Мозаика

Я ощутил лёгкое покачивание лимузина, когда он остановился у парадного входа дворца. Колёса с хрустом пробежались по мелкой гальке, и мои уши едва слышали, как эхом отдаётся звук по пустой вечерней площади. Белый камень дворцового фасада почти слепил глаза. Заходящее солнце, мягко отражаясь от окон, ослепительно переливалось оранжевыми бликами на кованых оградах. Я сделал глубокий вдох и впервые за долгое время почувствовал родной запах — смесь свежей травы, камня, тёплого воздуха и лёгкой прохлады утренней росы. Всё это казалось одновременно знакомым и диковатым, чужим. Дверь лимузина открылась с привычным щелчком. Я опёрся на ступеньку и сделал первый шаг на гравий. Вылезаю из задней двери, распрямляюсь и разглаживаю складки на форме. Было темно, но не особенно поздно, где-то между пятью и шестью вечера. Сердце сжалось от ощущения долгожданного дома. Прислуга тут же спрыгнула к багажнику, ловко вынимая чемоданы, передавая их другим слугам, что спешили занести их внутрь. Я краем глаза следил за движениями, за слаженностью, будто каждое было отрепетировано, и в этот момент меня осенило — даже вещи словно знали дорогу домой. Я сделал ещё один шаг, и вдруг услышал знакомый крик: - Лью! Сердце застучало быстрее. Я обернулся и увидел их — Джерри и Самюэля, рвущихся ко мне с лестницы, словно дети, которым не терпится обнять старшего брата. Они бежали, почти не сдерживаясь, игнорируя и лестницу, и строгие взгляды стоявших неподалёку придворных. У Джерри — та же, что и у меня, походка: чуть пружинистая, готовая к резкому манёвру; у Самюэля — более широкая, напористая, но с лёгким разворотом плеч, как у того, кто много времени проводит в седле. Я видел, как у моего близнеца подлетела длинная коса волос за спиной от того, как резво они рвались в мою сторону. Он подлетел ко мне самым первым, и, несмотря на внешнюю сдержанность, - обнял так крепко, что у меня прервалось дыхание. — Живой… — выдохнул он, и в этом слове было всё: страх, который не отпускал весь год, обида за молчание, и облегчение, от которого теперь кружилась голова. Самюэль не стал ждать своей очереди — просто навалился с другой стороны, заключив нас обоих в объятия, и я на секунду оказался зажат между ними. Это насмешило меня, без шанса на то, чтобы сдержаться и я обнял каждого из них за плечи. — Ну ты и заставил нас поволноваться, — сказал Самюэль, отступая, но не выпуская моего плеча из руки. — Я тоже скучал, — ответил я тихо. И понял, что это «тоже» звучит слишком мало по сравнению с тем, что я на самом деле чувствую. Они ещё что-то говорили, перебивая друг друга, мы смеялись, прижавшись друг к другу. Однако, как только на верхней ступени появились родители – все остальное отошло на второй план. Отец держался прямо, привычно, но взгляд его был мягче, чем обычно, с едва уловимым огоньком, который я помнил с детства. Мама стоял рядом, чуть приподняв подбородок, но глаза его светились тревогой и заботой, которые я знал очень хорошо. Мне вдруг показалось, что родители сейчас расплачутся от того, что все осталось позади и они наконец могут вновь видеть мое лицо. Они спустились вниз. — Сын, — произнёс папа, и голос его, обычно громкий и властный, сейчас звучал чуть мягче. Он протянул руку, и я, не раздумывая, обнял его. Не так, как принято при людях, — крепче. Не так, как полагается при дворцовых церемониях, а по-настоящему — глубоко. — Рад вас видеть, отец. Мама подошел, обвив меня руками, прижимаясь к шее. Я почувствовал его тихий всхлип у своего уха и это вызвало во мне нестихающую бурю. — Мама… — я сказал тихо, чуть сжимая его талию. — Ты вернулся… наконец, — ответил он, и это «наконец» прозвучало как облегчение, молитва и упрёк одновременно. Мы стояли так несколько секунд, пока кто-то из слуг, стараясь не мешать, не поднял наверх ещё один чемодан. Я почувствовал, как Джерри слегка подталкивает меня в спину, чтобы ускорить этот момент, а Самюэль тихо смеётся, но держит плечо, словно напоминает — ты не один. Я закрыл глаза и вдохнул этот момент, все запахи, тепло, шорохи, звуки, голоса. Дом. Родные. Семья. Всё, что делало это место особенным. И тут, наконец, осознал, что после года отсутствия я снова могу стоять здесь, быть самим собой, и знать, что никто не осудит, не потребует, не заставит быть кем-то другим. — Дай хоть взгляну на тебя, наш солдат. – отстраняясь, кидал на меня взоры король и я предстал перед ними в своей военной форме, держа в руках свой офицерский чепчик, пока родные переговаривались. Запах родного дома — тяжёлый, пропитанный цветами в вазонах у входа и чем-то ещё, неуловимым, — уже стоял в воздухе, но я вдруг ощутил, что мне нужно задержаться на полшага в стороне. Чуть-чуть отойти от этого переполненного, шумного, почти давящего радушия. Джерри и Самюэль, смеясь и перебивая друг друга, всё ещё что-то говорили отцу и матери. Их голоса звучали фоном, привычным и надёжным. Но мой взгляд уже выхватил фигуру, стоящую на верхних ступенях крыльца. Гензель. Наши взгляды волнительно пересеклись и мне на секунду показалось, что мое сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Эти несколько месяцев, он ждал меня. Он не делал никаких лишних движений. Руки — свободно, почти расслабленно — лежали вдоль тела, но я знал: это спокойствие было выученным, натянутым, как тонкий шёлк на каркасе. Лицо у него было правильной овальной формы, глаза — миндалевидные, большие и лучистые, линия лба плавно переходила в прямой нос, а крупный рот с красиво очерченными розовыми и пухлыми губами обнажал в улыбке ровные ослепительно белые зубы. Кремовый костюм, мягкий блеск ткани, аккуратно расставленные складки — всё это выглядело безупречно. И всё же я видел, как у подола чуть-чуть дрожит светлая ткань, цепляя вечерний ветер. Шарм от одежд струился вокруг него, лёгкий ветер трепал ткань. Каждое движение было одновременно осторожным и неизбежным — словно танец, который мы не репетировали, но знали сердцем. Он стоял там, на верхней ступени, в кремовом костюме, лёгком, полностью подходящий под его облик, а его аккуратные, босые ступни мягко касались мраморной лестницы. Я сделал шаг. Потом ещё один. И всё громче слышал, как гул семейных голосов остаётся позади, как звуки двора и шорох чемоданов, которые слуги поспешно заносят в дом, отступают, будто кто-то плавно убавляет громкость. В голове мелькнула мысль, что я не видел его больше года. Не переписывался так, как следовало бы. Не находил слов, которые он, возможно, ждал. И всё это время он оставался здесь — в этих стенах, в этой тишине, в ожидании. Я заметил, как его плечи чуть напряглись, как дыхание стало глубже, как глаза блеснули лёгким волнением. Его взгляд был тихим, опущенным вниз, - он не смел глядеть в мои очи больше после первого столкновения, но в нём таилось всё: радость, тревога, долгожданное облегчение и недосказанность, которая висела между нами весь этот год. Это был взгляд, в котором смешались осторожность и напряжённая готовность. Мне перехватило дыхания от его ангельского вида, - казалось, еще секунда, - и мое сердце лопнет. Он тоже двинулся. Осторожно, как будто каждый шаг был отмерен. Аккуратные пальцы ног мягко касались камня, и я уловил, как в их шаге есть ритм — не спешка и не замедление, а ровная, выверенная поступь. Мы сближались медленно. Не потому, что мешала толпа, — нет, теперь между нами и остальными была пустота, узкий, но плотный коридор тишины. Я не спешил. Он тоже. Внутри у меня что-то сжалось: в груди, в горле, где-то под рёбрами. За всё время, что я был вдалеке, я не раз представлял, как пройдёт эта встреча. Иногда — резко, с перебитыми фразами и внезапными признаниями. Иногда — сухо и сдержанно. Но никогда — вот так. Когда между нами осталось ступеней пять, я замедлил шаг ещё сильнее. Пальцы слегка сжались в кулаки, потом разжались — не хотелось выглядеть так, будто я сам боюсь. Гензель, похоже, тоже чувствовал, что мы приближаемся к точке, где молчание уже не удержишь. Он поднял подбородок чуть выше, чем нужно для обычной вежливой встречи, но не настолько, чтобы жест выглядел вызовом. Свет скользнул по его волосам, и я подумал, что кремовый цвет костюма, возможно, выбран не случайно. Он не кричал, не перетягивал внимание, но заставлял рассматривать детали: гладкий отворот пиджака, мягкую линию плеч, блеск пуговиц. Мы встали друг перед другом, когда между нами осталось четыре ступени. Мы стояли так, почти неподвижно, позволяя минуте растекаться в этом моменте, просто изучая вновь вспомнившиеся силуэты, глазами. И хотя между нами ещё оставалось расстояние, оно уже переставало быть преградой — скорее, оно стало мостом, ведущим к тому, чего я ждал все эти дни. Я открыл рот, но слова не вышли сразу, - я был слишком взволнован. Он остановился на месте, словно поджидая, когда я пересеку последние сантиметры, - или, возможно, оставляя мне выбор. — Льюис, - произнёс он тихо. Я кивнул, не отводя взгляда. — Гензель, — произнёс я, и в моём голосе неожиданно для самого себя прозвучало что-то мягче обычного. Он на мгновение прикрыл глаза, как будто само обращение стало подтверждением, что я действительно здесь, что это не долгожданный сон. Когда он снова посмотрел на меня, взгляд стал глубже — не острым, а будто впускающим. — Как же… волнительно видеть вас сегодня, — тихо сказал он. Слова были произнесены с таким ровным дыханием, что едва уловимый оттенок дрожи в голосе выдал его больше, чем всё остальное. — Я старался… всё это время старался сохранить себя, чтобы быть готовым к этой встрече. Я считал дни, минуты… ждал вас… и вот вы здесь. Я едва сдержался от излишнего напора, чтобы не спугнуть его своим желанием, заключавшемся в объятиях. Услышать это «ждал» от него… значило куда больше, чем он, вероятно, хотел показать. — Вы выглядите… — сказал я, чуть сбиваясь, — именно так, как я помню, и в то же время… совсем иначе. Он опустил взгляд на секунду, как будто скрывая эмоцию, но я успел заметить, как уголок его губ слегка дрогнул. Не в улыбке — скорее в том едва заметном движении, когда кто-то борется с собой, чтобы не сказать лишнего. А потом вновь поднял на меня взор своих серо-зеленых глаз, так, что я почувствовал почти физическое касание этого взгляда и мне на миг показалось, что я могу в них утонуть. Воздух был плотным от эмоций, от волнения, от всего того, что мы пережили в разлуке: он – своё, я – своё. — Вы… вы прекрасны, Гензель — сказал я, едва сдерживая дрожь. И он наконец одарил меня своей милостью, улыбкой. Я видел, как уголки его глаз смягчаются. — Я волновался… — сказал он тихо, почти шёпотом, — как вы будете…после того, как вернётесь. Всё это время ждал вас. Каждый день, каждую неделю… пока вы были в Ираке, я думал о том, как вы там, как вы справляетесь, как мы сможем вновь встретиться. Молился за ваше здравие. - его голос был тихим, ровным, но сквозь него просвечивала вся напряжённость последних месяцев. Он протянул руку, но не слишком смело, а просто чтобы коснуться меня. Я позволил себе улыбнуться, осторожно касаясь его пальцев и медленно взял его нежные руки в свою ладонь. Это касание много значило для нас обоих в тот момент. Я замедлился, чувствуя, как каждое его слово проходит сквозь меня, растворяя стену, которую я строил внутри себя, защищаясь от волнений и тоски. Он слегка наклонил голову, взгляд оставался прикованным ко мне, словно мог заглянуть прямо в мою душу. — Если бы вы знали, сколько раз я представлял этот момент… — шепнул я. — Но видит бог ни один из них не был похож на то, что происходит сейчас. Я почувствовал, как сердце сжимается, лёгкая дрожь пробегает по телу. Ветер шевельнул край его пиджака, и мне показалось, что в этом движении есть что-то похожее на то, как он сам сейчас сдерживает себя. Мы стояли на ступенях, всего в шаге друг от друга, и, возможно, это расстояние значило больше, чем если бы мы уже коснулись. Я видел в его глазах искреннюю тревогу и радость, и понял, что они были настоящими, неподдельными. Мы стояли, переплетая руки, и всё остальное — дворец, семья, шум мира — ушло на задний план. Я всегда казался более уязвимым дома. После возвращения с армии что-то обязательно случалось со мной, особенно во время спортивных тренировок – мне приходилось заново растягиваться до того уровня, в котором я был год назад. Я ломал пальцы на руках и ногах, получил все возможные виды мелких повреждений. — ты снял кепку супергероя после возвращения. – любил шутить Джерри. Со временем я убедился в том, что это правда. Я неделю не выходил из дома и этим же самым не оправдал ожидания общественности. Мне просто надо было побыть одному, без окружения камер и людей. Меня не мучали кошмарные воспоминания о боях. Мне необходимо было одиночество. Хотя всё же пару раз посреди ночи я смог напугать своих братьев. Клянусь, не специально. Дома своей семье за обеденным столом я рассказывал, как, по моему мнению, следует готовить снайперов, как применять в бою. Я говорил, что нужно больше времени уделять подготовке снайперских укрытий в зданиях, наблюдению в городских условиях — тому, чему сам я более-менее научился. Моя строгая дисциплинированность по отношению к самому себе длилась до тех пор, пока я вновь не привык к роскоши и комфорту. Много времени на это не потребовалось, – в конце месяца я уже чувствовал себя в своей тарелке и вел так же. В мою рутину вновь вернулись привычки королевской особы, и я вел себя подобающе Британской селебрити. Но помимо того, что я был «выжившим, вернувшимся героем» - я так же был и женихом. Наша первая с Гензелем ночь после моего приезда прошла порознь. Он ночевал в соседнем корпусе, но мои балконы смотрели прямиком в окна покоев моего суженного, а потому я пол ночи просидел в окружении нашего сада, свежего воздуха и журналов с ноутбуком, лежащих на верандовом столике передо мной. Мимолётно между своей работой, - мои глаза всё надеялись зацепить силуэт Гензеля внутри комнат. И зацепили, - лишь единожды, но этого было достаточно для того, чтобы заставить меня засыпать в эту ночь с дрожащим желудком. Когда свет в окнах вспыхнул, мне даже не понадобилось вглядываться, чтобы понять: это Гензель. Его фигура проявилась так ясно, словно между нами и не было расстояния. Он шёл вглубь комнаты, чуть склонив голову, и жестом привычным, почти церемониальным, закрыл за собой дверь. Я вдруг застыл, словно кот, заметивший дёргающуюся штору, готовящийся на нее напасть. В ту же секунду, как он поднял руки к горловине сорочки, я понял: он разденется прямо сейчас. Эта догадка ударила в голову резче, чем любой звук в ночи. Гензель начал медленно расстёгивать пуговицы, одну за другой. Пальцы его двигались точно и неторопливо, как у человека, который привык к идеальной аккуратности. Я заметил, как ткань слегка дрожит от движения рук, как мягко расходится у горла, приоткрывая тёплую кожу шеи и тонкую впадину ключиц. Свет ламп, льющийся сверху, ложился на неё золотистыми бликами. Он не бросал вещи небрежно — сорочку снял так, будто держал что-то хрупкое, и сложил на спинку стула. На мгновение остался в одном тонком, обтягивающем слое белья, и я вдруг понял, как сильно отвык видеть его так близко, без официоза, без маски. Моё сердце стало бешено колотиться в груди и мысли вдруг забыли про работу. Дальше он потянулся к поясу брюк. Я видел, как лента ремня чуть натянулась, как пальцы задержались на пряжке — и ещё до того, как металл щёлкнул, я уже знал, что будет дальше. Брюки мягко скользнули вниз, открывая светлые кружевные «шортики», тонкая ткань которых облегала его бёдра, подчёркивая каждый плавный изгиб. Он повернулся боком, и тёплый свет прорисовал его талию, спину, округлость бедра. Движения оставались спокойными, почти медитативными, и в этом спокойствии было что-то притягательное — как будто он и не думал о том, что кто-то может смотреть. Пижамный топ он надел так же неспешно, как снимал сорочку. Кружево легло на плечи, тонкие бретели мягко скользнули по коже. Он поправил ткань, провёл ладонью по боку, слегка встряхнул головой, как будто настраиваясь на ночной покой. И вдруг Гензель поднял глаза — прямо на меня. Мгновение застыло. Я почувствовал, как внутри всё обрывается, но вместо испуга или раздражения в его лице я увидел иное: лёгкое смущение, тёплое и беззащитное, как у человека, которого застали врасплох, но которому не неприятно быть увиденным. Его губы дрогнули, выдав крошечную, почти заговорщицкую улыбку. Этой улыбки было достаточно, чтобы я понял — он позволил мне смотреть. Когда он так на меня посмотрел, - всё остальное исчезло. Сад, балкон, тихое потрескивание свечи на столике, даже прохладный глоток чая в кружке — всё ушло в тень, оставив только это окно напротив, его фигуру и мягкий золотой свет, в котором он стоял. Я не ответил улыбкой. Лишь завороженным взглядом. Боялся, что малейшее движение разрушит хрупкую ткань момента. Он же, словно уловив моё напряжение, перевёл взгляд на край своей пижамной бретели и, будто невзначай, поправил её, открыв ещё на миг чуть больше кожи. И всё же не отворачивался надолго — время от времени его глаза возвращались ко мне, коротко, но метко, словно он проверял: я всё ещё смотрю? Я всё ещё смотрел. В этом было что-то почти неприличное — осознавать, что между нами нет слов, нет шагов, а есть только взгляд, и он становится всё тяжелее. В груди нарастало странное, медленное тепло, как будто меня сжигало изнутри, но без боли. Я уловил, как его плечи слегка расслабились, как будто он позволил себе забыть о том, что мы должны быть осторожны. Он отошёл от окна, но не исчез — я видел, как он двигается по комнате, поправляя подушки, приглаживая край покрывала. Кружево мягко повторяло каждое его движение, и казалось, что он всё делает чуть медленнее, чем нужно, будто давая мне возможность разглядеть каждую деталь. В какой-то момент он остановился, поставил на столик у кровати стакан с водой, провёл пальцем по ободку — и снова посмотрел на меня. Этот взгляд был чуть дольше, чем прежде. Почти испытующий. Я не знаю, что он читал в моём лице — может, моё нетерпение, может, что-то ещё. Но он тихо выдохнул, словно возбужденный и погасил свет, оставив комнату в полумраке. Я видел, как он светом уличных фонарей лег на бок, подтянул колени, укрылся одеялом. Я остался сидеть на балконе до тех пор, пока воздух не стал прохладным и влажным. Но уходить не хотелось. Я ловил каждый его едва заметный вздох, каждый шорох, даже если он был приглушён стеклом и расстоянием. Когда наконец вернулся внутрь, внутри всё все еще дрожало. Оно выбило из меня вздох, словно удушье вытаскивало из меня остатки кислорода. И с этим чувством я заснул — будто не просто видел его, а коснулся, хотя на самом деле нас разделяло больше, чем сад и стена. Рано утром мы с Джерри неохотно отошли от бассейна, на нижнем этаже в нашем дворце, в котором плескались три часа кряду, лишь по той причине, что отец грозил вытащить нас из него за уши. — ты посмотри, уже губы синие! – кричал он нам. Мы ушли босиком, натянув майки, с которых на пол капала вода. Вода стекала также с наших спутанных волос на шее. Мы дрожали от холода и стучали одним коленом о другое, чтобы согреться. От долгого купания кожа у нас сморщилась и побелела, отчего на относительно ярко освещенной территории веснушки Джерри казались почти белыми, будто их кто-то окрасил тонким слоем мела. Он первым сел на край шезлонга, подтянув колени, и принялся ковырять ногтем трещинку в пластиковом подлокотнике. Я устроился рядом, чуть в стороне, чтобы не толкаться локтями, и стал разглядывать, как световые блики дрожат на воде. Воздух в бассейной зоне был влажным, но уже не тёплым – раннее утро всегда имело в себе эту прохладную жестокость, будто кто-то сменил простыни на мокрые. — Я всё думал, Лью… — начал он неожиданно, не глядя на меня. — Вот когда его нашли и вернули во дворец… это же было вообще не то, чего я ждал. Я чуть повернул голову, хотя и так понял, кого он имеет в виду. — Гензеля? — Ну да. Я-то думал, он вернётся, и будет хоть немного… живой. А он был как будто… пустой. - Замечательное олицетворение состояния человека, брат мой. Знаешь, как писатель – ты никогда не был особо красноречивым. – подколол я близнеца, за что получил локтем в бок. Это еще больше насмешило меня. Мы чуть под успокоились, и я задумался над его словами. Я представил Гензеля в этих коридорах, в длинных майках, с чашкой кофе, которое он так и не допьёт, с книгой, которую не дочитает. И понял, что у меня от этого представления внутри холоднее, чем от озноба после бассейна. — Ты ведь его тогда каждый день видел, — сказал я. — А я… я даже представить не мог. — Видел, — кивнул он. — И всё это время он будто и не замечал меня. Ну… так, краем глаза. Даже если я здоровался — никакой особой реакции. — Может, он просто восстанавливался, — предположил я. — Привыкал обратно к этой рутине. Джерри фыркнул. — Если это восстановление, то очень странное. Он как будто всё делал по графику, но не потому, что хотел, а потому что… так надо. И без всяких «вдруг». Раньше он мог сорваться куда-то, вляпаться в спор с родителями, или с тобой. Сейчас — нет. Он до последнего намекал на то, о чем я и думать не хотел, - и потому я поторопился сменить тему. — А по-твоему, наш брак… — я усмехнулся, — он получится? — Ты знаешь, что я не романтик, — сказал Джерри, наконец посмотрев на меня. — Но даже я вижу, что вы — два человека с рюкзаками, в которых неизвестно что. — Чемодан был бы слишком упорядоченный образ, — заметил я и вновь получил, со смехом, локтём в бок. — Хватит, черт возьми, научись улавливать мои мысли! Я просто хочу, чтобы ты знал: у него тоже есть свой рюкзак, и не факт, что он его вообще когда-нибудь откроет. — А у тебя есть предположение, что он хранит в этом рюкзаке? — сказал я, не отводя взгляда. Джерри пожал плечами. — Чувства к Айзеку? — Да брось, чушь собачья… — Сам поразмысли, Льюис, ты же не дебил! Они же бок о бок прожили год под одной крышей, более того – любили друг друга раньше. У них общий ребёнок! — Откуда нам знать, может не любовь у них вовсе? Айзек псих, Джерри, он мог запугать его так, что Гензель мог словить…этот… - я щелкнул пальцами, вспоминая. — Стокгольмский синдром? — Да, оно – я торжествующе хлопнул брата по плечу. — Ты его лучше знаешь. Но, Лью, если он снова начнёт исчезать, как раньше, я буду напоминать тебе, что я предупреждал. — Будешь, — согласился я. — И всё-таки, — продолжил Джерри, — он стал вежливее. — Вежливее? — Да. Слуги говорят, он теперь благодарит за всё. Даже за то, что дверь открыли. Раньше мог пройти мимо, даже не взглянув. Я усмехнулся. — Значит выход из зоны комфорта пошел на пользу. Ты знаешь, что со мной то же самое. Хожу теперь…всем подряд «спасибо, спасибо». Мы немного помолчали. Мне казалось, что я слышу, как у нас на коже тонко трещит высыхающая вода. Мы переглянулись, и в глазах Джерри мелькнуло удовлетворение. — Знаешь, что меня радует? Что Айзек теперь сидит. — Тебя это радует? – я вскинул бровями. — Ага. Если бы он был на свободе, я бы, наверное, уже не смог на всё это смотреть спокойно. У него была эта мерзкая манера — заходить в комнату, будто он её хозяин. Не важно, каким образом, да хоть через окно. Особенно если там Гензель. — Я помню, — сказал я. — Ещё до армии. Мы все знали, за что он сел. Он ведь не просто посадил его на другом конце света у себя дома, в качестве элемента интерьера, верно? Мы знали, чем занимаются взрослые люди, когда остаются вдвоем. И оба понимали, что срок был ещё мягким. — Когда узнал, что его посадили, радовался? — спросил я. — Ещё как. Я тогда пил кофе на кухне, и слуга между делом сказал. Меня же в суд не взяли. Я чуть кружку не уронил. Я усмехнулся. — У тебя эмоции как у человека, который нашёл в старом пальто деньги, что у него когда-то украли. Брат улыбнулся. — Если бы он не сел, мы бы сейчас говорили совсем по-другому. — Мы бы вообще не говорили, — отрезал Джерри. Между нами повисла тишина, кажется, длившаяся секунд 30. Перед моими глазами все с такой же страстью всплывали вчерашние воспоминания. Они заставили меня хихикнуть, опустив голову. Это заставило меня расколоться. — Вчера Гензель переодевался. Я…всё видел. Близнец улыбнулся. — Подглядывал? — Чуть-чуть, если это можно так назвать — признался я. — Он снимал с себя одежды. Столько всего оказывается бывает у королевских омег под подолами костюмов и платьев… Мы засмеялись, и брат потрепал меня по мокрой макушке, расспрашивая с интересом. — Что, даже те огромные бабкины труселя, которые во времена Анны Болейн считались сексуальным бельем? – резво засмеялся он. — Боже, да ты сбрендил! Это прошлый век! — А что тогда? Ну же! Корсет, чулки? — Бежевый корсет под пиджаком…но чулки он не носит. Видимо не любит… Я помолчал пару секунд. — Но он заметил меня и, кажется, даже был не против моей компании. – и вновь продолжил. — Красивый? – спросил Джерри с взбудораженной улыбкой. — Очень… - смущенно шепнул я, словно мы обсуждали что-то куда интимнее и постыднее, чем журнал с порно, как остальные молодые парни. Джерри разразился хохотом от моей реакции, а я в свою очередь продолжал глупо улыбаться, чувствуя, как на хлорированные щеки заливаются румянцем. Мы сидели, пока наши майки окончательно не высохли, и пошли в комнаты, оставляя за собой тёмные следы босых ног, которые уже через пару минут начали бледнеть на каменном полу. В коридоре нас перехватил слуга и сообщил, что завтрак подадут через десять минут. Мы переглянулись с Джерри — оба понимали, что в таком виде за стол лучше не садиться. — Пусть не ждут, мы позже подойдём — хмыкнул Джерри, перебрасывая мокрую майку с одного плеча на другое. — Сначала душ. Я только кивнул. После трёх часов в бассейне и резкого выхода в прохладный воздух, казалось, что на коже осела хлорка, впиталась в поры и даже в волосы. Хотелось смыть это, почувствовать горячую воду, мягкое полотенце. Мы свернули в левое крыло, туда, где находились душевые для гостей и членов семьи, и тут, прямо в узком коридоре, я неожиданно столкнулся с ним. Гензель появился почти бесшумно — он шёл навстречу, в бежевых балетках, в тонкой домашней рубашке, которую, казалось, можно было продуть первым же утренним сквозняком. На светлом льне проступали мягкие тени от ключиц, а ворот расстёгнут на одну лишнюю пуговицу — то ли по рассеянности, то ли потому, что он спешил. Волосы чуть влажные, но не от купания — от умывания, и пахло от него едва уловимым цитрусовым мылом. Я почувствовал, как меня будто сжало за грудь. Всё, что вчера видел с балкона, вспыхнуло в памяти так отчётливо, словно это было секунду назад: та мягкая дуга его плеч, узкая линия талии, напряжённый изгиб спины, когда он нагнулся за рубашкой… — Ваше высочество, — тихо произнёс он, почти улыбнувшись. Он шёл от своей комнаты, не торопясь, и, увидев меня, на мгновение замер. Я не знаю, почему не остановился в двух шагах — подошёл почти вплотную. В этот момент он чуть наклонил голову набок, глядя на меня с каким-то смешанным выражением — и я вдруг понял, что не могу просто пройти мимо. Я заговорил первым, и голос мой был чуть тише обычного: — Гензель… — Льюис? — Мне нужно извиниться перед вами за вчерашнее. Он приподнял брови, но не сделал ни шага в сторону, так что нам пришлось стоять близко, почти касаясь пальцами ног. — Я… — я сделал паузу и запнулся, вдруг понимая, что держу его за руку. Сначала машинально, как будто просто поздоровался, а потом уже осознанно, но отпускать не спешил. — …видел вас вчера, с балкона. Глядя на моё вчерашнее поведение, вы, должно быть, решили, что я спятил. Он посмотрел на меня чуть дольше, чем это было бы уместно, и уголки его губ дрогнули в улыбке. Я заметил, как на его щеках проступил румянец, но продолжил, чувствуя, что должен всё выложить: — Правда в том, что в вашем присутствии я… теряю голову. И веду себя по-дурацки. И жара тут ни при чём. Вы… уж простите меня за это недоразумение. Он не отвёл взгляда, все с тем же смущением. — А мне понравилось, что вы видели меня таким. Я опешил и шокировано проморгал, стоя молча минуту. — …Вы… Я… серьёзно? Правда? — Мгм, — он кивнул чуть лениво, но без тени шутки в голосе. Голос его был безумно нежным, но от таких откровений между нами, он вогнался в краску и спрятал свой взгляд под опахалом ресниц. — Вы не смотрели с пошлостью. Скорее наоборот — в ваших глазах было столько… восхищения, когда вы видели меня в том, в чём мать родила, что на мне не осталось неприятного осадка или чувства мерзости. Скорее наоборот… - тут он прошептал. - вы заставили меня почувствовать себя… сексуальным. Я, наверное, слишком явно был обескуражен. Сердце в груди стукнуло громче, чем нужно, и я понял, что губы невольно дрогнули в попытке что-то ответить. Мне хотелось что-то сказать, но язык будто прилип к нёбу. Все слова, которые я обычно мог подобрать быстро и легко, вдруг показались глупыми. И только медленно, по-настоящему, осознал — он сейчас сказал это мне. Мне нечасто удавалось так потерять опору в диалоге. Мы оба по-прежнему держались за руки, и в этом касании было что-то почти интимное, но при этом спокойное, не требующее продолжения. Однако не долго. - Увидимся на завтраке. - он вдруг захихикал, резко вырвав свои руки из моих ладоней и бросился прочь, вдоль по коридору. Я изумленно проводил его взглядом, застыв в том же положении, словно уже держал чьи-то невидимые руки в своих, пока он не свернул за угол. И только тогда, опомнившись, я пошёл дальше, на ватных ногах — в сторону душевых. Джерри уже стоял у двери, облокотившись на косяк. — О чём вы там говорили? - он бросил на меня взгляд и приподнял бровь. — Да так, ни о чём. — отмахнулся я. Он фыркнул, но не стал допытываться. Когда я оказался под душем, мир будто сузился до шороха капель, стекающих по коже. Горячая вода ударила в плечи, расползлась по коже, обволакивая всё тело плотным, почти невидимым паром. Я закрыл глаза и на секунду позволил себе просто стоять, слушать этот монотонный шум, словно находился в каком-то другом мире, где нет ни коридоров, ни взглядов, ни слов, которые могут пробить тебя в самое сердце. Но слова Гензеля всё равно были здесь. Громче, чем шум воды. "Вы заставили меня почувствовать себя сексуальным." Я выдохнул, но воздух вышел горячим и коротким, как будто в груди стало тесно. Не то чтобы я раньше не слышал от кого-то комплиментов — их в моей жизни было более чем достаточно, особенно от тех, кто искал в этих словах выгоду. Но здесь было что-то совсем другое. Это не было лестью, сказанной, чтобы понравиться. Не было банальным флиртом, чтобы проверить мою реакцию. В его голосе была тёплая, почти смущённая откровенность. И — что меня особенно задело — полное отсутствие стыда. Я провёл ладонью по лицу, смывая с кожи воду и вместе с ней пытаясь унять нарастающий внутри хаос. Перед глазами всё время стояло его лицо: чуть прищуренные глаза, румянец на скулах, лёгкая, почти робкая улыбка. И — руки. Его пальцы в моих. Вода продолжала литься, но я почти перестал её ощущать. Вспомнилось, как он сказал: "Вы не смотрели с пошлостью." Это было… странно. В том смысле, что я-то вчера точно ощущал себя полным идиотом. Я смотрел, застыв, как школьник, которого застукали за тем, что он подглядывает. Смотрел на него и не мог отвести глаз, чувствуя, что это уже переходит границы. И всё же — он воспринял это иначе. Не как вторжение, не как оскорбление, а как… внимание. Я прислонился лбом к прохладной плитке, стараясь унять гул в висках. Не могу сказать, что я знаю Гензеля близко. Он… скорее, из тех, кого замечаешь сразу, но с осторожностью. В нём есть эта мягкая, почти прозрачная сдержанность, но не холодная, а какая-то… завораживающая. Я всегда думал, что такие люди могут раствориться в толпе, если захотят, но он — нет. Он как луч света на стене: вроде бы неосознанно бросил взгляд, а потом понимаешь, что всё это время следил именно за ним. И, чёрт возьми, теперь он знает, что я смотрел. И сказал, что ему это понравилось. Я поймал себя на том, что улыбаюсь. Не широко, не открыто, а так — едва заметно, только уголками губ. Вода потекла по спине, и я машинально провёл рукой по мокрым волосам. Если он воспринял моё поведение как проявление восхищения, значит… у меня есть шанс. Или это просто наивное допущение, которое потом обернётся разочарованием? Вместо того чтобы расслабиться, я всё это время мысленно возвращался к тому, что произошло. События за последнюю неделю вертелись в голове, как песня, от которой невозможно избавиться. И чем больше прокручивал моменты, тем сильнее понимал: что-то внутри меня двинулось, как будто на месте, где давно лежал тяжёлый камень, стало теплее. Вытеревшись, я натянул чистую рубашку, но застёгивал её медленно, будто тянул время перед чем-то важным. И, если честно, завтрак никогда не казался мне таким… волнительным. Джерри уже ждал в коридоре, подбрасывая ключи в ладони и явно нетерпеливо поглядывая на дверь. Мы шли по длинному, чуть прохладному коридору, где солнечные лучи уже косились в окна, а мрамор под ногами отражал их, будто вода в бассейне. Чем ближе мы подходили к столовой, тем отчётливее становился запах свежего хлеба и кофе. Гензель сидел за длинным столом ближе к окну. Его руки лежали на коленях, а на тарелке перед ним остывал омлет. Он что-то слушал, чуть склонив голову, и от этого движение волос на висках казалось мягче, чем обычно. Я почувствовал, как всё внутри напряглось — не неприятно, но так, как будто тело отреагировало раньше, чем голова успела что-то обдумать. Мы прошли мимо, и я уловил его взгляд. Короткий, но слишком живой, чтобы считать случайным. И — едва заметная улыбка. Не та вежливая, которой обычно одаривают в коридорах, а другая… будто он снова помнил нашу утреннюю встречу. Джерри что-то говорил мне о планах на день за столом и иногда я слышал даже комментарии отца, но я ловил себя на том, что киваю не вовремя. В голове крутилась только одна мысль: когда же закончится трапеза. Времена года сменялись на тёплые. Река и цветы, пробежка, которую в последние дни я совершал крайне редко, ребристые стволы дубов, комната с высоким потолком, геометрия света, постепенно замирающая в тишине пульсация в ушах – все это было мне мило и хорошо знакомо, но незаметно перетекало в нечто изысканное и странное. Мы тогда после завтрака выбрались в лес, в поле и вернулись довольно поздно, - может, в шесть часов вечера. Составлять аккуратный букет из диких цветов не было никакого смысла. В их живописном беспорядке таилась скрытая симметрия, и искусственное распределение ирисов, олеандров и ивовых ветвей разрушило бы этот эффект. В течение нескольких минут я пытался аранжировать цветы так, чтобы добиться впечатления естественного хаоса, и не переставал при этом размышлять о том, стоит ли выйти к Гензелю. Это избавило бы меня от необходимости подниматься к себе. Было жарко и неуютно, хотелось взглянуть на себя в большое зеркало в золоченой раме, висевшее над камином, чтобы проверить, как я выгляжу. Самюэль в разговоре между нами тремя упомянул фамильную вазу и добавил, что мой букет хорошо будет смотреться в нём. Я так и сделал – обхватил холодный фарфор обеими руками и босой пяткой широко распахнул стеклянную дверь на террасу. Выйдя на яркий свет, я ощутил дружеское объятие теплого воздуха, поднимавшегося от нагретого камня, коего ощутили мои голые ноги. Две ласточки кружили над фонтаном, а пеночки, прячась в густой тени колоссального ливанского кедра, наполняли воздух звенящим пением. Легкий ветерок колыхал цветы, щекотавшие моё лицо, пока я, пройдя через террасу, осторожно спускался по трем щербатым ступенькам на гравиевую дорожку. Я стремился к вниз, - оттуда можно было черпнуть достаточно воды за раз. Неуклюже, поскольку в руках у меня все еще был букет, я поднял вазу и, придерживая, поставил на край фонтана. Было бы лучше предварительно, конечно, сунуть в нее цветы, но сегодня я был более чем рассеян. Руки были горячими и сухими, вазу приходилось сжимать все крепче. У одного из четырех дельфинов, поддерживавших раковину, в которой сидел Тритон, ближайшего ко мне, широко открытая пасть заросла мхом и водорослями. Его сферические каменные глаза размером с яблоко переливались самыми разными оттенками зеленого. И вся композиция с северной стороны покрылась голубовато-зеленой патиной, так что в определенных ракурсах и при слабом освещении мускулистый Тритон и в самом деле казался погруженным в море. Я уже собирался наклониться к раковине фонтана, крепче перехватив вазу обеими руками, когда за спиной прозвучал ровный, но чуть тягучий голос, в котором была какая-то теплая медлительность. — А вы, оказывается, ещё и садовник? Не оклик, не восклицание, не требование внимания, а скорее мягкое наблюдение. Голос был настолько ровным и негромким, что сперва показалось - это у меня в голове, эхо утренних разговоров. Но интонация была теплее, чем любой утренний диалог, и она жила своей отдельной жизнью. Я резко обернулся. Сквозь тени яблонь, чьи ветви гнулись под тяжестью наливных плодов, он медленно выходил на свет. На плечах — легкая, чуть мятая рубашка, которую он, похоже, накинул без особой заботы о том, застегнуты ли все пуговицы. В руках у него не было ничего — только какой-то маленький упавший листок, случайно прилипший к ладони. Ну…так мне показалось. - Ваше высочество… - тихо промолвили мои губы, лицезрея Джозефа. Я невольно распрямился, по-прежнему держа вазу так, что букет наклонялся, грозя рассыпаться. Гензель прищурился от бликов воды, и слегка улыбнулся — так, будто мы встретились вовсе не у фонтана, а в какой-то условной середине разговора, начатого ещё где-то утром. Легкая тень от его силуэта скользила по траве и гравию, прерывалась, снова возвращалась, а между веток, за его спиной, виднелись зеленоватые блики яблок, готовых упасть при первом ветре. — Значит, — продолжил он, чуть склонив голову, — вы не только солдат и принц, но и, возможно, человек, умеющий правильно ставить цветы в вазу. Ну и рукастый же вы мужчина, Льюис. — Я бы не решился назвать это садоводством, — ответил я, ощутив, что в моём голосе звучит непривычная, почти шутливая легкость. — Скорее, я выполняю задание Самюэля. Он сказал, что букет будет хорошо смотреться в фамильной вазе. Но пока не уверен, что у меня получается. Сегодня я вообще не мог решить, должен ли букет выглядеть хаотично или упорядоченно. Видите, как ирисы норовят заглянуть в воду, а ветви ивы, наоборот, пытаются скрыть всё, что внутри? Гензель посмотрел издалека на букет, но, похоже, больше наблюдал за моими руками, чем за цветами. Он рассмеялся — едва заметно, тихо, но я увидел, как в уголках его глаз появились тонкие, светлые лучики морщинок. В этом смехе не было ни иронии, ни усталости — только простое, лёгкое удовольствие от самой ситуации. Принц двигался ко мне медленно, будто размышлял над каждым шагом. На ходу он крутил в ладони яблоко, только что поднятое с земли. На нём были мелкие вмятины от удара о корни и тонкие следы от травинок. Когда он повернул его, я заметил на своей стороне небольшой бурый след, как если бы плод упал с высоты и слегка побился. — Хотите? — спросил он, поднимая яблоко на уровень моего взгляда. — Спасибо, но я пока занят вазой… — я чуть качнул её, чтобы показать, что обе руки у меня заняты. — Да и не уверен, что сейчас смог бы его есть. — Понимаю, — сказал он негромко и, как будто взвесив что-то, подошёл ещё ближе. Под подошвами его обуви не было ни характерного хруста гравия, ни сухого щелчка веток — видимо, он выбрал идти по полосе травы сбоку от дорожки. — Впечатляет, — сказал он после паузы, вновь взглянув на цветы. — Я бы на вашем месте просто воткнул всё в кувшин и ушёл. — Иногда и это было бы правильным решением, — согласился я. — Но сегодня… я не знаю, мне показалось, что стоит задержаться. Он не ответил. Вместо этого обошёл фонтан и сел рядом со мной — не так, как садятся люди, спешащие что-то сказать, а медленно, осторожно, как садятся туда, где собираются задержаться надолго. Край фонтана был прохладным и шершавым от мха; его ладонь легла на камень всего в паре дюймов от моей. Я невольно отметил, что мы оказались ближе, чем это обычно бывает при случайных разговорах. Сначала он опёрся ладонями, нащупал устойчивое положение, и только потом перенёс на камень вес тела. Камень издал тихий, еле уловимый скрип под его ладонью — не тот, что слышен, когда металл трётся о металл, а мягкий, как будто крошечные песчинки под пальцами сдвинулись. Я почувствовал, как что-то в воздухе изменилось: тёплое солнце, шелест листвы, тонкий запах яблок и сырости камня слились в общий фон, на котором любой наш жест или слово казались чуть громче, чем они были на самом деле. Слева от нас ласточки продолжали резать воздух стремительными дугами, а издалека доносился глухой стук — кто-то, видимо, закрывал ставни на одном из окон. Мои глаза заметили тонкую царапину на его запястье — почти исчезнувшую, но всё ещё розовую — наверное, зацепился о сучок. Гензель положил яблоко рядом с собой, на границу между сухим камнем и влажным, где солнечные пятна менялись на полутень. Он чуть откинулся назад, оперевшись обеими руками на край, так что плечи его приподнялись, а лицо оказалось под прямыми лучами солнца. Свет подчеркивал мягкие тени под глазами и заставлял уголки губ казаться чуть более мягкими. Я потянулся за ковшиком, но понял, что, держа вазу так, - было бы легче просто окунуть его целиком в воду. – Дайте мне, – сказал он, протягивая руку. – Достаньте цветы, а я наберу воду. – Спасибо, я справлюсь, – ответил я, уже держа вазу над водой. – Послушайте, ваша папироса намокнет, давайте я ее возьму. – Он действительно зажал папиросу между большим и указательным пальцами. – И достаньте цветы. Но я понятия не имел, как объяснить ему, что, коли погрузить вазу в воду вместе с цветами, — это придаст букету естественно-небрежный вид, чего я и добивался. И пока мой рот подбирал слова – рука все крепче стала сжимать рукоять. – Ну же! – крепче стиснув вазу, он вдруг попытался забрать ее у меня резким манёвром. Но от меня не так просто было отделаться. Со звуком, напоминающим хруст треснувшей ветки, кусок фарфорового горлышка отломился под рукой моей невесты и развалился на два треугольных осколка, которые упали в воду и, синхронно колеблясь, стали опускаться вниз, пока не легли на дно в нескольких дюймах один от другого, изгибаясь в преломляющей изображение воде. Мы вдруг застыли, как окаченные ледяной водой. Наши глаза встретились, и то, что я прочел в серо-зеленом меланже его мрачного взгляда, было не испугом, не чувством вины, а скорее своего рода вызовом или даже триумфом. У меня хватило присутствия духа поставить вазу с отбитым краем горлышка на ступеньку, прежде чем осмыслить значение случившегося. – Смотрите, что вы наделали! – обвинил меня мною обручённый. Я посмотрел на воду, потом снова перевел взгляд на Гензеля и, качая головой, прикрыл рот ладонью. Этим жестом я полностью признавал свою ответственность за поломанную вазу, ведь она принадлежала нашему роду, но в тот миг даже не до конца понял, что меня удостоили звания главного виновника общего преступления. Снова взглянув на дно фонтана, я вздохнул. При этом я не произнес ни слова, а начал расстегивать рубашку, и Гензель понял, что я собираюсь делать. Этого он не допустил. Скинув босоножки, принц расстегнул блузку, сбросил ее, затем расстегнул штаны и, переступив через одежду, перелез через край фонтана. Неожиданно холодная вода, от которой у него захватило дух, с плеском разошлась. - Стойте! – воскликнул я, но было уже поздно. Гензель, будто не слыша, задержал дыхание и нырнул — легко, без толчка, как будто вода сама распахнулась перед ним, впуская. Я успел лишь увидеть, как его волосы, отливающие золотистым, разошлись мягким веером по поверхности и закачались, повторяя движение воды. Всё остальное скрылось в глубине — тонкая фигура, длинные руки, непринужденный изгиб спины, та странная, почти хищная грация, которой обладают только те, кто чувствует своё тело в воде как дома. Я машинально сделал шаг вперёд, глядя, как солнечные блики ломаются на ряби, подёргиваются и снова соединяются. Несколько мгновений тишины — только слабое, далёкое эхо журчания и ритмичный толчок моего собственного сердца в висках. И вдруг он вынырнул. Возник, как всплывающая в луче света статуэтка, блеснув мокрыми плечами и прозрачными каплями, катящимися по шее. В обеих руках — осколки вазы, бледно-голубые. Я, наверное, должен был сразу броситься к нему, сказать что-то вроде: «Дайте сюда» или «Осторожнее». Но в тот момент я не мог вымолвить ни слова. Плечи и ключицы блестели от воды, а капли, скатываясь по коже, цеплялись за тонкие волоски, будто пытались задержаться подольше. Мокрая ткань от кофточки — если это всё ещё можно было назвать кофточкой, ведь совсем нет, ибо то было нижнее бельё, скорее маечка — обвисла, прилипла к груди, обозначая линии, о которых я раньше даже не задумывался. Волосы Гензеля, потемневшие от влаги, облепили виски и щёки, но несколько прядей всё же оторвались и встали торчком, подсохнув на солнце. В них застряли крошечные блики — золотые иглы, оставшиеся от солнечного луча. Хрупкая бледная нимфа, низвергающая каскады воды гораздо эффектнее, чем мясистый Тритон, аккуратно положила осколки рядом с вазой и быстро оделась, с трудом просунув мокрые руки в шелковые рукава. И я застыл. Совсем не так, как замираешь от испуга или неожиданности. Скорее так, как замираешь, когда перед тобой разворачивается что-то настолько правильное в своей красоте, что вмешиваться кажется кощунством. Я даже забыл, зачем пришёл сюда. В голове осталась только одна мысль — что вот он, стоит в нескольких шагах, мокрый, чуть взъерошенный, и в этом его лёгком небрежном облике есть нечто, что я не смогу описать словами ни сейчас, ни потом. Я поймал себя на том, что не слышу ни шума сада, ни плеска воды. Только его дыхание — чуть учащённое, но ровное. И вдруг понял: если бы кто-то спросил меня в эту секунду, что важнее — достать эти чёртовы осколки или просто стоять и смотреть, я бы выбрал второе. Без колебаний. Он поднял взгляд и встретился со мной глазами. В них не было ни вызова, ни смущения — только спокойное, почти рассеянное внимание. Как будто он знал, что я стою и смотрю, но позволял это, не требуя объяснений. И это молчаливое согласие почему-то оказалось куда тяжелее любого разговора. В этот момент с кедра сорвалась маленькая сухая веточка и, отскочив от края фонтана, упала прямо к моим ногам. Этот звук, почти невесомый, стал тем самым, что разбивает тишину на две половины. Я вдруг опомнился и помог ему спуститься. Я всё же под конец опустил вазу в воду, чувствуя, как прохлада поднимается по фарфору, и медленно позволил ей наполниться. За это время Гензель не отводил взгляда, хотя и не давил им — просто наблюдал, как вода заполняет пустое пространство. Когда я поднял вазу, он чуть подался вперёд, как будто собирался помочь, но остановился. — Она тяжёлая? — спросил он. — Уже да, — признался я, перехватывая её так, чтобы не пролить. — Давайте, я понесу. — Не стоит. Если вы понесёте, то тогда мне придётся нести яблоко, — я кивнул на плод у его ладони. — А это плохо? — Плохо то, что я его съем по дороге, — сказал я. Мы оба тихо рассмеялись. И пошли обратно к дворцу.