Махбуб

Суета понемногу затихала, народ расходился по своим столикам, унося с собой восторженный гул. Арми сел, неотрывно поглядывая на темный проход за сценой, куда увели Тимоти. Виктор уже вовлек всех в оживленный разговор о природе танца как первобытного способа выброса сильных эмоций, но Арми ловил лишь обрывки фраз. Лука тихо придвинулся к нему. — Не обязательно пялиться на сцену, как кролик на удава. Когда он появится — застучат барабаны. И ты это услышишь раньше всех. Арми усмехнулся, наконец отводя взгляд и встречаясь глазами с папой. — Ты прав. — Я всегда прав, — Лука отхлебнул вина. — Особенно, когда влюбляешься. Иначе и быть не может. Стучат тогда барабаны прямо в самом горле. И все тело трепещет, будто от лихорадки. — Я не влюблен, — отрезал Арми, слишком быстро и слишком резко. Лука лишь усмехнулся, качнув головой. — Конечно. Ты просто не сводишь с него глаз потому, что он твой «подопечный». И ответственность у тебя такая — смотреть на него с обожанием и тоской. — Именно так, — Арми попытался сохранить невозмутимость. — Знаю я этот взгляд, сынок. Впрочем, врать себе можешь сколько угодно, — Лука кинул украдкой взгляд на Элио, шепнув. — Он милый. Хорошая замена. Надолго ли тебя хватит — вот вопрос. Арми сжал кулаки под столом. — Все слишком сложно. Мы с Тимоти… мы слишком разные. - Чисто анатомически, для справки, вовсе не разные. Две руки, две ноги, сердце, есть конечно различия в половой системе, но это скорее в пользу совместимости чем против нее. - Твой сарказм сейчас не к месту, - фыркнул Арми. - Ты понимаешь о чем я! Лука усмехнулся снова, и в его глазах плескалась мудрая, чуть насмешливая нежность. — Что? — огрызнулся Арми. — Разве это не так? Лука дернул плечами, и его явно веселила нарастающая злость сына. — Понятия не имею. Только ты один знаешь, как должно быть «так». И только твое сердце слышит тот самый звук… ...И словно по волшебству, в унисон со словом «звук», из темноты раздался пронзительный, щемящий стон дудука. Не музыка, а предсмертный хрип. Барабаны ударили не в ритм, а в набат — глухой, яростный, призывающий к бою, войне, убийству, мщению. Из мрака закулисья выплыла фигура. Не Тимоти. Тень. Призрак. Он преобразился. Исчезла вся его привычная податливость, вся томная пластика. Его тело, затянутое в черные, облегающие шаровары и глухое платье, стало струной, натянутой до предела. В каждой руке он сжимал не сабли, а две изогнутые молнии — клинки, отполированные до синевы, поймавшие в себе отсветы луны и огня. Лицо его было маской из белого мрамора, но глаза... Глаза пылали из-под полуопущенных век. Это был взгляд хищника, выслеживающего добычу. Он медленно провел им по толпе, и Арми почувствовал, как тот взгляд скользнул по его коже, обжигая и цепляя, будто когтем. Танец начался не с движения, а с замирания. Он врос в пол, а потом его тело взорвалось. Это не был танец. Это был поединок с невидимым противником. С самим собой. С своим прошлым. С каждым, кто к нему прикасался. Сабли взметались, пронзая воздух со свистом, который слышен был даже поверх барабанов. Каждый выпад был смертельно опасен, каждый прыжок — на грани падения. Это был уже не чувственный тризм, а яростный, страстный ритуал. Он кружился, сабли описывали в воздухе смертоносные восьмерки, он замирал в немыслимых позах, отточенных и идеальных. Прыжки в разворотах были стремительными и легкими, будто он и правда парил над землей. Он кружился так близко к зрителям, что кто-то инстинктивно отшатывался, чувствуя на щеке движение ветра от лезвия. А потом он подскочил к котлу с огнем и вонзил сабои в самое сердце пламени, дерзко, почти кощунственно, и медленно, с шипящим звуком раскаленного металла, извлек наружу. Они вспыхнули, и танец превратился в фантасмагорическое пламенное шоу. Огненные круги сливались с его телом, он был демоном, духом огня, прекрасным и пугающим. В его руках горели два языка адского пламени. И танец превратился в ритуал самоуничтожения. Он проносил огненные клинки в сантиметрах от своей кожи. Пламя чуть не лизало его шею, грудь, скользило в паре миллиметров от его лица, отражаясь в огромных, безумных глазах. Он был не духом огня. Он был его любовником, готовым сгореть в последнем, экстатическом объятии. Каждое движение было вызовом, соблазном, обещанием и угрозой. Он не танцевал для них. Он танцевал для одного. И каждый в зале, затаив дыхание, чувствовал, что это взгляд обращен именно к нему, прожигая насквозь. У Арми закружилась голова. Он чуть отвел взгляд, пытаясь перевести дух, и увидел, что Элио, забыв про все, восторженно снимает происходящее на телефон. Виктор не моргая во все глаза наблюдал за Тимоти. Арми сам не понял, как они снова оказались в плотном кольце зрителей, примкнув к толпе, зачарованно наблюдающей за этим зрелищем. Тимоти нашел свой подлинный голос. Если раньше его тело было инструментом для удовольствия других, то сейчас оно стало средством выражения его собственной, только что рожденной души. В этот момент он был не «бача» и не «раб», он — Тимоти, художник, рассказывающий свою ужасную и прекрасную историю. Его Танец - крик. «Вот кто я есть, вот что я пережил». Он не отверг свое прошлое и свои навыки. Он переплавил их. Он взял инструмент своего порабощения отточенное искусство танца и превратил его в инструмент своего освобождения и самовыражения. Он больше не бежит от того, кем его сделали; он принимает это это тоже часть его. Прошлое не отрицается, оно преодолено и стало частью силы. В кульминации, когда музыка взлетела в немыслий визг, он прокрутился на месте, превратившись в огненный смерч, и с силой ударил клинки друг о друга. БА-АМ! Ослепительная вспышка осветила все вокруг на долю секунды. Искры, как тысячи падающих звезд, разлетелись во все стороны и погасли. Он рухнул на колени, не изможденно, а мощно, как падает сраженный воин, раскинув руки с клинками в стороны и изогнувшись в немыслимой, прекрасной дуге, растаял на полу, раскрываясь, как экзотический ночной цветок, обжигающий и манящий. Он откинул голову назад, глаза были закрыты, длинные ресницы подрагивали на щеках. Грудь вздымалась, как у загнанного зверя. Из его приоткрытых, пухлых губ вырывался прерывистый, влажный пар на холодном воздухе. Он замер в этой позе совершенной покорности и абсолютной власти. Красивый, опасный, истаявший в экстазе. Пахнущий дымом, потом, металлом и чем-то диким, первобытным. «Вот кто я на самом деле. Вот вся моя боль и все мое богатство. Видишь меня? Прими меня всего, как я есть». Тишина. Абсолютная, оглушительная. В этой тишине был слышен только его тяжелый, частый стон — звук, настолько интимный, что смотреть на него казалось кощунством. И аплодисменты, когда они прорвались, были не восторгом, а выдохом — нервным, сдавленным, облегченным, будто зрители только что и сами избежали смерти или достигли вместе с ним невероятного, запретного пика. Он не просил одобрения. Он взял его силой. И каждый, кто видел это, был его пленником. Особенно Арми. Арми ощущающий как его захватывает не желание, а благоговейный трепет и понимание — окончательное разрушение образа «соблазнительного раба». Он видит не тело, а душу Тимоти, обнаженную и кричащую, в которую он безумно, безнадежно и безудержно влюблен.