признак вульгарности, что слёзы следует прятать в спальне, а в доме должна царить дисциплина. — Смех — для улицы, слёзы — для подушки, а дома ты должна быть как статуя, — говорила она снова и снова.       Отец поддерживал её мать во всём. Он был похож на метроном: ровный, холодный, безэмоциональный. Его слова всегда звучали как команды. Он никогда не поднимал голос, но тишина после его замечаний была тяжелее любого крика. В его глазах дочь никогда не была ребёнком — лишь фигурой на шахматной доске, которую нужно вести к победе, избегая ошибок.       В этом доме девочка росла среди портретов предков. Никто из них не улыбался. Суровые лица, написанные маслом, смотрели на неё с рам и словно оценивали каждый её жест, каждый вдох. Она училась ходить, не издавая звука. Училась держать спину прямой, голову высоко, взгляд опущенным вниз. Ошибки наказывались молчаливым презрением или слишком громкой ладонью. Постепенно девочка становилась такой, какой её хотели видеть: тихой, прямой, собранной. Её шаги по дому напоминали шаги актрисы на сцене, где каждое движение отслеживают невидимые зрители.       Так тянулись годы. Тишина стала её кожей, а холод дыханием. Она научилась не плакать. Не потому, что не хотела, а потому что в этом доме плакать было запрещено. Но однажды в её жизнь вошло нечто иное.       Это случилось ночью. Родители уехали на приём, и она осталась одна. Дом был наполнен пустотой, в которой любая мелочь звучала оглушительно: потрескивание камина, дыхание в собственной груди, редкие удары часов. Девочка сидела у камина и смотрела, как догорают поленья. И вдруг заметила: тени на стене ведут себя странно. Они шевелились не так, как должны были. Их движения были чуть быстрее, чем у огня. Одна из них отделилась от остальных и наклонилась к ней ближе, чем позволяла логика. Девочка не закричала. Ей не к кому было кричать. Она просто смотрела, пока её дыхание становилось всё тише, а сердце билось всё быстрее. — Ты одна, — вдруг заговорила тень.       Эти слова были простыми, но они разрезали воздух. В них было слишком много смысла. Девочка кивнула: да, она одна. Она всегда была одна. Тень протянула к ней руку. С того вечера Тьма поселилась рядом. Она учила её, шептала слова, которых не говорил ни отец, ни мать. Учила стоять прямо, даже если внутри всё рушится. Учила скрывать слёзы глубже, чем сама кожа. Учила быть неподвижной, когда всё тело просит бежать.       Тень стала её наставником и её спутником. Когда дом наполнялся шагами родителей, тьма пряталась в углах, лишь изредка посылая ей короткие сигналы: взгляд, вздох, дрожь в стекле. Когда же родители уезжали, Тень выходила к ней и разговаривала долго, будто догоняя всё то время, которое провела в тишине.              Так прошла её юность. В дневниках она писала не мысли и не желания, а только строки из шёпота Тени. Никто никогда не читал эти страницы. Никто и не смог бы понять, откуда в них такие слова.       И однажды, когда ей исполнилось восемнадцать, наступил момент, которого не избежать. Обычно в этот день Тени исчезают. Их миссия выполнена, они уходят в Чистилище, растворяются в небытии. Но эта девочка не захотела отпускать свою Тень. Она связала её нитями собственной воли. Удержала так, как удерживают дыхание под водой, несмотря на боль.       В тот миг мир дрогнул. Зал со Зрителями заметил её. Они несли аплодисменты, которых никогда не слышали её уши. Сотни, тысячи ладоней хлопали в темноте, и каждый удар отзывался в её груди. Это был первый звук признания в её жизни.       Зал любит тех, кто ломает правила. Зал любит тех, кто превращает боль в зрелище. Девочка стала их любимицей. Они сделали её первой. Первой, кто смог вознестись на ранг выше, самой стать Тенью, на ровне с той, что помогла ей. Теперь её звали иначе. Она была Дамой в Чёрном.       Зал позволил ей сделать немыслимое — принести себя в жертву чему-то великому. Ей было позволено убить себя, не взяв на душу грех. Она доверилась им, ведь была уверена в том, что это самая большая победа в жизни её родителей. Пойдя на задний двор помесья, она взяла топор и… ***       В первые дни своего нового существования она чувствовала себя растерянной. У неё не было привычного тела: только Тень, обволакивающая мир. Иногда она могла снова принимать очертания девушки, но чаще оставалась чем-то зыбким и непостоянным. Она шла туда, куда вела её новая сила, не задавая лишних вопросов.       И однажды её позвали. Это был мальчик лет двенадцати. Его семья жила в маленькой квартире, стены которой были облуплены, а воздух всегда пах чем-то варёным и кислым. У него был отец, который пил, и мать, которая прятала глаза. Так же в их семье еще был младший ребёнок, которому доставалось меньше, потому что старший всегда вставал впереди.       В этом доме не было портретов предков, только пустые стены и разбитые игрушки. Но звук был тот же, что в её детстве: тяжёлые шаги, глухие удары, резкие команды. Мальчик рос быстро, слишком быстро, чтобы оставаться ребёнком. Он привык стискивать зубы, не отвечать, молчать.       И тогда в его жизни появилась она. Сначала, как шёпот за стеной. Он не знал, чей это голос. Слова были тихими, будто кто-то сидел рядом, но не решался заговорить в полную силу. Он прислушивался и думал, что это воображение. Но шёпот становился всё отчётливее, пока не сложился в ясную фразу: — Ты один, — на самом деле, на первом своём задании Дама в Чёрном и сама боялась как-то вступать в контакт с ребёнком, поэтому в первое время ограничивалась тихим шёпотом, пока наконец не решилась заговорить с ним.       Мальчик вздрогнул. Он посмотрел по сторонам, но в комнате никого не было. И всё же чувство не исчезало, будто кто-то стоит рядом, слишком близко. В ту ночь он долго ворочался, а когда закрыл глаза, увидел её. Высокую фигуру в чёрном, со пустотой вместо глаз. Она стояла в углу и молчала. Ему хотелось закричать, но не смог. — Я помогу тебе», — сказала она, сделав к нему шаг и цокнув каблучком.       Сначала Ян не доверял ей. Он слышал, что дети иногда сходят с ума от страха, и решил, что это галлюцинация. Но дни шли, и фигура не исчезала. Она появлялась всё чаще, сидела на его кровати, наблюдала за ним в школе, шла следом по улицам. Никто кроме него не замечал её.       Однажды, когда отец замахнулся на него, она заговорила снова. — Не плачь. Не смей плакать. Смотри прямо в глаза.       Ян послушался. Он не заплакал. Он стоял и смотрел на отца так, как будто стал камнем. И отец впервые отшатнулся, не дойдя до удара.       В тот вечер мальчик понял, что она не враг. Она сильнее, чем он. И если слушать её, можно выжить. Он начал привыкать к её голосу. Она советовала, как отвечать матери, как держаться в школе, как прятать слабость. Тот повторял её слова и чувствовал, что становится другим: холоднее, жёстче.       Но у этой силы была цена. С каждым днём она всё крепче вплеталась в его движения. Она касалась его пальцев, когда он держал ложку. Она направляла его взгляд, когда он разговаривал. Она управляла дыханием, когда рядом были чужие люди.       Иногда он ловил себя на том, что делает то, чего не хотел. Срывается на брата. Отталкивает тех, кто пытался помочь. В такие моменты он чувствовал, как тонкие нити проходят сквозь его запястья.       Однажды ночью он проснулся и увидел: она стоит над ним и держит эти нити в руках. — Я веду тебя, — сказала она. — А ты должен слушаться.       Её голос был таким спокойным, что парень не сразу понял, что его воля больше не принадлежит ему самому.       Он хотел возразить, но не смог. Слова застряли в горле. Она наклонилась к нему, её лицо было закрыто вуалью, но тот чувствовал, как её холодное дыхание коснулось его щеки. — Ты мой, — сказала она.       С того дня он окончательно перестал различать, где заканчивается его желание и где начинается её приказ. Он действовал, как кукла, и понимал это. Но вместе с ужасом он испытывал странное облегчение: теперь решения больше не были его. Вина тоже. Она дергала за нити, и он шёл. Он срывался на брата, а потом ненавидел себя за это, но её голос шептал: — Так нужно. Так он научится быть сильным.       Она заставляла его молчать, когда отец бил мать. И тот стоял в стороне, стиснув кулаки, и ненавидел себя, но её голос звучал в голове: — Так она выживет. Так ты её спасёшь.       Иногда он пытался сопротивляться. Прятал руки под подушку, чтобы не дёрнуть брата. Но нити проходили глубже кожи, они тянулись изнутри. И он снова делал то, чего хотела Тень.       Так Дама в Чёрном впервые испытала власть. Это было не похоже на её детство. Тогда она была фигурой на шахматной доске. Теперь она сама двигала фигуры. Она ломала волю ребёнка и собирала её заново, так, как считала нужным.       И чем больше парень становился её марионеткой, тем сильнее слышался в её ушах шёпот Зала. Зрители аплодировали ей. Не громко, не в полную силу — но каждое хлопанье было как похвала.       Она чувствовала, что идёт по правильному пути. Юноша же угасал. В глазах его было меньше света, в голосе меньше тепла. Он становился похож на неё самой, на ту девочку, что когда-то ходила под портретами. Он перестал смеяться, перестал мечтать. Его дневник заполнялся словами, которых он не понимал, но которые диктовала она.       Однажды он понял, если так будет продолжаться, он перестанет быть собой. Но мысль о сопротивлении вызывала не страх, а усталость. Ему казалось, что бороться бессмысленно. И тогда он позволил ей взять всё.       В ту ночь он увидел сон. На сцене стояла она, Чёрная Мадам, в чёрном платье, и дергала за нити. А он был куклой на её ладони. В Зале сидели Зрители. Они хлопали. Смеялись. Шептали друг другу, как прекрасно она играет.       И парень понял: этот спектакль уже никогда не закончится. Так Чёрная Мадам впервые сломала ребёнка. Впервые ощутила, что значит быть не пешкой, а режиссёром. И хотя в глубине её памяти ещё жил образ той девочки, что когда-то сама подчинялась чужой воле, теперь этот образ растворялся. Она была сильнее. Она была выше. Она могла ломать и собирать заново. И с каждым разом Зал аплодировал ей громче. ***       Власть редко приходит сразу. Сначала она прорастает в сердце, как тонкий росток, едва заметный, но уже способный пробить камень. Дама в Чёрном почувствовала этот росток после того, как сломала парня. В его глазах погас последний отблеск детской воли, и тогда она впервые услышала громкие аплодисменты, такие, что заглушили даже собственные мысли. Зал принял её.       Но аплодисменты были не только наградой. Они были вызовом. Каждый хлопок говорил: «Мы ждём большего. Мы ждём следующего акта».       И она пошла дальше. Она переходила от ребёнка к ребёнку, выбирая тех, чьи сердца уже трещали от боли. Она не спасала их, не утешала. Она учила их терпеть. Учила сжимать зубы, оставаться в живых любой ценой. С каждым новым ребёнком её методы становились жестче. Она знала: слабость — это щель, через которую смерть входит внутрь.       Некоторые дети погибали всё равно. Но даже их смерть становилась частью её спектакля: тянулась пауза, Зал задерживал дыхание, и затем раздавались аплодисменты. Чёрная Мадам смотрела на эти трагедии спокойно. Для неё они были не провалом, а подтверждением: не все достойны дойти до конца.       И однажды Зал решил, что пора. Это было похоже на суд, но не имело суда. Похоже на праздник, но не имело радости. Она оказалась в огромном зале, которого никогда раньше не видела. Там не было детей, не было родителей, не было декораций или чего-либо ещё. Только пустая сцена, свет, падающий сверху, и сотни силуэтов, сидящих в темноте. Зрители.       Они хлопали, но не руками, а всем существом. Их аплодисменты звучали в её костях, как эхо в пещере. Она стояла в центре сцены и чувствовала, как нити тянутся от неё к залу и обратно.       Тень, что была с ней с самого начала, стояла рядом. Девочка, которую когда-то встретила у камина, теперь казалась равной. Но Чёрная Мадам знала: именно она привела её сюда. — Ты готова? — спросил голос в её голове, после чего та кивнула.       Тогда занавес опустился. Её вознесение было не вспышкой, а медленным горением. Она ощущала, как сама становится больше, чем просто Тень. Она распрямлялась, росла, расправляла плечи. Её платье становилось всё темнее, пока не поглотило свет. Голос звучал глубже, чем когда-либо.       И когда занавес поднялся, на сцене стояла не девочка и даже не Тень, а нечто новое. Аристократка, она стала ею. Зал аплодировал стоя. С этого момента она перестала быть пешкой, перестала быть «дочерью». Она стала фигурой, равной тем, о ком шептались другие Тени. Теперь она имела право действовать сама.       Первое, что она сделала как Аристократ — вернулась к тому парню. Он сидел в своей комнате, пустыми глазами уставившись в стену. Его брат спал рядом, мать тихо плакала на кухне, отец где-то шатался, но мальчик был неподвижен, словно сломанная кукла. Она вошла к нему и встала рядом. — Ты хорошо послужил мне, — сказала она. — Но твой путь не окончен.       Она протянула руку, и из её пальцев потянулись тонкие серебряные нити. Они коснулись его запястий, груди, глаз. Тот вздрогнул, но не закричал. Он уже давно разучился кричать.       Нити впились в его кожу, прошли внутрь, и тогда он тоже стал меняться. Его тело словно растворилось, уступив место новому существу. Так родился Ткач. Он не был ребёнком и не был взрослым. Он был инструментом, он создавал нити для Обещаний — тонкие, почти невидимые, но такие прочные, что могли держать человека на краю пропасти годами. Эти нити стали оружием Чёрной Мадам. Она научила Ткача вплетать их в сердца детей, чтобы удерживать их живыми.       С тех пор, когда ребёнок говорил: «Я обещаю», его слова становились настоящей уздой, связывающей его жизнь.       Вместе с Ткачом Чёрная Мадам построила систему. Она придумала Контракты, которые связывали детей и Теней. Контракт был не просьбой и не благословением — это была сделка. Ребёнок отдавал что-то личное: клятву, кровь, сон, даже улыбку. Взамен Тень обещала довести его до восемнадцати лет.       Так и появились Обещания. Они были как паутина, невидимая, но неразрушимая. Каждый ребёнок, заключивший контракт, становился узлом в этой паутине. А Дама в Чёрном — паучихой в её центре. Когда паутина разрослась, Зал снова позвал её. Это был второй раз, когда занавес поднялся. Но теперь на сцене стояли не только Зрители.       Там были и другие Аристократы — фигуры, облачённые в богатые костюмы, их глаза сверкали, как драгоценности, их голоса были громы, смехи и шёпоты. Они окружили её, как судьи. — Ты сделала шаг дальше других, — сказали они. — Ты научила Теней подчиняться тебе, а детей связывать узами. Ты дала имена там, где раньше была только безымянная боль. И это было правдой.       Дама в Чёрном первой начала давать своим Теням имена. Она знала: имя — это не просто звук, а признание. Без имени они оставались лишь тенью тени, пустотой. С именем они получали форму.       Она называла их дважды: официальным именем, которое звучало для всех, и тайным, которое знала только она. Так однажды она сказала: «Ты — Серый Ребёнок». А потом наклонилась ближе и прошептала: «Но для меня ты — Тьма, первая. Та, что показала мне дорогу».       Для неё это было благодарностью. Всё, что у неё было теперь, — сила, власть, Зал, аплодисменты — всё начиналось с той девочки у камина. Тьма приняла имя. И в тот миг впервые улыбнулась.       После этого посвящения Чёрная Мадам перестала быть просто Аристократом. Она стала настоящей Правительницей. И правила она долгие годы, пока на сцену не начал ломиться тот, кто называет себя Тёмным Месье. Но собирался стать её главным соперником. Но пока лишь наблюдал из-за кулис, плёл свои спектакли, пока она строила свою паутину.       Чёрная Мадам, такой титут она взяла себе как Верховная, заняла своё место — холодное, величественное, непреклонное. Её власть была не в ярких трагедиях, а в долгих страданиях. Она научилась продлевать жизнь ребёнка до самой последней секунды, удерживать на грани, пока Обещание не сдержано, пока Тень не довела своего хозяина до конца пути.       Зал аплодировал ей не восторженно, а размеренно, будто стучал в барабан. Эти аплодисменты были как метроном её власти. Она знала, что теперь она не просто фигура. Она сама доска, на которой идёт игра.       С тех пор прошло много лет. Слухи о Чёрной Мадам распространялись между Тенями, между детьми, даже между Зрителями. Одни говорили, что она чудовище, которое заставляет детей страдать. Другие, что она единственная, кто действительно хочет, чтобы они дожили до восемнадцати.       Правда была в том, что она стала тем, кем её сделала жизнь: девочкой без имени, которая удержала свою Тень. Девочкой, что превратилась в Чёрную Мадам. И теперь в каждом Обещании звучал её голос. В каждой нити, которую ткал её сломанный мальчик, чувствовалось её дыхание. В каждом имени, которое она дарила Тени, было её воспоминание о себе.       Чёрная Мадам сидела в центре паутины, и Зал хлопал ей, вечно. А она всё смотрела и смотрела, и не знала, услышит ли когда-нибудь что-то громче этого шума. ***       Комната, в которой они сидели, казалась ещё более тесной, чем обычно. После слов Тьмы воздух стал густым, как если бы стены впитали каждую фразу про Чёрную Мадам. Обычное пространство, где днём Саша читала книги или слушала музыку, теперь будто превратилось в клетку: шкаф заслонял свет от окна, полка нависала, как строгий наблюдатель, а ковёр, тёплый и мягкий, почему-то воспринимался как зыбкая трясина, в которую проваливались её ноги.       Саша сидела неподвижно, обхватив колени руками, и долго не могла заговорить. Внутри всё дрожало, но лицо оставалось застывшим, словно маска. Сердце билось слишком громко, и ей казалось, что Тьма его слышит.       Тьма молчала, она умела ждать. Её маленькое лицо оставалось спокойным, почти равнодушным, только глаза, огромные, не по возрасту, слишком глубокие, светились чем-то взрослым, слишком серьёзным, от чего по коже Саши пробегал холодок. — Это… — наконец выдохнула Саша, даже не поднимая взгляда, — это правда всё было? Это правда, что именно ты была Тенью Чёрной Мадам? — Её голос сорвался, словно натянутая струна, и тут же растворился в густом воздухе. — Было, — тихо ответила Тьма. Никаких колебаний, ни тени сомнения. — И это так же реально, как твои сны. — Но ведь сны не настоящие. — Саша вскинула голову, глаза блеснули. В её голосе прозвучала мольба, почти отчаянная надежда на то, что можно будет всё списать на иллюзию. — Ошибаешься, — покачала головой малышка. Её чёрные волосы качнулись, блеснув в полумраке. — Сны — это то, где всё начинается. А иногда и заканчивается, — слова упали тяжело, как камни в воду, и разошлись кругами в сознании девушки. — Я не знаю, как к этому относиться… — прошептала она, сжимая колени до боли. — Ты рассказала мне историю про девочку, которой не дали имени, про родителей, которые обращались с ней как с куском дерева… И вот она выросла в Чёрную Мадам. И теперь я должна её бояться? — она резко выдохнула, пытаясь выдать это за смех, но звук вышел рваным, почти хриплым. — Не бояться. Понимать, — покачала головой Тьма, — она произнесла это так мягко, будто не было ничего страшнее слова «понимать». — Понимать? — Саша резко подняла взгляд. Глаза блестели, в них уже стояли слёзы, но она упрямо не давала им упасть. — Как можно понимать того, кто ломает детей? Кто превращает их в… В инструменты? — она прикусила губу, до боли.       Тьма чуть наклонила голову, словно рассматривая её изнутри. — Она сама когда-то была инструментом, — мягко сказала малышка. — Фигурой на чужой шахматной доске. Ты думаешь, боль исчезает, когда ты становишься взрослой? Нет. Она только меняет форму. И Чёрная Мадам решила, что лучше быть режиссёром, чем актрисой. Саша почувствовала, как в груди что-то рвётся. — Но ведь это ужасно! — она вскочила с кровати, так резко, что одеяло соскользнуло на пол. Комната качнулась перед глазами. — Это же предательство! Она сама знала, каково это быть куклой. И всё равно сделала то же самое с другими! — Казалось, её мысли отразились от стен, и даже старые обои будто дрогнули. — Иногда выживание требует предательства, — ответила Тьма спокойно, без паузы, словно читала заранее заученную фразу.       Саша начала мерить шагами комнату. Каждый шаг отдавался в висках эхом, будто в черепе всё ещё звучали аплодисменты Зала, но теперь они перемешались с её собственным гневом. — Ты называешь это выживанием? — она резко обернулась. — А если это просто жажда власти? — А разве это не одно и то же? — Тьма слегка улыбнулась, уголки губ дрогнули.       Саша замолчала. В груди расползался ледяной ком, холодный и вязкий. В словах Тьмы было что-то, что хотелось бы отвергнуть сразу, но чем дольше она о них думала, тем труднее было найти аргументы против. — Ты хочешь сказать, — медленно произнесла Саша, — что у меня тоже есть выбор: быть актрисой или режиссёром? — У всех он есть, — кивнула малышка. — Только не все решаются его сделать.       Саша бессильно опустилась обратно на кровать. Но уже не так, как раньше: теперь она ссутулилась, обняла колени и спрятала подбородок между ними. Голос её был тихим, почти детским: — Но если я стану такой же, как она… — пауза, дрожь в голосе, — тогда я потеряю себя.       Тьма тихо подошла ближе, её шаги были едва слышны. Она присела рядом, так, что их плечи почти коснулись. — Иногда, чтобы найти себя, нужно сначала потерять, — произнесла малышка. — Это звучит как… — она запнулась. Слова застряли в горле. Как приговор? Как угроза? Как истина, от которой не спрячешься? — Девушка подняла глаза, в них мелькнуло что-то похожее на страх. — Как сказка, — подсказала Тьма. — Но только в этой сказке нет счастливого конца. Только если ты сама не станешь её писателем.       Они обе замолчали. Тишина повисла, тяжёлая, как ткань, сползающая с потолка. За окном ветер толкнул раму, и в стекло постучали ветви, словно кто-то хотел войти. Саша слушала собственное дыхание и стук сердца. Внутренним взором она пыталась представить ту девочку, у которой отняли имя, которая так и не научилась плакать. Девочку, которая стала Мадам. Но образ не складывался, он всё время ускользал, обретая то слишком много тьмы, то слишком много боли. — А ты? — неожиданно спросила Саша. — Ты тоже можешь стать такой? — Мне это не нужно, — спокойно сказала малышка. — Я уже нашла себя. Я — Низшая Тень, — Тьма посмотрела прямо в глаза, долго и пристально. В её взгляде было что-то неподъёмное.       Повисла тишина, но теперь она казалась не просто молчанием, а чем-то живым. Комната словно задержала дыхание. — Это несправедливо, — прошептала Саша. Голос её сорвался. — Я не хочу выбирать между чудовищем и куклой! — Тогда придумай третий путь, — Тьма коснулась её плеча. Прикосновение было лёгким, но от него по коже пробежал холодок, словно её коснулась не рука, а крыло ночи. — А если его нет? — Тогда сделай так, чтобы он был, — ответила малышка просто, будто речь шла о чём-то очевидном.              Саша медленно убрала ладони от лица. В её глазах блестели слёзы, но она не дала им упасть. Она смотрела на Тьму и впервые видела в ней не только союзницу, но и зеркало — напоминание о том, кем она сама может стать. — Знаешь, — после долгой паузы сказала Саша, — твоя история звучала не как предупреждение, а как соблазн. — Любая сила — соблазн, — Тьма слегка улыбнулась. — Но сила же не оправдывает того, что она сделала. — Конечно, — согласилась малышка. — Но оправдание и не нужно. Зал не любит оправданий. Ему нужны только зрелища. — И ты думаешь, я должна стать его зрелищем? — Саша вздрогнула, словно от удара. — Я думаю, — тихо сказала Тьма, — что ты должна решить сама, кем хочешь быть: зрелищем или тем, кто его создаёт.       Дальше их диалог тянулся долго. Саша спрашивала о Зале, о Контрактах, о Ткаче, о том, как Тьма сама чувствует себя рядом с Чёрной Мадам. И на каждый вопрос получала ответы, которые не приносили облегчения, а только добавляли тяжести, как камни в карманах утопающего.       Иногда они спорили: Саша кричала, что человек не имеет права ломать других ради выживания, а Тьма холодно возражала, что именно так устроен этот мир. Иногда они надолго замолкали, и тогда казалось, что стены комнаты дышат вместе с ними, выдыхая холод, втягивая тьму.       Чем дольше длился разговор, тем сильнее Саша понимала: этот рассказ изменил её. Она больше не могла смотреть на Тьму прежними глазами. Она больше не могла думать о Чёрной Мадам как о далёкой легенде. Эта история стала зеркалом. И в нём Саша видела не только чужую судьбу, но и возможное отражение своей.