Майкл Крайтон. Цитадель Тьмы.

Сознание возвращалось медленно, будто продираясь сквозь слои ваты, пропитанной свинцом. Майкл открыл глаза, и мир встретил его не просто похмельной болью, а чем-то качественно иным. Свет, пробивавшийся сквозь щели между шторами, резал глаза с неестественной, почти физической силой, заставляя их немедленно слезиться. Каждый фотон казался иглой. Он лежал на полу в гостиной, вцепившись пальцами в ковёр, и последнее, что помнил — попытку доползти до кухни, до спасительной влаги. Видимо, не получилось. Поднявшись с трудом, опираясь на край дивана, он ощутил странную, двойственную тяжесть в теле. С одной стороны — привычная разбитость похмелья, с другой — нечто новое, непривычное. Тело было не просто тяжёлым; оно казалось чужим, налитым не просто свинцом, а чем-то куда более плотным, и при этом изнутри исходила постоянная, едва уловимая, но навязчивая вибрация. Словно под кожей, в самой глубине костей, заработал тихий, но невероятно мощный генератор, наполняя его несвойственной, чужеродной энергией, которую некуда было деть и которую он не мог контролировать. Мир вокруг приобрёл гиперреалистичные, болезненные черты. Свет лампы, обычно тусклый и желтоватый, теперь резал глаза, заставляя щуриться и отворачиваться. Тиканье настенных часов, обычно просто фоновый шум, отдавалось в висках пульсирующей, раскалённой болью, и он мог бы, кажется, пересчитать каждую микросекунду в промежутке между щелчками. Воздух в комнате был густым, тяжёлым, спёртым, пахнущим озоном, пылью и чем-то ещё, сладковатым и приторным — как пепел или горелая проводка. Майкл пошатываясь побрёл на кухню, решив совершить простейшее действие — включить чайник. Его рука сама потянулась к любимой маминой кружке с ироничной надписью «Не говори мне успокоиться», но едва пальцы коснулись керамики, по коже пробежал неприятный, колющий разряд статического электричества, такой сильный, что он дёрнул руку назад, словно от огня. Чайник молчал. Он тыкал в кнопку раз, другой, давя на неё с тупым, отчаянным упрямством обречённого — ничего. Только тихое, злое, невнятное гудение где-то глубоко внутри пластикового корпуса, словно там завелась и умирала механическая оса. — Чёрт, — прошептал он сипло, голос скрипел, как ржавая дверь. — Сгорел, что ли? В самый раз. Идеальное начало дня. Он потянулся к выключателю над раковиной, чтобы хоть как-то развеять мрак, окутавший кухню, — и лампочка под потолком мигнула один раз, ослепительно ярко, и с тихим, почти издевательским щелчком погасла насовсем, оставив его в серых, безрадостных сумерках утреннего рассвета. Паника, холодная, знакомая, липкая, зашевелилась где-то глубоко под рёбрами, посылая ледяные мурашки по спине. Он отступил от стола, делая неуверенный шаг назад, и наткнулся взглядом на подоконник. Там стояли мамины цветы. Её гордость и радость, маленький островок жизни, за которым она ухаживала с почти религиозной нежностью. Пышный, ярко-зелёный папоротник, который она поливала, что-то напевая себе под нос, и колючий, неубиваемый кактус, переживший с ней все переезды, все её неудачи и редкие моменты счастья. Теперь они были мертвы. Безнадёжно и окончательно мертвы. Листья папоротника почернели, обвисли, словно их ошпарили кипятком изнутри, превратив в жуткую, влажную тряпку. Кактус съёжился, сморщился до невероятных размеров, превратившись в маленький, бурый, совершенно сухой комок, словно истлевший за одну-единственную ночь, хотя ещё вчера вечером он стоял зелёным, упругим и колючим. Майкл замер, не в силах отвести взгляд. В горле встал ком, горячий и твёрдый, мешающий дышать. Это было уже не похоже на случайность, не похоже на дурное стечение обстоятельств. Это было похоже на систему. На закономерность. Это было похоже на проклятие. Системное, целенаправленное и беспощадное. Он машинально потёр грудь, чувствуя, как под тонкой тканью футболки что-то жжёт кожу, оставляя ледяной, онемевший след. Сорвал ткань — и застыл, дыхание перехватило. На груди, прямо над сердцем, проступал синяк. Но не синий, не лиловый, не зеленоватый, как бывает у обычных людей. Иссиня-чёрный, густой, как чернильная клякса, как пролитые на бумагу ночь и пустота. И форма… Она была сложной, неестественной, замысловатой, похожей на окаменевший след чьих-то пальцев, или на древнюю печать, выжженную калёным железом прямо на плоти. Он тронул кожу кончиками пальцев — она была ледяной, онемевшей и абсолютно нечувствительной, будто мёртвой. В памяти всплыли обрывки вчерашнего кошмара, яркие и отчётливые, как вспышка фотоаппарата. Сон. Дурной сон. Кайлин, но не его Кайлин — чужая. С глазами-пустотами, бездонными и холодными, её нежные руки, впивающиеся в его плечи с силой, немыслимой для хрупкой девушки. Скрежещущий, шипящий шёпот на неизвестном, отвратительном языке, слова которого обжигали сознание. Чёрный, вязкий дым, вырывающийся из его собственного горла… И сквозь всё это — всепоглощающее, леденящее душу чувство одиночества. И голода. Не его голода. Чьего-то ещё. Древнего, ненасытного и бесконечно чужого. Громкий, настойчивый стук в дверь заставил его вздрогнуть и отпрянуть, сердце бешено заколотилось где-то в горле. — Крайтон! Ты там вообще жив? — это был голос Эрика, привычно-раздражённый, но сейчас в нём слышалась и неподдельная тревога. — Говорил же, заеду с утра! Что ты там, опять в хлам? Открывай, чёрт возьми! Майкл, движимый чистой автоматикой, накинул первый попавшийся под руку тёмный худи, скрывая зловещий синяк, и побрёл открывать, стараясь дышать ровнее. Руки предательски дрожали, и он сунул их в карманы. Эрик, своей потрёпанной чёрной косухе и с рюкзаком за спиной, уже стоял на пороге. Его обычная ухмылка сползла с лица, сменившись нахмуренным вниманием, а затем и откровенной озабоченностью. — Боже, Майки… Ты в порядке? — он сделал шаг вперёд, вглядываясь в его лицо. — Ты выглядишь, будто тебя ночью грабанули, прокатили лицом по асфальту…и обоссали…бомжи…которые чем-то переболели до этого... Или тебя правда грабанули? Говори. — Не выспался, — сипло, почти беззвучно выдавил Майкл, отступая вглубь прихожей, стараясь заслонить собой вид на кухню и мёртвые растения. — Приснилась… фигня. Кошмар. Эрик вошёл, не сводя с него пристального взгляда, потом его зелёные глаза скользнули по прихожей, выискивая детали, как всегда. — Фигня? — он фыркнул, но без привычной насмешки. — У тебя глаза, как у оленя, который за светом фар увидел грузовик. И что это тут у тебя? — он указал пальцем на старую лампу в прихожей. Та мигнула и погасла, едва он прошёл под ней, хотя до этого горела ровным светом. Майкл ничего не ответил, лишь потупился, чувствуя, как по спине бегут ледяные мурашки. Эрик покачал головой, но не стал развивать тему, прошёл дальше, слоняясь по первому этажу, пока Майкл пытался прийти в себя и собраться. Он подошёл к микроволновке, сунул внутрь круассан, вытащенный мгновением ранее из холодильника. Табло, ярко светившееся секунду назад, погасло, едва он нажал на кнопку запуска. Эрик хлопнул по аппарату ладонью — довольно сильно — и он с щелчком ожил, заработав снова. — Древняя хрень, — буркнул он, но в его голосе прозвучала не уверенность, а сомнение и лёгкая тревога. Он бросил быстрый, ничего не выражающий взгляд на Майкла. *** Наконец они вышли на улицу. Утро было по-осеннему ясным, прохладным и по-хармеровски идеальным. Но там, где ступала нога Майкла, тени от высоких деревьев, росших вдоль тротуара, ложились как-то гуще, резче, неестественно чёрными. Воздух вокруг него казался холоднее. Воробей, беззаботно клевавший крошки у их забора, вдруг взметнулся в воздух, сделал круг, камнем упал на землю, затрепыхался в немой, ужасной агонии и затих, раскинув крохотные крылышки. Майкл, не глядя под ноги, шёл вперёд и чуть не наступил на маленькое бездыханное тельце. Эрик, шедший чуть позади, замер, уставившись на птицу, потом на спину друга, молча бредущего к машине. Его лицо стало серьёзным, почти строгим. — Крайтон, — позвал он, и в его голосе впервые зазвучала не шутливая, а настоящая, неподдельная тревога. Майкл обернулся. Его взгляд был пустым, отсутствующим, устремлённым куда-то внутрь себя. — Что? Что такое? Эрик посмотрел на мёртвую птицу, потом снова на него, на его бледное, осунувшееся лицо. Он что-то хотел сказать, открыл рот, но слова, видимо, показались ему слишком нелепыми, слишком невозможными. Он сжал губы, просто покачал головой, и его напускная бравада куда-то испарилась, обнажив растерянность. — Ничего. Забыл. Поехали уже, а то опоздаем. Они сели в машину, молча. Майкл вставил ключ в замок зажигания, повернул. И в этот самый момент он снова почувствовал это. Тот самый ледяной, посторонний, всевидящий интерес. Он шёл не снаружи, не извне. Он исходил из самой глубины его собственного сознания, из самых потаённых уголков, будто нечто дремлющее внутри него наконец проснулось, потянулось, расправило конечности и посмотрело на мир через его глаза, оценивая, изучая, голодая. Лампочки на приборной панели — давление масла, зарядка аккумулятора — померкли, стали тусклыми, едва тлеющими. Двигатель, обычно заводившийся с пол-оборота, хрипло чихнул раз, другой, третий и с надрывным хлопком заглох, погрузив салон в зловещую тишину. — В чём дело, вообще? — нахмурился Эрик, ударив рукой по рулю. — Аккумулятор накрылся? Я же говорил, его давно менять надо! Майкл сидел, вцепившись в руль белыми от напряжения пальцами, костяшки выступили наружу. Он чувствовал, как по его спине ползёт ледяной, липкий пот. Он сконцентрировался, как никогда в жизни. Собрал всю свою волю, всё своё отчаяние, весь свой страх в один тугой, раскалённый комок и мысленно, с невероятным усилием, представил, как захлопывает тяжёлую, непробиваемую, стальную дверь где-то у себя в голове. Он просто сидел и заставлял всё работать. Молился, требовал, приказывал самому себе быть нормальным. Просто нормальным парнем, который едет в школу с другом. С едва слышным, но таким желанным щелчком лампочки на панели загорелись снова, ровным, уверенным светом. Рука сама дёрнулась, повернула ключ. Двигатель завёлся с первого раза, ровно, уверенно и почти бесшумно. — Вот видишь, — выдохнул Эрик, но его взгляд не отрывался от профиля Майкла, изучая каждую черту. — Просто контакты окислились. Надо почистить. Он не задавал больше вопросов, молчал всю оставшуюся дорогу до школы, лишь изредка покусывая губу и поглядывая на друга краем глаза. Майкл же смотрел на дорогу перед собой, но видел не её. Он видел синяк на своей груди, мёртвые, почерневшие растения на подоконнике, маленькое, бездыханное тельце воробья на идеально подстриженном газоне. И окончательно понимал, что его личный ад, который он так тщательно выстраивал все эти месяцы из алкоголя, тоски и самобичевания, оказался всего лишь преддверием. Дверь в настоящий ужас теперь была распахнута настежь. И что-то чудовищное, не принадлежащее этому миру, уже вошло внутрь. И теперь это что-то было частью его самого.