vitrail

      Пижоны с площади назвали бы это "чистейшим воплощением кощунства": с самым ярым, звонким и каким только возможно вычурным восклицанием. Так, чтобы отзвук их сложенных воедино голосов отскакивал от узких, практически лежащих друг на друге стенах улочек. И какая-нибудь раздолбанная машинка как всегда пронесется мимо, заставив эти дома стёклышками нижних этажей подрагивать от возмущения. Так, чтобы голоса их, тех самых остолопов, превратились в неразборчивый шум. Пустословный звон маленькой монетки, обронив которую, даже не придаешь значения. Вспоминаешь, лишь не нащупав прохладненький ребристый кружок кончиками пальцев в кармане. Да и не важно.       Ты рисуешь на деревянной фанере, не на холсте. Да и не важно, знаешь?.. Лишь смешно, когда перед глазами уже пестрят эти напыщенные лица. Морды, восклицающие о ценности чистого холста, об обостряющем их эго негласном культе "кощунства" в отношении всех остальных. Ты рисуешь на фанере, да и неважно. Так даже лучше.       Я бы сказала, что они пачкают холсты, ты бы, естественно, выступила против. Всегда охлаждаешь мой слишком напористый максимализм. И знаешь, развалившись перед тобой в домашнем кресле с причудливым узором коричнево-бежевой дивандеки, улавливая изредка звучащий, стеснительный стук железной ножки этюдника, который немного прокачивается, кажется, я могу и согласится. Ножка складная снова тихонечко стукает об пол, этюдник снова чуть шатается, как верная и проверенная временем лодочка в этом бумажном море под твоими ногами. Мои исписанные вдоль и поперек черновики. Все равно уже не нужны, а тебе как раз - боязнь испачкать масляными красками пол берет своё.       Хорошо, может и рисуют. Рисуют, но не пишут. Стоят чванливо перед холстом, раздувают щеки, хмурятся со знающим видом. И марают кистью холст. Да, я преувеличиваю. Опять. Не все такие, но на площади - неисчисляемое большинство. Одна ты пишешь на видевшей виды и нравы фанерке, похожей на заднюю стенку какого-то советского шкафа. Даёшь отстрадавшему под тикающем временем дереву новую жизнь, выписывая в воздухе причудливые для меня вальсы. Так, что в ладони меж пальцев у тебя зажато по несколько кисточек. Я бы давно все уронила на пол. Или на этюдник. Да, у тебя и этюдник советский, прямо под дух живущей заново фанерочки. Крепкий, пусть и легонько, сонно качающийся, немножко в краске и характерных для его истории царапинах. Тяжёленький такой.       Ножка вновь стучит, а у тебя руки тут же напрягаются. Взгляд с меня сразу перебегает в открытую деревянно-металлическую "пасть" этюдника. До чего презабавно, до чего... интересно. Пахнет иссохшим, потрескавшемся на солнце дном моря. Разбавитель.       Смотреть без очков немного непривычно: все размывается, оставляя смутные очертания без особых деталей. Так выглядит первый набросок, да? Ты для меня тоже как набросок: смотреть сложно, все предательски нечёткое, но мне так безумно интересно. Ты не любишь смотреть в глаза натуре во время работы, стесняешься. А мне по-детски смешно, уголок губ так и норовит уйти вверх, как сейчас твой плавный мазок кистью. Не беспокойся, я правда ни черта не вижу. Книга в моих руках - чистая и беззвучная бутафория, что для филолога очень анекдотично. Зритель на выставке об этом даже не догадается, мысль в голову не забежит тускловатым вопросом. Да и зачем? Пусть будет такой наш маленький секрет.       Диванденка как-то незаметно сползает, приходится поправлять. Коричневый и бежевый. Нет. Охра. Точно, охра. Ты вновь придерживаешь этюдник, как капитан в этом импровизированном море белом, объясняешь. Приятно слушать. Упование твое на небольшую неряшливость и страх испачкать пол маслом не оправдываются вовсе. Ты уходишь. Каждый лист кристально чистый, нетронутый. Лишь мои полусвязные каракули чернильные, ни капли акварели.       В воздухе теперь уже лёгкими намеками пахнет иссохшим взморьем, словно гипсовой пылью. И знаешь... мне интересно.