vitrail

      – Ты до сих пор такой же прекрасный, мой Вертер...       В его комнате пахнет туманом, горьковатыми травами и корешками: то ли шотландское взморье, то ли сосновый лес после ливня. Этот поэтично-депрессивный шлейф, лёгкий только в двух-трех пшиках, дальше - "душит все живое и мертвое". Я помню, как ты это сказал. Я помню, как тебе нравится этот запах духов, которые ты мне подарил. Тёмно-синий манящий флакон с черным, угольного цвета дном и резной крышечкой. Пшик-пшик! И ты тут же ловишь мои запястья или утыкаешься за ухо, чтобы первым вдохнуть, едва не быстрее, чем я сам.       – Ты до сих пор такой же прекрасный, мой Вертер...       В комнате пахнет шотландским взморьем и легко тянет пылью, что влачит свое жалкое существо на крыше пианино. Пальцы давно не касаются невесомо клавиш в сумбурно-чувственном переборе: я не умею играть, но мне всегда очень хотелось. Ты говоришь, что я хорошо выражаю мелодии своей души, даже если ничего не знаю и аккуратно тыкаюсь в белые клавиши, стараясь запомнить звуки, и тут же забывая из-за количества лакированных пластинок.       – Ты до сих пор такой же прекрасный, мой Вертер...       Ты так старательно учишь меня, невообразимо совмещая это со свойственной лишь тебе хитростью и словно призрачной ненавязчивостью, каждый раз усаживая меня за клавиши вновь и вновь, когда я, наоборот, попрошу сыграть тебя. Ты знаешь, что я вечно исследую лишь отзывчивый белый лак клавиш, минуя ряд тоненьких и черных живых нот. Поначалу мне просто как будто был безучастен их звук, хоть он и красив, как и весь этот инструмент, как ты, а потом я понял, что расслышал этот звук так, как ты меня учил. Я продолжил делать это лишь потому, что ты стал класть свою ладонь поверх моей, осторожно направляясь к черному рядку. Мне нравилось, как мы часто отвлекались, и смыкали наши ладони тыльной стороной друг к другу, переплетали пальцы.       Мне нравится.       – Ты до сих пор такой же прекрасный, мой Вертер...       Я помню твои тонкие черты лица, подрагивание ресниц, когда ты на несколько мгновений прикрывал глаза в наслаждении от исполняемой мелодии, я помню твои мягкие волосы цвета орешника, по-музыкальному хрупкие и красивые пальцы. Голубые глаза и полуулыбку, изогнутую в умиротворении. Твой голос уже давно приглушен «Idea 22», но ты до сих пор так фантастичен. Я не помню тебя целиком.       Прости.       – Ты до сих пор такой же прекрасный, мой Вертер, но прошу, отпусти меня. Мне пора.       Выцепить чистый лист из стопки наших с тобой писем стало чуть сложнее после того, как я их перечитывал в последний раз. Зависнуть на любой из множества сломанных сургутных печаток, вновь касаясь пальцами цветочного силуэта при переборе конвертов крайне легко. Я снова прочитал одно из твоих писем. Одно из десятков. Я вовсе потерял счет времени, но когда вернулся за пианино, аккуратно прикрыв крышку, понял, что мне пора. Я почувствовал, как ты коснулся меня.       – Я люблю тебя, мой дорогой Вертер... Я так сильно тебя люблю.       Семь букв и запятая, после чего лист остаётся покоится лежать на «твоем сердце» "ты - единственное, что я поставлю выше любой музыки, Вертер!", ровно на краю еловой крышки.       Чувствую своим лбом твои губы. Ты целуешь меня, сидя на пианино.       Я слышу, как бумага все же падает, когда я разворачиваюсь и ухожу, поправляя ворот пальто, я помню, что оставляю дверь открытой специально, ведь ты так любишь свежий воздух и шум волн. Я чувствую, как за ботинки хватаются волны, но не тянут назад своей мягкой, вихристой пеной - лишь подгоняют вперёд, словно поддерживают и поощряют. Я помню, как бумага все же падает, когда я разворачиваюсь и ухожу, но это все тонет в ритмичных и звонких последних нотах «Двадцать второй». В ее окончательных и последних нотах. «Дорогой,     »